Когда они въехали в эту квартиру, Лера чувствовала себя победительницей. Маленькая, но своя: две комнаты в новостройке, ипотека на двадцать лет и кухня с белым глянцем, которую она сама выбирала, без чьих-либо советов. Она помнила, как стояла у окна в первый вечер — вся в пятнах краски, в старой футболке, с кружкой дешёвого вина — и чувствовала почти счастье.
А потом начались визиты Валентины Васильевны.
— Я ж не с пустыми руками! — говорила свекровь, переступая порог без звонка, с пакетом из «Пятёрочки», полным кефира, печенья и гречки. — Вот вам! Чтобы не тратились. Всё ж цены какие пошли…
Лера сдерживала раздражение. Но с каждым разом это давалось всё труднее. И не потому, что кефир и гречка ей были не нужны. Просто это был сигнал: «Я могу приходить, когда хочу. Я имею право. Я — мать вашего мужа.»
Поначалу Лёша отмахивался.
— Ну что такого? Мама переживает, помогает. Привыкла так. Не лезь на рожон, Лер, ты же знаешь, как она может…
Он знал, но делал вид, что не замечает. Как и тогда, когда Валентина Васильевна, достав из пакета старую скатерть с облезлой бахромой, заявила:
— А зачем вам эта белая тряпка на столе? Пятна видно! Вот нормальная, проверенная. Нашего поколения. А не это ваше дизайнерское…
Скатерть потом убрали, но осадок остался.
Через пару недель свекровь пришла снова. С ключом. Без предупреждения.
— Да вы что, с ума сошли? — Лера чуть не выронила кружку, когда увидела Валентину Васильевну на пороге с ключом в руке.
— Да ладно тебе! Я в аптеку заходила рядом, думаю — заскочу. Вы ж оба на работе… А вдруг там стиралка у вас потекла? Или ещё что…
Лера сжала зубы. На работе? Она в тот день была дома, потому что взяла отгул — плохо себя чувствовала. Но это же неважно, правда? Главное, что Валентина Васильевна может зайти. Потому что она знает, как лучше.
Ключа у неё быть не должно. Никогда.
— Кто тебе его дал? — спокойно, почти без эмоций, спросила Лера.
— Лёша. На всякий случай, — как ни в чём не бывало пожала плечами свекровь. — Ну а вдруг вам помощь понадобится? Я же рядом…
Лера позвонила мужу через пять минут после её ухода. Говорила тихо, почти шепотом, потому что ребенок, которому было два года, спал в соседней комнате.
— Ты ей дал ключ. Без моего ведома.
— Лер, ну перестань. Ты ж понимаешь, мама одна, она всё время тревожится. Мне так проще. Если что — придёт, проверит, вдруг у нас с тобой отключили свет или что-то случилось. Это же не чужой человек…
Лера молчала. Хотела сказать, что именно потому, что не чужой, это гораздо хуже. Но знала — Лёша не поймёт. Он привык к этой тревоге, к этой навязчивой заботе, к этой пронизывающей потребности его матери быть нужной.
Лёша был единственным сыном, и его мама всю жизнь жила в режиме «я за него всё решу». Даже в двадцать, когда он начинал встречаться с Лерой, Валентина Васильевна могла позвонить ночью, чтобы спросить, поел ли он.
Теперь она появлялась у них раз в два-три дня. Сначала с едой, потом — с рекомендациями, затем — с упреками. Всё чаще касающимися внука.
— Не водите его туда! Там дети всякие! — говорила она, когда Лера выкладывала фото с площадки.
— Чего он у вас в кроссовках без носков? Простудится же!
— Я бы не разрешила смотреть мультики за обедом. Это вредно! И потом — кто у вас воспитывает: вы или телевизор?
Лёша отмалчивался.
— Лер, ты не обращай внимания. Мама любит перебарщивать. Но она с добром…
Иногда Лера почти верила, что да — с добром. Особенно когда свекровь приносила суп, который так нравился Лёше. Или когда шила внуку костюм зайца на утренник — вручную, с ушами, на подкладке. Но это добро было как воронка: если принимал — она тянула тебя глубже, до полного исчезновения личных границ.
Флэшбэки не давали покоя: как в первые месяцы после родов Валентина Васильевна приходила к ним каждый день «помогать». Как переставляла вещи на кухне — «так удобнее». Как гладила детские вещи заново, «потому что ты плохо прогладила швы». Как однажды выбросила банку с молочной смесью, сказав: «Я узнавала, от неё вздутие.»
— У тебя нет своих детей, — сказала тогда Лера, сорвавшись. — И не будет. Это мой сын. Не твой.
Валентина Васильевна обиделась. На неделю исчезла. Потом вернулась, будто ничего не было. Только укор в глазах стал ещё тяжелее.
