— Ты у нас всегда сильная была, — сказала мама, не поднимая глаз от чашки. — У тебя и работа, и квартира, и машина. А Лерочка… ну ты же знаешь, ей сложнее. Ты сама всё понимаешь.
Я молчала. Не первый раз слышу. Только вот «всё сама» — это не от избытка сил, а потому что больше некому. Пока Лере покупали телефон на выпускной дороже моей первой машины, я работала ночами в кофейне и зубрила экономику днём. Мама тогда сказала, что я сама выбрала учиться на бюджете в другом городе, нечего жаловаться.
Я выбрала. Потому что знала: помощи не будет. Никогда не было.
Но я всё равно вернулась. Пять лет назад. Снимала в Москве, копила на ипотеку. А потом мама позвонила и сказала, что у папы инсульт. Просила приехать, «всего на пару месяцев, пока он в лежачем».
Я приехала.
А через полгода мы уже жили втроём — я, мама и папа. Лера приезжала иногда, чаще — когда нужно было пересидеть ссор с её вторым или третьим парнем. Она жила на съёмных, жаловалась, что «не может дышать, когда рядом мужчина», просила денег на психотерапевта. Я давала. Я же сильная, у меня и работа, и зарплата.
Папа умер через год после моего возвращения. Мама тяжело перенесла. Я сама занималась похоронами, документами, кредитом за гроб, потому что «Лере больно, не трогайте её».
Через три месяца мама сказала:
— Может, поживём вместе? Всё равно у тебя ипотека, а я одна…
Я сдала свою однушку. Маленькая, но полностью выплаченная. Сдала хорошим людям, мебель оставила, только книги и одежду увезла. Думала: поживём годик, накоплю, перееду.
Прошло четыре года.
— Я уеду, — сказала я однажды, стоя у плиты. — Я нашла квартиру поближе к работе. Съём, конечно, но…
Мама положила ложку:
— А как же я? А если мне станет плохо? Ты вообще думала обо мне?
— Мама, я каждый день думаю о тебе. Но мне 35. Я не хочу так жить.
Мама ничего не сказала. Вечером приехала Лера. С тортиком, как всегда. И с историями, как её кинули на аванс, как сняла квартиру, а там тараканы, как сосед сверху поёт «Рюмку водки» под гитару с утра.
Мы пили чай. Я старалась не говорить, не показывать, как устала. Но мама вдруг сказала:
— Лера, а может, ты пока у нас поживёшь? Тебе всё равно одной тяжело.
— А с работы как добираться?
— Ну, у тебя ведь нет постоянной, так? А тут спокойно, ты отдохнёшь, придёшь в себя…
— А где спать? — спросила Лера, хотя глаза её уже блестели.
— Аня же уезжает. Правда?
Я не ответила.
Через месяц я уехала. Сняла комнату. Далеко от офиса, с бабушкой-хозяйкой, которая ворчала, что я сушу волосы слишком шумно.
Но я была одна. В первый раз за много лет одна в своём углу, без чужих кружек на полках, без чужих «не могла бы ты» и «я так устала, только ты меня понимаешь».
Лера осталась с мамой. Появились сторис с ремонтом. Потом — кошка. Потом — курсы шугаринга. Мама звонила, говорила, что у Лерочки появился смысл жить. А ты, Анечка, такая умница, ты не представляешь, как ты ей помогла.
Я слушала. И кивала. И глотала.
А потом пришла повестка в суд. О разделе наследства.
Папина трёшка, где мы жили, где я ухаживала за ним, где ночами сидела с мамой, когда у неё было давление, — теперь надо было делить. Поровну.
Я хотела договориться. Предложила отдать свою половину в обмен на компенсацию — по рыночной. Лера написала встречный иск.
— Это несправедливо, — говорила она маме. — Аня же сдавала свою квартиру, пока у нас жила. Деньги зарабатывала. А я что? Я с мамой всё это время. Я её морально поддерживала.
Я пришла на первое слушание одна. Лера — с юристом. Мама не приехала, сослалась на давление. Но в письме, приложенном к делу, указала, что считает, что квартира должна остаться Лере. Потому что «старшая дочь живёт отдельно, имеет стабильный доход, а младшая — неустроенная, с неустойчивым психоэмоциональным состоянием».
Суд отложили. Было назначено второе заседание. Я выходила из зала и впервые в жизни заплакала. Не потому что обидно — нет. Потому что всё было так знакомо. Как будто мне снова восемнадцать, и я стою в автобусе с чемоданом, еду в чужой город, потому что дома меня никто не держит.
Только теперь я знала: домой я не вернусь.
— Тебе нужно бороться, — сказала мне Оля, коллега с работы, когда я рассказала ей всё.
