— Ты что, опять за них впрягаешься? — голос Вики звучал устало. — Ты понимаешь, что тебя используют?
Я прислонилась к холодной кухонной стенке и не ответила сразу. От ответа пахло стыдом.
— Это мама… — выдохнула я, как оправдание. — Она просила.
— Мама просит тебя с детства, — Вика говорила жестко, но я знала: это от боли за меня. — Просит, приказывает, требует — разницы нет. Ты же всегда первая на раздаче.
С самого детства я, старшая, шла «по головам»: не в смысле карьерного роста — нет. Я уступала. Всегда. Если одна конфета — брату. Если штаны одни, а зима одна на двоих — тоже ему. Мне доставалось одолженное, собранное по знакомым, унаследованное.
У него были кружки, спортивные секции, поездки, подарки. Мне — «ты же понимаешь, нам надо Владику помочь». Меня приучали быть «терпеливой», «мудрой» и «девочкой с головой».
Когда я в 11 классе попросила курсы подготовки к ЕГЭ, мама отвела глаза:
— Мы сейчас Владика в музыкалку возим, бензин, инструменты… Ты и так хорошо учишься.
Так я поступила в педагогический — сама, по остаточному принципу. Потому что бесплатный, потому что ближе к дому. В платную журналистику, куда я с трудом, но прошла — не потянули.
А Влад позже пошел в частную бизнес-школу. Платно. На одалженные родителями деньги.
Потом была взрослая жизнь. Казалось бы, всё. Расставания, независимость. Но звонки не прекращались. Сначала мама просила помочь брату найти подработку. Потом — одолжить «буквально до конца месяца». Потом — вписать его на время в мою ипотеку, чтобы ему «одобрили ту квартиру». Мы тогда с мужем как раз брали свою двушку на окраине, платили по максимуму, не шиковали.
Я тогда даже не успела толком подумать. Брат — родной, а мама умела давить на тонкие струны.
— Ну ты же знаешь, у него с кредитной историей… А у тебя она хорошая, выручишь его.
Я знала, что Влад не вернет. Он никогда не возвращал.
Муж тогда промолчал. Один раз. Второй. А потом мы развелись. Не только из-за этого, но это был симптом. Он говорил:
— Ты живешь не своей жизнью. Вечно в долгах перед своей семьей. А наша — всегда в минусе.
Теперь я жила одна, без мужа, без детей. С двумя работами — днем в школе, вечером репетитором онлайн. Моя ипотека была почти выплачена. Осталась пара лет.
И тут мама снова позвонила. Голос ее звучал обиженно-сентиментально:
— Лен, нам с папой уже тяжело. Влад с Настей ждут ребёнка. Им бы поближе к нам… А ты всё равно в своей квартире почти не бываешь.
Я замолчала. Потому что знала: сейчас будет новая просьба.
Просьба — это было мягко сказано. Настя — невестка — звонила уже с готовым предложением. Жить у меня. Точнее, переоформить на них квартиру, чтоб «по-честному». Платить им за то, что я «одна, без детей», а у них «жизнь начинается».
— Нам с Владиком и так тяжело. А у тебя, прости, что? Одна. Без семьи. Не жалко же?
Вика была первой, кому я всё рассказала. Моя подруга с университета, единственная, кто не ждал от меня удобства.
— Они не просили. Они приказывают. Ты видишь разницу?
— Я вижу. Но это же моя семья…
— Нет, — перебила она. — Это твои тюремщики.
Я хотела сдаться. Правда. Переоформить, уступить, отдать. Как всегда. Только тут в дело вмешался случай.
На следующий день после маминых уговоров я поехала к нотариусу — консультироваться, пока еще «ничего не решила». Возле конторы встретила бывшую соседку — тетю Любу. Та, узнав, зачем я, ахнула:
— Лен, опомнись! Ты с ума сошла? У тебя хоть что-то своё осталось в жизни — и это они тоже оттяпать хотят?
Я ехала домой на автобусе, и в ушах звенело это «оттяпать». Резкое, некрасивое слово. Но разве не в точку?
Я всегда жила чужими потребностями. А моя жизнь? Моя — как запасная кровать в коридоре. Как блюдце для обглоданных костей.
И вот теперь я сижу в кухне, а Вика смотрит на меня почти со злобой:
— Они тобой всю жизнь вытирают ноги, Лен. Сколько можно?
Я не знала. Но начинала догадываться.
