Когда Таня ещё училась в школе, ей рано пришлось понять, что «свой угол» — это что-то недостижимое и почти что сказочное. Отец тогда сказал прямо: «Мы младшего на ноги поставим — потом тебе поможем». Сначала — Саше мотоцикл, потом — Саше техникум, потом — Саше курсы по чему-то там, что он так и не закончил. Потом Саша три года сидел дома, а Таня уже работала на почте, подрабатывала по вечерам, брала смены за двоих, но домой возвращалась всё равно туда же — в их двухкомнатную с облупленным коридором и холодной кухней, где стены слышали всё.
Саша лежал на диване и что-то объяснял маме про рынок труда. Мама кивала: «Ну что ты его грызёшь, Таня? У него ещё всё впереди». Таня молчала. Ей не привыкать.
Когда ей исполнилось двадцать семь, Таня рискнула заговорить о своём. Сидели на кухне — мама строгала оливье, отец листал телепрограмму. Она осторожно: «Может, если есть какие-то накопления… Я бы взяла ипотеку, вы бы мне помогли с первоначальным…» Отец даже не посмотрел: «Ты ж одна. Зачем тебе ипотека? Сначала замуж выйди». Мама поправила: «Вот Саша женится — мы им поможем с жильём. А ты потом свою жизнь устроишь».
Прошло ещё шесть лет. Саша женился быстро и шумно, на весёлой Лене из соседнего подъезда. На свадьбу родители взяли кредит и отдали молодым половину своих сбережений. Кредит помогала гасить Таня — тогда ей было проще промолчать, чем слышать: «Ты же всё равно одна. У тебя что, много расходов?».
Она молчала. Она привыкла.
Когда Саша с Леной родили первого, родители решили, что молодым тяжело в их двушке. Саша приходил к отцу почти каждый вечер, сидели вдвоём на лавочке у подъезда, шептались. Потом отец сказал твёрдо: «Ты же понимаешь, Таня. Мы им комнату отдадим. Ты пока в зале поживёшь, а там посмотрим».
Таня тогда собрала свои коробки молча. Днём она с работы тащила чужие письма и посылки, ночью шила детские костюмчики на заказ — подруга пристроила к знакомым. Весь этот шум за стенкой: колики, крик, Ленино «Дай денег на смесь», Сашино «Ты не мать, тебе не понять».
На кухне Таня теперь появлялась редко. Если заходила — Саша кривил рот: «Ты тут нам крошки раскидала? Мы только убрали!». Она брала свой чай и уходила в зал. Иногда сидела там с выключенным светом, слушала, как за тонкой перегородкой младенец дышит хрипло и Лена что-то бормочет Саше. В эти минуты Таня сама себе казалась не человеком, а чем-то вроде мебели. Без угла, без слова, без своего тепла.
Коллеги на почте не знали подробностей. Только иногда Таня задерживалась у Дашки возле курилки, слушала, как та ноет про свекровь и мужа, который никогда не выносит мусор. Таня слушала, кивала, затягивалась сигаретой украдкой за углом, хотя давно бросила.
Однажды Дашка не выдержала:
— А ты чего всё молчишь? У тебя-то что?
Таня только усмехнулась:
— Да у меня всё нормально.
Потому что объяснить — это значит признать вслух. А признать — значит сдаться.
Потом отец заболел. Вроде ничего страшного — сердце шалило всегда. Но вдруг сдулся, осунулся. Лежал на диване и смотрел на Таню, будто видел её впервые. Она покупала ему таблетки, носила суп, таскала мокрые простыни в тазу, стирала ночью, чтобы не разбудить маленького племянника. Мама тихо говорила в спину:
— Тань, ты ж понимаешь… Саше с Леной тяжело, им самим бы встать на ноги. Ты уж не бросай отца, тебе всё равно одной проще.
Таня молчала.
В тот год у неё появился шанс вырваться. На почте открылась вакансия старшего администратора в соседнем районе — зарплата больше, график нормальный, а главное — можно было бы съехать, пусть и на съёмную. Она рассказала матери за ужином:
— Я вот думаю, надо бы подкопить и снять комнату хотя бы. А там видно будет.
Мать глянула удивлённо:
— Да ты что, Тань. Ты кого отца-то бросишь? Ты ж у нас надёжная, кто если не ты?..
Таня посмотрела на свои руки — потрескавшиеся от холодной воды и бесконечной стирки. И снова ничего не сказала.
Но тогда она ещё не знала, что настоящая тишина начнётся позже.
Они взяли сиделку тихо, без разговоров. Вернее, сначала мать с Сашей пытались совещаться — Таня слышала обрывки за дверью кухни: «Может, не надо чужую? Таня всё делает», — но Саша отрезал: «Ты видишь, как она? Она устала, всё время с глазами в пол. Ну и что она ему даст? Пусть будет человек со стороны. Профессионал».
