Анна проснулась в половине седьмого, как обычно. В комнате было тихо — Максим уже почти год спал отдельно, в маминой комнате.
Она тихо встала, накинула халат и пошла на кухню готовить завтрак. За окном моросил октябрьский дождь, на улице было серо и уныло.
Год назад в это время на кухне уже хлопотала Светлана Ивановна. Всегда вставала рано, к семи утра на столе стоял завтрак для всех троих. Говорила, что не может долго лежать, что ей снятся странные сны. А теперь её не было уже целый год.
Анна включила чайник и посмотрела на верхнюю полку кухонного гарнитура. Там по-прежнему стоял старый фарфоровый сервиз — чашки с блюдцами, заварочный чайник, сахарница. Ещё советских времён, с золотой каёмочкой, которая местами стёрлась. Светлана Ивановна его очень берегла, доставала только по большим праздникам, а в обычные дни предпочитала простые чашки.
Сервиз занимал всю верхнюю полку. Из-за него Анне приходилось тянуться за своими кружками на соседнюю полку, неудобно наклоняться, чтобы достать сахар.
Несколько раз она думала переставить его, освободить место для повседневной посуды. Но всякий раз останавливала себя — нельзя. Максим запретил трогать мамины вещи.
Запретил год назад, в день похорон. Вернулись с кладбища втроём — она, Максим и его младший брат Денис. Сидели на кухне, пили чай, молчали. Денис ушёл к себе в общежитие, а они остались вдвоём в квартире, которая казалась огромной и пустой без Светланы Ивановны.
— Я не хочу ничего менять, — сказал тогда Максим, глядя в окно. — Пусть всё остаётся как было. Её комната, её вещи — всё.
Анна кивнула тогда. Понимала — Максим потерял единственного близкого человека. Мать для него была всем. Отца он не помнил, умер, когда Максиму было четыре года. Светлана Ивановна растила сыновей одна, работала на двух работах, чтобы дать им образование.
Анна искренне любила свекровь. Пять лет назад, когда переехала к ним после свадьбы, боялась — как примет? Но Светлана Ивановна встретила невестку с распростёртыми объятиями. «Наконец-то у меня дочка будет!» — сказала и тут же потащила на кухню учить готовить те самые котлеты, которые Максим обожал с детства.
«Фарш нужно хорошо отбить, — объясняла свекровь, засучив рукава. — Вот так, об доску. И лук мелко-мелко, чтобы Максимка не заметил — он лук не любит». Показывала, как правильно крахмалить воротнички на рубашках, где покупать самые свежие овощи, делилась рецептом своего фирменного плова.
Иногда, правда, ворчала: «Анечка, ну как можно оставлять немытую сковородку на ночь? Утром же присохнет всё». Но ворчала ласково, по-матерински.
Квартира у них была просторная — старая сталинка с высокими потолками. Светлана Ивановна занимала самую большую комнату с выходом на застеклённый балкон. Там у неё стояли цветы в горшках, летом она выращивала помидоры и огурцы. «Свои овощи — самые вкусные», — говорила, поливая рассаду.
Максим с Анной обитали в средней комнате, а самую маленькую превратили в гостиную. По вечерам собирались там втроём — смотрели сериалы, пили чай, обсуждали новости. Уютно было, по-семейному.
После похорон в доме воцарилась мёртвая и гнетущая тишина. Светланина комната застыла, как музейная экспозиция. Постель была тогда аккуратно заправлена — она всегда вставала первой и сразу приводила кровать в порядок.
На тумбочке граненый стакан с водой — пила по ночам, когда просыпалась. На спинке венского стула висел её любимый платок — синий в мелкие белые цветочки, привезённый когда-то из Павловского Посада.
Максим первое время каждый день заходил в мамину комнату. Стоял у окна, смотрел на завядшие помидоры на балконе. Анна видела, как у него дрожат плечи, но подойти не решалась. Знала — сейчас он хочет быть один со своим горем.
Она робко предлагала разобрать вещи. «Максимка, может, одежду отдадим в церковь? Мама же добрая была, обрадовалась бы, что кому-то помогла». Или: «Книги можно в районную библиотеку, там их с радостью примут».