Через неделю я поехала к родителям. Обычное воскресенье, запах варёной курицы, мамины «ой, ну что ты как гость». И Влад с Настей, развалившиеся на диване, как дома. Ну, впрочем, почти уже и дома.
Настя беременная — демонстративно усталая, с показной важностью держится за спину, за чашку, за живот. Влад перекидывает ноги на стол и листает телефон. В глазах — знакомое «ну что, когда оформишь?».
Я принесла кекс, купленный по дороге. Поставила на стол. Мама мельком глянула —
— Ты сама пекла? Нет? Ну, ладно…
— Лен, ну ты с документами-то как, разобралась? — не выдержал Влад. — Нам бы уже определиться. Мы с Настей тут смотрели ремонтников.
Настя вздохнула с надрывом:
— Пока не ясно же, как с пропиской… Иначе нам по детской поликлинике не очень удобно. Это всё надо оформлять заранее. Если бы ты пошла навстречу…
— А я когда не шла? — вырвалось у меня.
Мама вздрогнула. Папа спрятался за газетой. Влад усмехнулся.
— Вот именно. Ты всегда понимала. И сейчас поймешь. Мы же не чужие.
На кухне, пока Настя копалась в аптечке, мама присела рядом. Началось:
— Лен, ты же умная. Ты всегда нас спасала. И Владушку. Ты же знаешь, ему тяжело. У него работа нестабильная. Настя на сносях. А ты — молодец. Ты и одна справишься.
— Я не справляюсь, — прошептала я. — Я выживаю. Ты этого не видишь?
Мама скривилась:
— Это обида говорит. Тебе надо простить. Это ведь твой брат.
Когда я вернулась домой, на дверной ручке висел пакет. Реклама. Внутри — конверт. От банка. Письмо счастья: через месяц повышают ставку. Последние два года по ипотеке будут дороже.
Я открыла ноутбук и написала в табличке новый расчет. Вышло так, что при «сдаче» квартиры — себе — я не потяну новый платеж. Сдавать в аренду? Мама будет в ярости. Влад с Настей поднимут вой.
— А если продать? — сказала я вслух.
Вика молча положила передо мной кружку с чаем.
— Ты хочешь уехать?
— Я хочу убежать. И чтобы никто не знал, где я.
На работе я стала раздражительной. Ученики путались в формулах, а я не могла объяснить спокойно. Коллега Глеб — тот, что недавно развелся и смотрел на меня особенно — однажды подошел:
— Лен, у тебя всё нормально?
Я почти расплакалась. Глеб стоял неловко, не зная, куда деть руки. А потом предложил просто прогуляться после работы. Без разговоров.
Мы шли по пустой набережной. Я смотрела, как на воде колышется свет фонарей, и вдруг сказала:
— Знаешь, что самое страшное? Мне тридцать семь. И я не знаю, чего я хочу. Я знаю, чего хотят от меня. А чего хочу я — нет.
Он ничего не сказал. Просто положил руку мне на плечо. Без намека, без флирта — просто чтобы я знала: я не одна. Такого прикосновения мне не хватало много лет.
На следующей неделе я заявила родителям:
— Я не отдам квартиру. Ни под кого. Ни под поликлиники, ни под капризы. Это моё жильё. Я в нём живу.
Мама хлопала глазами. Папа кашлянул.
— Но, Леночка, ты же…
— Не перебивай. Я двадцать лет молчала. Я отдала свою молодость, свои деньги, свою жизнь. Мне хватит.
Настя молчала. А потом резко встала и ушла в спальню. Громко хлопнув дверью. Влад смотрел, как на чужую:
— Ты что, не понимаешь, что сейчас подставляешь всю семью?
— Нет, Влад. Я впервые понимаю, что делаю.
Я думала, меня теперь отрежут. Что родители объявят бойкот. Но мама начала новую тактику. Звонки. Не упреки — жалобы. На давление, на одиночество, на то, что я их бросила.
— Не узнаю тебя, Лена. Как будто не ты. Как будто чужая.
Я устала. Но держалась. Я начала искать варианты: поменять квартиру, продать, переехать. Снять угол в другом районе, начать всё с нуля.
А потом в один день на пороге появилась Настя. Без предупреждения. С сумкой. В глазах — слезы.
— Влад меня выгнал. Он сказал, что я — сама виновата. Что я его «подставила» с твоей квартирой.
Я впустила. Автоматически. По привычке. Она села на табурет и расплакалась. Я смотрела на нее, не чувствуя ни злости, ни жалости. Только пустоту.