Сиделку нашли по знакомству — женщина лет сорока пяти, звали её Нина. Лена говорила про неё так, словно Нина была каким-то медицинским светилом: «Нина-то, Нина-с… Она у моей подруги бабушку подняла! Ты посмотри, как чисто всё сразу! И супы варит, и гладит!».
Нина поселилась в той самой зале, куда Таня перебралась, когда младшие заняли комнату. Таню попросили «потесниться» — купили ей раскладушку и поставили за ширмой, в коридорчике между кухней и ванной.
Первые дни Таня старалась не смотреть Нине в глаза. Нина была вежливая, всё время улыбалась как-то снизу вверх и так же снизу вверх называла Таню по имени-отчеству, будто Таня старше её на двадцать лет:
— Нина Сергеевна, чайку?
— Нина Сергеевна, я тут постель папе перестирала…
— Нина Сергеевна, не тяжело вам?
Сиделка быстро прижилась. Отец к ней привязался: когда Таня приходила с работы, слышала, как он зовёт:
— Ниночка! Иди сюда!
Она заходила — он смотрел сквозь Таню, улыбался сиделке:
— Ты как моя дочка. Лучше.
Вечерами Таня сидела на кухне с чашкой растворимого кофе и слушала, как Лена жалуется Саше:
— Вот Нина молодец, да? Такая тёплая. И на рынок сходит, и пол помоет. Не то что некоторые…
— Ты про кого? — Саша спрашивал лениво.
— Да про кого…
И Таня делала глоток, чувствуя, как горчит.
Так прошло полгода. Таня почти не общалась с отцом — он быстро отвык звать её за стаканом воды или за лекарствами. Теперь всё это делала Нина. Иногда Таня ловила его взгляд — странный, усталый. Словно он хотел что-то сказать. Но всегда отводил глаза.
Однажды вечером Таня опоздала с работы: застряла на сортировке. Пришла тихо, босиком — и услышала через приоткрытую дверь их залы, бывшей Таниной комнаты:
— …Ну конечно, Ниночка, кому я ещё? Ты одна меня понимаешь…
— Да вы что, Иван Григорьевич… Я ж по работе, вы не переживайте…
— Ты как дочка мне теперь. Настоящая.
— И вы мне как отец…
Таня стояла за дверью, держась за косяк. Слушала, как шуршит шёлковое покрывало, как сиделка шепчет тихо-тихо. Потом развернулась и ушла спать в свой коридорчик. Больше она к нему не заходила.
Весной отец вышел в коридор один раз — Таня встретила его у ванной. Он стоял, держась за стену, смотрел ей прямо в лицо:
— Ты прости меня, Танюша.
Она не ответила.
— Прости, — сказал он ещё раз.
И пошёл обратно, цокая тапками.
Когда его не стало, всё произошло так буднично, что Таня не сразу поняла, что именно случилось. Нина позвонила скорую, потом Лена звонила родне, Саша хлопал дверьми, искал какие-то бумаги. Мать сидела на табуретке и вытирала лицо платком. Всё шло как по сценарию — похороны, поминки, разговоры шёпотом о том, кто что сказал и кто сколько положил в конверте.
Тане никто ничего не говорил. Её просто не было в этих разговорах. Она стояла у окна и смотрела на облетевший двор: старые качели, облупленный подъезд. И только однажды услышала, как Лена сказала Саше:
— Ты Нину-то не обижай. Она ж как родная теперь.
После сороковин всё снова встало на свои места. Саша с Леной заговорили про ремонт — мол, давно пора стены освежить, детей второго в планах. Мама ходила по квартире, кивала: «Ну да, тут обои старые, тут шкаф надо бы вынести». А Таня снова сидела у окна — теперь уже в коридорчике с раскладушкой.
Нину никто не торопился отпускать. Она всё ещё жила с ними — якобы помогала маме, хотя мама вполне справлялась бы сама. Но Таня понимала: Нина теперь своя. Слишком своя.
Однажды вечером мама позвала всех на кухню:
— Надо бы поговорить, дети.
Таня вошла последней. Саша сидел, покачивая ногой. Лена листала ленту в телефоне. Нина стояла у окна, держала в руках чашку чая, смотрела куда-то мимо всех.
Мама сказала негромко:
— Ну, теперь так. Я старею, мне помощь нужна. Саша с Леной — у них свои хлопоты, свои дети. А Нина — она всё-таки человек родной нам теперь. Мы с папой ещё при жизни это обговорили. Так что квартира… ну, квартира на неё переписана.
Саша кивнул.
— Правильно всё. Нина заслужила.
Таня не сразу поняла смысл сказанного. Только когда Лена подняла глаза и скривилась:
— Ты что, не знала?
Таня посмотрела на мать:
— Ты… серьёзно?
— Дочка, ну ты же всё равно одна. Тебе проще будет — ты сильная. Сама справишься.
Сиделка смотрела в пол, молчала. Таня чувствовала, как гудит воздух вокруг. Руки дрожали так, что чашка едва не выскользнула.