Но стоило ей заговорить об этом, как лицо мужа каменело. «Не трогай ничего. Оставь всё как есть». И уходил к себе, закрывался в комнате.
Дом будто замер в ожидании. Светлана Ивановна могла вернуться с работы, с дачи, из магазина — и всё должно быть на своих местах. На кухонном столе по-прежнему лежала клеёнка в крупный горох — Светлана Ивановна выбирала её год назад, долго мучилась между зелёной и синей.
В ванной на крючках висели три полотенца, хотя пользовались только двумя. На кухне в сушилке стояли тоже три тарелки, три кружки.
А Максим словно ушёл в себя навсегда. Раньше он был общительным. Рассказывал анекдоты, придумывал планы на выходные для себя и друзей, загорался новыми проектами на работе.
Программирование было для него не просто заработком, а увлечением. Мог часами объяснять Анне, какую гениальную архитектуру они разработали для нового приложения.
Теперь возвращался с работы молчаливый, уставший. Ужинал, уткнувшись в телефон. На вопросы отвечал односложно.
А через два месяца после похорон Максим вообще перестал спать в их спальне. Переехал в мамину комнату. Сказал, что ему там спокойнее, что он чувствует её присутствие.
— Максим, это неправильно, — пыталась достучаться до него Анна. — Ты живёшь с фантомом.
— Не говори так про маму.
— Я не про маму. Я про то, что происходит с тобой.
— Со мной всё в порядке.
— Какой порядок? Ты спишь в её постели, среди её вещей!
— Мне так лучше.
— А мне хуже.
— Тебе будет хуже, если я буду плохо спать и нервничать.
И он ушёл в мамину комнату, закрыл за собой дверь.
Так они и зажили — в одной квартире, но врозь. Анна в их бывшей спальне, Максим — в комнате матери. Утром он молча завтракал тем, что она готовила. Вечером ужинал и сразу уходил к себе.
Они могли не разговаривать днями, только «доброе утро» и «спокойной ночи».
Анна готовила, убирала, стирала — всё как обычно. Но ощущение было такое, словно она прислуга в чужом доме.
Максим принимал её заботу как должное, благодарности не выражал. Будто она так и должна — готовить, убирать, молчать. Но деньги как и прежде на продукты переводил.
Десять месяцев такой жизни. Десять месяцев одиночества в собственном доме. Анна чувствовала, как сходит с ума от этой немоты, от ощущения ненужности.
Анна пыталась его разговорить, предлагала куда-нибудь сходить, встретиться с друзьями. Но Максим отвечал односложно, отказывался от всех предложений. Словно жизнь для него остановилась в тот августовский день, когда они вызывали скорую.
— Макс, может, съездим к морю? — предлагала Анна. — Осень тёплая, ещё можно покупаться.
— Не хочу никуда ездить.
— Тогда в театр? Ты же любил спектакли.
— Не до театра сейчас.
— А может, Дениса позовём на ужин? Он давно не был.
— Не надо никого звать.
И так каждый раз. Анна чувствовала, как между ними вырастает стена. Максим был рядом физически, но эмоционально находился где-то очень далеко. В мире воспоминаний.
Ей было тридцать два года. В этом возрасте хочется жить, радоваться жизни, развлекаться, думать о детях. А она словно застряла в чужом горе, в доме-музее, где нельзя ничего изменить.
Анна работала дистанционно, редактировала тексты для сайтов, иногда писала статьи для блогов. Целыми днями сидела дома, в окружении вещей умершего человека. Иногда ей казалось, что Светлана Ивановна просто вышла в магазин и скоро вернётся. Настолько всё осталось нетронутым.
Но больше всего раздражал сервиз на кухонной полке. Он стоял там как памятник, занимал место, которое могла бы использовать Анна.
Каждое утро, дотягиваясь до своих чашек, она думала: почему нельзя переставить эту посуду в шкаф? Кому от этого будет плохо?
Несколько раз она пыталась осторожно заговорить с мужем об этом.
— Макс, а может, уберём мамин сервиз в серванте? А на полку поставим то, чем пользуемся каждый день?
— Зачем убирать? Пусть стоит где стоял.
— Но мы же им не пользуемся. А место занимает.