Мы с ней не близкие подруги, но иногда ходили пить кофе после обеда, обсуждали сериалы, иногда — личное. Она развелась два года назад, воспитывает сына, снимает квартиру. Казалась крепкой, но никогда не жёсткой. Умеет слушать.
— А что бороться? Там уже всё понятно, — я сжимала пластиковый стаканчик из кофемашины. — Им с Лерой удобно. Мама, может, и переживает, но точно не до такой степени, чтобы что-то менять. А я для неё всегда как запасной вариант. На случай, если вдруг всё развалится.
— Так не будь запасным. Ты же не в шахматах.
Лера звонила редко. Только когда нужно было что-то согласовать по документам. Ни одного вопроса «как ты?», ни одного намёка, что ей неудобно. Когда я в очередной раз предложила решить всё без суда, по-человечески, она рассмеялась:
— Ты всегда была на шаг впереди, Ань. Школа с медалью, универ, работа, премии… Ну дай мне хоть в чём-то выиграть, а?
Я положила трубку.
Выиграть.
Словно мы в соревновании. Словно я не ползла по стеклу, пока она шла по мягкому ковру, постеленному родительской любовью. Я сама виновата, конечно. Всегда соглашалась. Не спорила. «Лере хуже». «Лере нужно помочь». «Ты же взрослая, Ань». Я стала удобной. А потом — ненужной.
Вторая повестка пришла на электронную почту. Там уже фигурировали цифры — Лера просила не просто разделить, но и признать мою долю частично «использованной». Потому что «она и мама сделали ремонт, а сестра всё это время не проживала, извлекала прибыль из аренды своего жилья».
Я распечатала бумаги. Долго смотрела. Потом отправила сообщение маме.
— Ты читала? — написала я.
Через час пришёл ответ:
— Не вмешивай меня. Я не хочу между вами. Вы взрослые.
Я не отвечала. Просто села на пол у кровати. И стало вдруг совсем тихо. Даже холодильник в углу остановился. И я поняла: всё. Вот это — конец.
Через два дня позвонила нотариус.
— Тут ещё один момент. У родителей был садовый участок, на маму оформлен, но по завещанию — на обеих дочерей. Его тоже нужно учитывать.
Я забыла про этот участок. Пять соток, заросших малинами, где когда-то мы с папой строили скворечники. Где Лера появлялась дважды за лето, чтобы пофоткаться и уехать. Сейчас там стояла почти разваленная теплица, сарай с дырявой крышей и ветхий домик, в котором пахло плесенью и мышами.
Мы встретились с Лерой у нотариуса. Я в плаще, с документами в папке. Она — в короткой куртке, с телефоном в руках, на котором крутились сторис: косметика, скидки, кофе в бумажных стаканах.
— Зачем тебе участок? — спросила я прямо.
— Продам. Куплю себе машину. Не новую, конечно. Но хоть не маршруткой.
— Я хотела бы его оставить себе.
Она пожала плечами:
— Тогда выкупи. Половину.
— Сколько ты хочешь?
Лера посмотрела на нотариуса, потом в окно. Проговорила сумму. В два раза выше рыночной.
В тот вечер я приехала туда, на участок. Стояла у заржавленного забора, нюхала воздух. Промерзла до костей, но не уезжала. Места хватит под дом. Даже баню можно сделать. Мечтала об этом когда-то — свой клочок земли, лето, тишина…
Позвонила маме.
— Я хочу выкупить у Леры участок. Ты могла бы с ней поговорить? Может, попросить, чтобы она снизила сумму?
Пауза.
— Аня, не начинай. Она тоже хочет жить нормально. У тебя стабильность, а у неё нет ничего.
— Я не о стабильности. Я про справедливость.
— Ты же всегда была умной. Ну не опускайся до этого. Вы же сёстры.
Я пошла в банк. Взяла потребительский кредит. Под расписку перевела Лере деньги.
Через неделю она выложила в сторис фото на фоне подержанной машины: «Новая глава».
Ни одного слова. Ни «спасибо». Ни «давай съездим вместе на участок». Ничего.
Суд назначили на май. Последнее заседание. Мама не пришла — сослалась на здоровье. Передала через Леру, что «не может выбрать между дочерьми».
Я снова пришла одна. Сидела напротив сестры, листала бумаги. Чужие слова, чужие цифры, чужие оценки. И вдруг подумала: это ведь не о квадратных метрах. И не о том, кто сколько жил. Это о жизни. О том, кто был нужен, а кто — нет. Кто привык брать, а кто — давать. Кто однажды остался с чемоданом, а кто — с тортиком и кошкой.