Иногда Лера ловила себя на мысли: а что если бы Валентина Васильевна жила с ними? Нет, даже не так — что если бы они не переехали в отдельную квартиру? Ведь этот ипотечный груз, эти двадцать лет выплат — всё можно было бы избежать, если бы согласились жить у неё. Просторно. Без аренды. И с няней по совместительству.
Тогда Лёша и предлагал:
— Мама не будет лезть, честно. У неё своя комната, у нас — своя. Два санузла, ты не забывай. Всё бы порешали…
Но Лера не захотела. Она и так видела, как свекровь в любой момент может превратиться из «помощницы» в теневого управляющего их жизни. И дело было даже не в упреках или мелких замечаниях — она просто не могла дышать, когда та была рядом.
Теперь, когда у них был свой угол, всё равно ощущалась чья-то тень. Как будто воздух в квартире был разделён на два слоя: их с Лёшей — и её. Вечный голосовой контроль на фоне.
Однажды Лера вернулась домой после работы пораньше. Садик закрылся на санобработку, няня заболела, она успела вырваться в обед, чтобы забрать сына и уложить дома спать. Квартира была на удивление чистой. Посуды в раковине не было, полы мокрые, пахло «Доместосом» и какой-то знакомой помадой.
Она открыла шкаф — а там, аккуратно сложенное, лежало её бельё. То, которое она ещё вчера вечером бросила в корзину для стирки.
Рядом стояла корзина — пустая.
Она даже не сразу поняла. Потом дошло: Валентина Васильевна приходила. Своим ключом. Без предупреждения. Выстирала их бельё. Её бельё. Включая бюстгальтеры и трусы.
Лера села на краешек дивана и уставилась в стену.
«Это что, месть? Или забота? Или просто демонстрация власти?»
Она написала мужу.
«Твоя мама была у нас. Постирала мои вещи. Сама. Без моего ведома.»
Ответ пришёл не сразу. Потом короткое:
«Она просто хотела помочь. Ты не подумай ничего плохого.»
Плохое уже было подумано.
Вечером, за ужином, когда сын скакал по дивану, а Лёша вертел вилку в тарелке, Лера заговорила спокойно, даже слишком:
— Я хочу, чтобы она отдала ключ.
Он оторвался от тарелки, не сразу сообразив, о чём речь.
— Лёш. Я серьёзно. У нас своя семья. Это наш дом. И я не хочу, чтобы сюда входили без стука.
— Ну ты же понимаешь, если я попрошу — она обидится. Опять истерика будет. Давление. Её гипертония…
— Значит, ты боишься её больше, чем меня.
Он отвёл глаза.
В ту ночь они не разговаривали. Утром он ушёл на работу молча. Потом не звонил весь день. А Валентина Васильевна написала:
«Извини, я не хотела нарушать твои правила. Просто думала, будет приятно вернуться в чистую квартиру. Я ж не со зла. Но если хочешь — я вообще больше не приду.»
— Классика, — сказала Лера подруге по телефону. — «Я не приду» — с оттенком: вот теперь мучайся. И не радуйся раньше времени.
— А ты скажи Лёше, что она однажды вот так зайдёт, когда ты, например, будешь в полотенце. Или с подругой. Пусть представляет.
— Думаешь, подействует?
— Нет. Но тебе станет легче.
Прошло три дня. Лера не отвечала на сообщения свекрови. Лёша тоже стал молчаливым. Напряжение в доме было как в кастрюле на медленном огне.
А потом наступила суббота. Утро. Звонок в дверь.
Лера знала: это она. По замиранию сердца, по ребёнку, который выбежал с криком «Бабаааа!», по запаху духов.
— Открывай, — сказал Лёша.
— Нет. Я не ждала гостей. Это неуважение. Я сижу в халате, голова не мыта, у ребёнка завтрак наполовину на полу…
— Да что ты всё время так? Ну пришла она. С продуктами. Добра хочет…
Лера пошла в комнату. Дверь он открыл сам.
Свекровь вошла бодро, будто и не было обиды, с двумя пакетами: молоко, бананы, мясо, печенье, овощи, что-то в контейнере.
— Вот, супчик сварила. Сама не ела, всё вам. А то вы, наверное, опять на этих своих роллах…
Лера стояла в дверях спальни. Молча.
— И не смотри так. Я — в гости. К внуку. А не к тебе. Это ты здесь никто, если уж на то пошло. Я его бабушка. А ты временная. Сегодня ты, а завтра другая…
И в тот момент Лера ощутила что-то новое. Не злость. Не отчаяние. Не обиду.
Презрение. Чистое, ледяное.
Она подошла, взяла пакеты, поставила их у двери. Словно возвращала долг.
Потом открыла входную. Не громко. Без крика. И сказала так же тихо:
— Вы вечно приходите без спроса и ещё хотите, чтобы вас встречали с улыбкой, — и захлопнула дверь перед её лицом.