— Мне некуда идти, Лена. Понимаешь?
Я поняла. У нее не было ни жилья, ни поддержки, ни… планов. Всё держалось на родительской иллюзии, что ей всё должны. И на моём ресурсе. Который кончился.
— Я могу остаться у тебя на время? — спросила она.
И в этот момент я поняла, что кульминация ещё не наступила.
Настя осталась. На одну ночь, потом на две. Я не прогнала — не смогла. Несмотря на всё, меня с детства учили быть удобной. Неудобной быть страшно. Даже когда это нужно.
На третью ночь она уже ходила по квартире в моем старом халате, развешивала мокрое белье и рассказывала по телефону подруге, что «всё потихоньку налаживается».
Я смотрела, как она сидит на моём диване, пьёт мой чай, ставит ноги на мою тумбу — и чувствовала, как поднимается какая-то старая, знакомая злость. Тихая, липкая, болезненная. Та, что копилась всю жизнь.
Настя не работала. Она «берегла себя». Влад не звонил — ни ей, ни мне. Мама один раз прислала смс:
«Ты поступаешь жестоко. Сестра должна помочь. Мы тебя так не воспитывали».
Я перечитала слово «сестра» несколько раз. Превратили ли они её в мою сестру, чтобы усилить вину? Чтобы было ещё более стыдно сказать «нет»?
Через неделю Настя предложила:
— Лен, может, мы с Владом всё-таки у тебя останемся? Ну, как семья. Только без бумаг. Просто будем жить. Нам так спокойнее. Он тоже подумывает вернуться.
— Он выгнал тебя, — напомнила я.
— Ну, эмоции. Ссора. Сейчас всё наладится.
Я помолчала. Потом встала, взяла со стола её кружку, поставила в мойку и спокойно сказала:
— Ты должна уйти.
Она подняла глаза:
— Что?
— Уйти. Найти жильё. Ты взрослая. Ты замужем. У тебя есть родители. Я не ваш вариант «по умолчанию».
Настя вздохнула, встала. Сначала медленно, потом резко.
— Я поняла. Ты всегда была странная. С детства какая-то не такая. Без души. Холодная. Всё только про себя. Наверное, потому и одна сидишь.
— Я одна, потому что мне наконец спокойно, — ответила я.
Она ушла. С демонстративным хлопаньем дверью. Через два часа позвонила мама. С рыданиями:
— Леночка, что ты делаешь?! Это же твоя семья! Ты выгнала беременную девочку! Да что с тобой стало?
— Со мной всё в порядке. Первый раз в жизни.
Мама говорила долго. Про Настю, про ребёнка, про «неудобную» квартиру, в которой «ты всё равно одна и всё равно стареешь». Про «Владушке сложно». Про «неужели ты не понимаешь». И, наконец, фраза, от которой у меня застучало в висках:
— Ты что, завидуешь? Он же твой брат.
Я медленно положила трубку. Без слов. Просто отключила разговор.
Потом долго сидела в тишине. Даже холодильник не шумел. Ни часов, ни радио, ни шагов сверху. Только моё дыхание. И странное чувство — как будто я вынырнула из подводного колокола.
Через неделю я подала объявление о продаже квартиры. Не потому, что боялась новых визитов. А потому, что хотела уйти. Начать всё с нуля. В городе, где никто не будет спрашивать, кому я должна.
Папа позвонил. Сухо, но по делу.
— Может, не стоит горячиться?
— Я не горячусь. Я просто больше не живу как ваша разменная монета.
— Влад… обиделся.
— Ему придётся.
Вика привезла коробки. Смеялась:
— Всё, ты у нас теперь беглянка. Свобода, одиночество, скучные завтраки без семейных истерик.
— А ты думаешь, мне не страшно?
— Страшно. Но ты выбрала себя. И это главное.
Я собрала книги. Блокноты. Старую кофту, в которой любила сидеть по вечерам. Кружку — ту самую, с трещиной, от которой когда-то отказалась мама. И паспорт. Остальное не важно.
Письмо от мамы пришло в бумажном виде. «Раз ты уезжаешь, мы тогда с отцом решим, что делать с квартирой. Влад, конечно, расстроился. Но ты нас выбрала — ты же взрослая. И всё равно поймёшь, что мы правы. Ты что, завидуешь? Он же твой брат».
Я положила письмо в пустую коробку и не стала отвечать. Слова закончились.
Но страх — тоже.
Непристойное предложение