Выйдя из суда, я увидела её. Сестру. Она стояла с сигаретой, смотрела в сторону, улыбалась кому-то по телефону. Я подошла.
— У нас одна семья, Лер. Но мы из неё очень разные вышли.
Она хмыкнула.
— Это всё из-за денег, да?
Я не ответила. Она выдохнула дым:
— Мне тоже говорили, что всё будет пополам.
— Я тогда тоже поверила, — продолжила Лера, глядя куда-то в асфальт. — Мне было лет восемь, наверное. Мы с мамой шли от школы, ты шла впереди с рюкзаком, и мама сказала: «У меня две дочери, и всё у них будет поровну». Мне почему-то так тепло стало… А потом она добавила: «Хотя Аня сама справится, а тебе, Лерочка, я помогу». Я не сразу поняла, что это значит. А потом привыкла.
Я стояла молча. Сердце билось странно: вроде бы не больно, но как будто в груди пустота. Лера выкинула сигарету, раздавила каблуком. Вздохнула:
— Знаешь, иногда я думаю, что мама нас обеих использовала. Тебя — как ресурс, меня — как куклу. Только ты сбежала, а я осталась.
— Я не сбежала, Лер. Я устала. Всё время быть сильной, удобной, взрослой, разумной… А ты — та, кого спасают. Всегда. Без спроса, без последствий.
Она помолчала. Потом сказала тихо:
— Так я и не научилась ничего. Только ждать. Пока кто-то опять решит мои проблемы. Знаешь, как стрёмно? Когда тридцать, а жить по-настоящему не умеешь. Всё как в детстве: «позвони Ане — она поможет».
— А ты хоть раз подумала, что у Ани тоже могут быть проблемы?
— Неа, — честно сказала она. — Я привыкла, что ты всегда вывезешь.
Через два месяца я начала потихоньку обустраивать участок. Поставила забор. Соседка напротив — женщина лет шестидесяти — сразу подошла, познакомиться. Сказала, что помнит моего отца, что он «мужик был хозяйственный, а дочки у него совсем разные».
Я усмехнулась:
— Это вы точно подметили.
Мама позвонила весной, на Пасху.
— Ты бы заехала, я кулич испекла. И Лера придёт.
Я подумала, сказала, что занята. В трубке повисла тишина, потом она сказала фразу, которую я слышала сотни раз:
— Вы у меня обе любимые. Просто вы такие разные…
Да, разные. И любовь тоже разная. Одну жалеют, другую держат в узде. Одну прощают за всё, от другой требуют всё. И это не про характер. Это про выбор. Про то, кому достаётся родительская доброта, а кому — обязанность.
Суд вынес решение: квартира делится поровну. Компенсации — по соглашению сторон. Я подписала бумагу. На мою половину пришлось чуть больше 30 квадратов. Лера собиралась её выкупить, но быстро поняла, что сумма великовата. Мама предложила помощь, но «только немного, Лерочка, я же не миллионер».
Мне пришло сообщение от Леры: «Слушай, может, ты пока подождёшь? Ну там, пару месяцев?»
Я не ответила.
Через неделю приехала к риэлтору. Спросила, можно ли продать долю. Он сказал, что сложно, но можно. Я подумала. Потом достала документы на участок.
— А вот если эту землю продать? С домом?
Он глянул:
— Это куда проще. Но не спешите. Земля — это свобода. Даже если кривая и заросшая.
Я оставила участок себе. Летом поставила туда маленький модульный домик. Без изысков. Только кухня, спальня, душ. Посадила траву, поставила качели. Когда соседка из старого дома позвала на чай, я впервые за много лет почувствовала — меня никто никуда не тянет. Я могу сидеть, молчать и просто быть.
Лера звонила ещё пару раз. Один раз — по делу. Другой — просто «услышать голос». Я слушала и не знала, что ей сказать. Как будто мы обе жили в чужих ролях и только теперь начали понимать, что не обязаны их играть.
А потом был день, когда я приехала к маме. Просто потому что скучала. Она открыла дверь, удивлённо посмотрела.
— А я думала, ты злишься.
— Я не злюсь, мам. Я просто решила жить по-другому.
Мы пили чай. Мама рассказывала, как тяжело Лере одной, как она старается, как у неё новая работа. Потом осторожно спросила:
— А у тебя как?
— Тихо, — сказала я. — Но спокойно.
— Может, вы с Лерой помиритесь?
Я посмотрела на неё. Потом достала из сумки копию решения суда, положила на стол.
— Мам, знаешь, мне тоже когда-то сказали, что всё будет пополам.
Она молчала. И впервые — не встала защищать ни меня, ни её.
Просто смотрела на документы. И молчала.
– Правду люди говорили – ты мне не мать и никогда ею не была