После того разговора Таня почти не спала три ночи подряд. Лежала на своей раскладушке, считала трещины на потолке и слышала, как за стеной кто-то храпит, кто-то бормочет сквозь сон. Иногда с кухни доносился плеск воды — Нина вставала раньше всех, шуршала тряпками. Она вела себя так, будто ничего не случилось.
Саша утром мог бросить через плечо:
— Тань, хлеба купи. — И уже не смотрел в глаза.
Мать то и дело подходила, гладила по плечу, будто извиняясь, но ни разу ничего вслух не сказала.
Таня пару раз пробовала заговорить — шёпотом, осторожно:
— Мама, может, ты не поняла, что ты делаешь?
Но мать только вздыхала:
— Ну а что, Таня? Ты же всё равно не замужем. У тебя и детей нет. А ты у нас молодец, ты выкрутишься.
И всегда эта последняя фраза, гвоздь под рёбра:
— Ты же не бросишь мать?
На работе Таня тоже стала чужой. Дашка, та самая, что жаловалась на свекровь и мужа, вдруг посмотрела на неё по-другому, когда Таня обронила, не сдержавшись:
— Представляешь, всё родителям отдала, а теперь чужая женщина квартиру получит.
Дашка хлопнула глазами:
— В смысле? Ты что, правда?
— Правда.
— Так ты что, промолчишь?
— А что я скажу? Документы подписаны. Всё.
Дашка ещё долго качала головой, потом приносила Таню кофе, пыталась расспрашивать, но Таня замкнулась. Её унижало даже это сочувствие.
Через неделю Саша позвал её на кухню. Сидел за столом, постукивал пальцем по крышке банки с вареньем.
— Слушай, Тань. Мы тут с Леной подумали. Ты же всё равно… ну… одна. Может, ты уедешь к тёте Лиде? Она тебя пустит. А мы ремонт начнём спокойно. Ты же понимаешь, детей двое будет, места мало.
Таня смотрела на него. Пыталась расслышать в его голосе хоть тень сожаления. Не нашла.
— Тёте Лиде? В однушку?
— Ну а что? Она ж тебя всегда любила.
В тот вечер Таня сидела на лавочке у подъезда. Май пах молодой листвой и сигаретами. Она впервые за много лет курила открыто, не прячась за мусорными баками. Мимо прошла соседка с собачонкой, кивнула:
— Ты чего тут одна?
Таня выдохнула дым:
— Да всё нормально.
Домой она поднялась поздно. В прихожей горел свет — сидела Нина, сортировала чистое бельё. Встретились взглядами. Таня вдруг поняла, что ей всё равно, что скажет эта женщина.
Нина поднялась, взяла её за руку. Сухая ладонь, чуть влажная от стирального порошка.
— Не держи на меня зла. Я тебе не враг.
Таня посмотрела прямо:
— Ты думаешь, мне легче от этого?
— Я ж не ради себя… Мне пообещали. Что я одна, что мне старость надо где-то встретить. А вы хорошие…
— Мы? — Таня почти рассмеялась.
Через пару дней Таня собрала сумку. Сложила самое нужное: смену белья, пару платьев, старую мамину кастрюлю, которую когда-то купила сама. В дверях мать растерянно охнула:
— Ты куда?
— К тёте Лиде.
— Так ты ж не сердишься? — мать дёрнула кончики платка, всё так же не глядя в глаза.
Саша не вышел попрощаться. Лена стояла в дверях их комнаты, держала сына на руках и что-то шептала ему на ухо. Нина молча протёрла подоконник, будто и не слышала хлопка двери.
Тётка Лида пустила её без слов. Поставила раскладушку в углу кухни, налила суп в старую миску. Таня ела медленно, чувствуя вкус дешёвой лапши. Тётка присела напротив:
— Долго у меня не сиди. Знаешь же.
— Знаю.
На работе Таня теперь задерживалась допоздна. Домой возвращаться не хотелось. Тётка ворчала, телевизор орал до поздней ночи. На стене рядом с раскладушкой Таня приклеила листок — писала на нём цифры: сколько сможет накопить, если смену возьмёт, если отложит. Цифры не сходились. Цифры не спасали.
Через месяц она всё-таки пришла туда снова. Постояла у подъезда, посмотрела на окна. На балконе висело детское бельё. В кухонном окне кто-то мелькал — может, Лена, может, Нина.
Она не поднялась. Просто стояла, пока не подошла соседка с собачонкой:
— Ты чего опять тут? Всё не уладили?
Таня улыбнулась:
— Не уладили.
Когда она вернулась к тётке, та сидела у стола, щёлкала семечки и слушала радио. Услышав скрип двери, тётка пробурчала, не оборачиваясь:
— Ну, хоть кто-то тебе поможет теперь?
Таня прислонилась к косяку, смотрела на затылок тётки, потом на свои потрескавшиеся руки.
— А мне тоже кто-то дом купит? — тихо сказала она и сама не поняла, кому адресует этот вопрос.
Вы когда мою квартиру освободите? Уже все сроки вышли! — Юля пристально посмотрела на золовку