— Мама его любила. Пусть стоит.
— Я не предлагаю выбросить. Просто переставить.
— Не надо ничего переставлять, я сказал. Оставь как есть.
И разговор на этом заканчивался. Максим уходил в свою комнату, а Анна оставалась на кухне, глядя на злополучный сервиз.
Постепенно она начала понимать: дело не в посуде. Дело в том, что Максим не готов отпустить прошлое. Он держался за каждую мелочь, за каждый предмет, который напоминал о матери. И готов был превратить их дом в музей, лишь бы ничего не менялось.
Даже готовить стало сложно. Анна боялась что-то изменить в привычном порядке. Мясо жарила на той же сковороде, что использовала Светлана Ивановна. Специи брала из тех же баночек. Словно играла роль в спектакле, где все декорации и реквизит неприкосновенны.
А Максим продолжал жить в своём коконе горя. По вечерам сидел в маминой комнате, перебирал её фотографии, читал старые письма. Иногда Анна заставала его там со слезами на глазах. Но стоило ей подойти, предложить поговорить, как он замыкался и просил оставить его одного.
— Макс, так нельзя, — пыталась достучаться до него Анна. — Ты живёшь в прошлом.
— Я не живу в прошлом. Я просто помню маму.
— Помнить можно по-разному. Не обязательно превращать дом в музей.
— Ничего я не превращаю. Просто не хочу забывать.
— А как же мы? Как же наша жизнь?
— Какая жизнь? — он смотрел на неё пустыми глазами. — Мама умерла. Какая может быть жизнь?
И снова разговор заходил в тупик. Анна понимала: пока Максим не отпустит своё горе, они не смогут двигаться дальше. А он цеплялся за каждую мелочь, за каждый предмет, который связывал его с матерью.
— Зачем ты переставила солонку? Она стояла справа от плиты.
— Мне так удобнее брать.
— А маме было удобно справа. Поставь обратно.
— Зачем сахар в дальнем шкафу? Я каждый день к нему тянусь.
— Мама всегда там держала. Не надо ничего менять.
— Максим, это же мелочи. Какая разница, где стоит сахар?
— Для меня не мелочи. Поставь на место.
И Анна покорно переставляла всё обратно. Соль — справа от плиты. Сахар — в дальний шкаф. Чай — на верхнюю полку, где его трудно достать. Всё как любила Светлана Ивановна.
А на самом видном месте, на верхней полке, красовался тот самый сервиз. Словно алтарь памяти. Неприкосновенный, священный, занимающий половину кухонного пространства.
Анна начала замечать, что избегает готовить. Проще купить готовую еду, разогреть в микроволновке. Не нужно лазить по шкафам, переставлять кастрюли, нарушать священный порядок.
— Что ты опять разогреваешь? — спрашивал Максим за ужином.
— Купила салат в магазине. Устала сегодня.
— Мама каждый день готовила свежее.
— Я не твоя мама.
— Не нужно так говорить.
— А как нужно? Максим, я пытаюсь жить нормальной жизнью. А ты хочешь, чтобы я играла роль твоей мамы.
— Ничего я не хочу. Просто не понимаю, почему нельзя готовить как раньше.
— Потому что раньше было раньше. А сейчас другое время.
— Для меня не другое.
И Анна медленно растворялась в этом доме-музее. Она перестала встречаться с подругами. Какой смысл рассказывать о проблемах, которые никто не поймёт? Перестала планировать. О каком будущем можно говорить, если муж живёт в прошлом?
Иногда она смотрела на фотографии в их спальне. Вот они с Максимом на свадьбе — молодые, счастливые, полные планов. Вот отпуск на море три года назад — загорелые, смеющиеся. Вот новоселье в этой квартире — они только переехали к Светлане Ивановне, всё было новым, интересным.
Где тот Максим? Куда делся человек? Остался только мрачный, замкнутый мужчина, который живёт среди вещей умершей матери и не хочет ничего менять.
А где та Анна? Весёлая, активная девушка, которая любила перестановки, покупала новые цветы, экспериментировала с рецептами? Она тоже исчезла, растворилась в чужом горе.