После этого утра наступила тишина. Та самая, глухая, будто дом вымер, хотя все на месте. Лёша молчал, ходил по квартире будто тень. Валентина Васильевна исчезла. Ни звонков, ни сообщений. Ни супов в контейнерах. Никаких продуктов. Даже мультик сыну в мессенджере не прислала — а раньше присылала каждый день.
Три дня Лера ждала, что Лёша взорвётся. Или обвинит. Или хотя бы даст понять, что не одобряет.
Но он просто приходил с работы, ел молча, играл с сыном и снова замолкал. Спал, отвернувшись к стене.
На четвёртый день она не выдержала.
— Ты всё ещё на меня злишься?
Он пожал плечами.
— Я не знаю, что сказать.
— А ты попробуй. Хотя бы раз. Без «она старалась», без «она не со зла». Просто скажи, что ты чувствуешь.
Он долго молчал. Потом поднял глаза:
— Мне кажется, я между вами как тряпка. Туда — отжали. Сюда — выжали. Ты хочешь, чтобы я отдал ей ключ, она — чтобы я тебя поставил на место. А я просто хочу жить нормально.
— А ты не думал, что нормально — это там, где у твоей жены и ребёнка есть безопасность и покой? А не двери нараспашку и сюрпризы в бельевом шкафу?
— Я думал, — признался он. — Но всё как будто на автомате. Она же всегда была рядом. Папа ушёл, когда мне пять было. Она всё тянула одна. Я ей обязан…
— Обязан — да. Но жить с нею ты не обязан. Ты же со мной живёшь. Или уже не живёшь?
Он не ответил.
Через неделю Валентина Васильевна написала.
«Я в больнице. Проверка по сердцу. Не беспокойтесь, всё под контролем.»
Коротко. Без обвинений. Но Лера почувствовала за этим пассивную агрессию, спрятанную глубоко, как ржавчина под слоем краски. Она знала — это способ снова напомнить: я уязвима, я страдаю, вы за это ответите.
Лёша надел куртку, даже не посмотрев в её сторону.
— Поедешь? — спросила она.
Он кивнул. Уже в дверях обернулся.
— Я всё равно не могу быть жестоким.
— Никто и не просит. Просто будь взрослым.
В тот вечер Лера впервые задумалась: что будет, если она уйдёт?
Если просто соберёт сына, вещи и поедет к родителям на пару месяцев? Или снимет квартиру и будет жить одна?
Мысль страшила, но и манила. Потому что в этом была свобода.
На следующий день он пришёл поздно. Сел у кровати.
— Мама сказала, что всё нормально. Просто «нервы пошаливают». Кардиограмма в норме.
— Ну хоть кто-то у вас научился врать складно.
— Не говори так, Лер. Я знаю, она перегнула палку. И я знаю, что виноват. Что был тряпкой, как ты сказала. Но… Я не хочу, чтобы всё закончилось вот так.
— Что ты хочешь?
Он молчал. Потом выдохнул:
— Чтобы ты не ушла. И чтобы она наконец поняла, что у нас есть свои границы.
— Ты скажешь ей это?
Он кивнул. Нерешительно. Как школьник, обещающий перестать списывать.
Через два дня Валентина Васильевна снова позвонила.
— Я решила уехать. На дачу. Воздух, покой. Надо разобраться в себе.
— Хорошая мысль, — ответила Лера.
— Но внука я могу иногда забирать? Если ты не против. С тобой я не хочу больше спорить.
Лера не ответила сразу.
— Если ты готова спрашивать, а не ставить перед фактом — возможно.
— Я поняла, — сдержанно сказала Валентина Васильевна. — И ты… ты тоже постарайся понять. Мне просто страшно. Он вырос — и больше мне не принадлежит. А у тебя — всё. Он, сын, семья, дом… Я теряю, а ты приобретаешь.
— А может, не теряешь, а просто отпускаешь? И приобретаешь новое. Например, уважение.
Свекровь не ответила. Но Лера знала — услышала.
Прошло три месяца.
Валентина Васильевна действительно уехала на дачу. Лёша всё чаще делал что-то по собственной инициативе: забирал сына, мыл посуду, выносил мусор — не дожидаясь просьб. Иногда звонил матери — после того как обсудит что-то с Лерой.
Ключ она вернула. В конверте. Без записки.
А Лера всё ещё не могла расслабиться. Где-то внутри жила тревога: а вдруг опять? А вдруг сорвётся? А вдруг придёт снова — и с порога: «Я только на пять минут»?
Но пока было тихо. Почти спокойно. Почти по-настоящему.
И только иногда, когда кто-то звонил в дверь без предупреждения, Лера замирала.
— Мама пришла? — спрашивал сын.
— Нет, зайчик. Мы же теперь гостей встречаем только с улыбкой. А значит, без спроса никто не приходит.
Ты меня все годы обманывал