Даже маленькие перемены стали казаться недостижимой роскошью. Повесить новую картину? Нельзя, нарушится привычный интерьер. Купить новую шторку в ванну? Не стоит, мама выбирала эти. Переставить кресло? Ни в коем случае, оно стояло именно здесь.
И этот сервиз. Каждое утро, каждый вечер — он стоял на своём месте, напоминая о том, что в этом доме ничего нельзя изменить. Даже такую мелочь, как расстановка посуды на кухне.
Анна начала представлять, как убирает сервиз. Аккуратно снимает каждую чашку, заворачивает в мягкую бумагу, складывает в коробку. Не выбрасывает — просто убирает. Освобождает место для жизни.
Но каждый раз останавливала себя. Максим не поймёт. Будет скандал. Он обвинит её в неуважении к памяти матери, в жестокости, в равнодушии.
А может, и правда равнодушие? Может, она просто эгоистка, которая думает только о своём удобстве? Может, нормальная жена должна терпеть, поддерживать мужа в горе, не думать о бытовых мелочах?
Но проходили месяцы, а ничего не менялось. Максим не выходил из своего горя, не возвращался к жизни. Наоборот, всё глубже погружался в прошлое, всё крепче держался за каждую мелочь.
И в какой-то момент Анна поняла: если она не остановит это сейчас, то через год, через два они так и будут жить втроём. Она, Максим и призрак Светланы Ивановны, который управляет их домом из того света.
В тот воскресный октябрьский день дождь за окном усилился. Максим спал до полудня — в выходные он позволял себе отоспаться. Анна сварила кофе, села за кухонный стол с ноутбуком. Нужно было отредактировать несколько статей к понедельнику.
Но сосредоточиться не получалось. Взгляд постоянно возвращался к верхней полке, к сервизу.
Анна закрыла ноутбук. Протёрла пыль с верхней полки — за год там накопилось немало пыли, которую никто не вытирал.
Потом аккуратно, по одному предмету, начала снимать сервиз. Чашки — в газету. Блюдца — тоже в газету. Заварочный чайник, сахарницу. Всё очень бережно, с уважением к памяти Светланы Ивановны.
Сложила всё в картонную коробку, которую принесла из балкона. Подписала: «Мамин сервиз». Поставила коробку в серванте, на нижнюю полку.
Освобождённое место на кухонной полке показалось огромным. Анна поставила туда свои повседневные чашки, переместила сахар из дальнего шкафа, поставила банку с кофе.
Наконец-то на кухне появилось место для жизни. Для её жизни.
Через полчаса проснулся Максим. Анна слышала, как он идёт в ванную, потом на кухню за кофе. И вдруг — тишина. Долгая, напряжённая тишина.
Потом быстрые шаги по коридору.
— Аня! Иди сюда!
Голос был резкий, почти крик. Анна отложила ноутбук, пошла на кухню. Максим стоял у гарнитура, смотрел на пустую полку. Лицо у него было бледное, глаза широко раскрыты.
— Какого лешего ты посмела тронуть мамины вещи — всполошился муж, заметив пустую полку.
Анна выпрямила плечи, посмотрела на него спокойно.
— Потому что хватит жить втроём, как в музее.
Слова прозвучали тихо, но очень чётко. Максим молчал несколько секунд, переваривая услышанное.
— Где сервиз?
— В серванте. В коробке. Целый и невредимый.
— Зачем ты его убрала?
— Потому что он занимал место. А я живу на этой кухне каждый день.
— Это мамин сервиз!
— Был мамин. Теперь твоей мамы нет. А я есть.
— Как ты можешь так говорить?
— Легко. Потому что это правда.
Максим подошёл к серванте, открыл нижнюю полку, достал коробку. Стал разворачивать газету, проверять целы ли чашки.
— Я поставлю всё обратно.
— Не ставь.
— Почему?
— Потому что я больше не буду жить в музее.
— Это не музей. Это память.
— Максим, память — это не вещи. Память — это то, что у нас в сердце.
— Не учи меня, что такое память!
— А ты не учи меня, как жить в собственном доме!
Он посмотрел на неё так, словно впервые увидел.
— В собственном доме? Это мамина квартира.
— Была мамина. Теперь наша.
— Никогда! Это всегда будет мамин дом!
— Тогда живи в нём один. А я уйду.
— Уходи! — внезапно взорвался Максим. — Ты здесь вообще никто! Никаких прав не имеешь! Это МОЙ дом, МОЕЙ мамы!
— Что ты сказал?
— То, что думаю!
Анна стояла молча, чувствуя, как внутри что-то рвётся. Никто. Никаких прав. Временная.
— Понятно, — сказала она очень тихо.
— Вот и хорошо, что понятно. А теперь поставь всё как было.
Анна взяла коробку с сервизом. Максим удовлетворённо кивнул. Но вместо того чтобы идти к кухонному гарнитуру, она направилась к балкону.
— Ты что делаешь? — испугался Максим.
Анна открыла балконную дверь. Холодный октябрьский воздух ворвался в комнату.
— Если я тут никто, — сказала она, доставая из коробки чашку, — то и права голоса не имею.
— Анна, не делай глупостей!
Она швырнула чашку с балкона. Звук разбившегося фарфора во дворе прозвучал как выстрел.
— Анна! Ты с ума сошла!
Вторая чашка полетела вниз. Потом третья.
— Прекрати немедленно!
— Зачем? — Анна доставала блюдца, не глядя на мужа. — Ты же сказал — я никто. Значит, могу делать что хочу.
— Это мамины вещи!
— Были мамины. — Блюдце разлетелось на куски об асфальт. — А теперь ничьи.
Максим бросился к ней, попытался вырвать коробку. Но Анна была быстрее. Заварочный чайник полетел следом за посудой.
— Ты разрушаешь память о ней!
— Я разрушаю то, что убивает меня! — крикнула Анна, швыряя сахарницу.
— Остановите её! Кто-нибудь, остановите!
Но остановить её было уже невозможно. Год накопившейся боли, унижения, ощущения собственной ненужности — всё это вырвалось наружу вместе с осколками разбитого фарфора.
Коробка опустела. Анна стояла на балконе, тяжело дыша, глядя вниз на груду осколков. Максим сидел на полу, закрыв лицо руками.
— Зачем? — прошептал он. — Зачем ты это сделала?
— Потому что ты сказал, что я никто, — ответила Анна, не оборачиваясь. — А никто может делать что угодно.
— Я не то имел в виду…
— Что ты имел в виду? Что я временная? Что у меня нет прав в этом доме?
— Я был зол…
— Ты сказал правду. Ту, с которой жил год, но не говорил.
Максим встал, подошёл к ней. Внизу дворник уже подметал осколки, качая головой.
— Прости меня, — сказал он тихо. — Я не хотел…
— Хотел. Иначе не сказал бы.
— Анна, повернись ко мне.
Она медленно обернулась. Лицо у неё было спокойным, но глаза пустыми.
— Я действительно никто для тебя?
— Нет. Ты самый важный человек в моей жизни.
— После мамы.
— Мама умерла.
— Но ты продолжаешь жить с ней, а не со мной.
Максим опустил голову.
— Я не знаю, как жить без неё.
— А я не знаю, как жить с её призраком.
— Что нам делать?
— Выбирать. Прошлое или будущее.
— А если я не готов выбирать?
— Тогда я выберу за себя.
Анна прошла мимо него в комнату, достала из шкафа чемодан.
— Ты уходишь?
— Ухожу. К подруге пока. А дальше видно будет.
— Аня, не надо…
— Надо. Мне нужно пожить среди живых людей, а не среди памятников.
— А если я… если я попробую что-то изменить?
— Попробуешь — позвонишь. Пока не изменил — не звони.
Она сложила в чемодан самые необходимые вещи, надела куртку.
— Я правда был неправ? — спросил Максим.
— А ты как думаешь?
— Думаю, да.
— Вот когда не будешь думать, а будешь знать — тогда и поговорим.
Анна взяла чемодан, подошла к двери.
— Осколки убери сам, — сказала она, не оборачиваясь. — И подумай, что ещё в этом доме нужно убрать.
Дверь закрылась. Максим остался один в квартире, где больше не было ни маминого сервиза, ни жены. Только он и тишина, которая внезапно показалась оглушительной.