Когда я рассказываю кому-то о нашей семье, я обычно пропускаю куски. Ну, зачем человеку со стороны знать, что в пятом классе я первый раз сам стирал школьную рубашку — мама тогда лежала с температурой, а младшему братишке надо было печенье печь на утренник. Он сидел на кухне, крошил муку по всей квартире и хныкал, что без маминых рук тесто не выходит.
С тех пор, мне кажется, мало что изменилось. Хотя прошло больше двадцати лет.
Родители всегда тянули его вверх. «Ты же старший, уступи», «Ты же сильнее, помоги», «Ты что, тебе жалко?». После школы я пошёл работать — мама говорила, что Лёшке надо подготовиться к институту. Платные курсы, репетиторы, потом — платное обучение. Папа ворчал, но соглашался. Я с девятнадцати тащил грузчиком на складе — «временно», конечно. Только «временно» затянулось на пять лет.
Всё было бы смешно, если бы не так обидно. Лёшка учился, стипендию получал, ноутбук новый — «ему нужнее», — говорил отец. Я копил на машину, но один раз «заняли», второй раз «потом вернём». В итоге вместо машины — старенький велосипед. Потом я женился. Мы с Леной снимали однушку у вокзала. «Потерпите», — сказала мама, — «через пару лет Лёшка устроится, и тогда решим вопрос с жильём».
Я честно ждал. А Лёшка не торопился. Институт затянулся на шесть лет — он то менял факультет, то «академ», то ещё что. Лена молчала, пока не родился сын. Тогда я впервые сказал родителям, что нам надо отдельное жильё. Ну хоть какое-то. Тогда они пообещали помочь.
— Мы ведь всё равно дом построим. Сначала тебе с женой — туда. А потом и Лёшка подтянется, — уверяла мама.
В этот момент я поверил. Продал машину, купил участок — на себя. Родители взяли кредит. «Ты же всё равно один не осилишь стройку», — сказал отец. «Давай мы впишем и Лёшку, вдруг пригодится». Я опять кивнул. Опять «вдруг пригодится».
Пять лет я пахал на две смены — стройка, работа, стройка. Лёшка приезжал «помочь» — привозил друзей пить пиво прямо на фундаменте. «Моральная поддержка» — шутил он. Родители смеялись. Я не смеялся.
Через три года Лена сказала: «Я больше так не могу». Ушла к матери — на время. Потом подала на развод. Сын остался со мной — отцу некогда, мать занята «своим Лёшенькой». «Ты сам виноват, что Лена не выдержала», — кидала мама. — «Кто просил тебе эту стройку на шею?»
Я молчал. Зубы сводило, но молчал. Потому что всё ещё верил — вот сейчас дострою, и у сына будет свой угол. Без вокзала, тараканов и соседей-алкашей.
Я достроил. В дом мы переехали с сыном вдвоём — родители настаивали, что надо жить вместе. «Ты что, дом большой — чего зря пустовать?» Ну и ладно, подумал я. Отец к тому времени уже редко вставал с кровати. Мама ухаживала, Лёшка переехал обратно, «помогать».
В реальности Лёшка помогал только себе. Машину отцу он так и не купил — брал мою. В гараже у меня лежали инструменты — и уезжали к друзьям «на дачу». Продукты из холодильника исчезали быстрее, чем я успевал заносить пакеты. Но я старался не взрываться. Отец болел — не до ссор.
Когда отец попросил меня «подписать пару бумаг», я не всматривался. «Чтобы не тянуть потом с оформлением дома, сынок», — сказал он тогда. — «Ты же понимаешь, мне недолго осталось. Ты старший, ты разберёшься».
Я снова кивнул. В тот момент мне казалось — да какая разница, чьи бумажки, всё же наше. Семья.
Я ещё не знал, как глубоко ошибался.
Я узнал всё после похорон. Отец ушёл тихо, ночью. Мы похоронили его быстро — соседка Марфа Никитична помогла с документами, привела какую-то женщину — Лидию Петровну. «Она сидела с вашим отцом, — сказала Марфа Никитична мне тихонько, когда мы выносили гроб. — Хорошая женщина, заботливая. Ты её не обижай, она многое сделала».
Я кивнул тогда — мне было не до чужих женщин. Сын держался за мою руку, Лёшка курил у ворот и говорил всем встречным, какой у нас был золотой отец. Мать не выходила из комнаты — сидела там с Лидией Петровной. Я только плечами пожал — мало ли что. Пусть будет.
Через неделю Лидия Петровна осталась ночевать. Потом ещё. Через месяц я заметил, что она вообще никуда не уходит — на кухне её халат, в ванной её полотенце. «А что ты хотел? — спросила мать, когда я не выдержал. — Она же помогала. Отец всё правильно сделал. Тебе-то что?»
Я тогда впервые насторожился. «Что — правильно?» — переспросил я, но мать закрылась в комнате и больше не открыла дверь.
Соседка Марфа Никитична подвела меня к калитке через пару дней. «Ты бы сходил в администрацию, сынок, — сказала она. — Там бумаги лежат. Не тяни». Я не понял, какие бумаги, но пошёл. В коридоре сидела Лидия Петровна, улыбнулась — даже не встала.
Когда я открыл папку, меня будто окатили холодной водой. Дом — переписан на Лидию Петровну. Земля под ним — на неё. Банковский счёт — тоже. Всё, что я строил, вбивал своими руками по ночам, продавал своё — всё оказалось записано на человека, которого я знал ровно месяц. Человека, которого отец, видимо, знал чуть дольше.
Я шёл домой, как во сне. На кухне сидели мать и Лидия Петровна — пили чай из моей кружки. Мать молча опустила глаза, когда я бросил бумаги на стол.
— Ну и что ты хотел? — спокойно сказала Лидия Петровна. — Я ухаживала за ним последние два года. Ты где был? На работе? Ну вот и работай дальше.
— Ты правда думаешь, что тебе что-то перепадёт? — вдруг сказала мать. — Ты же старший. Ты справишься.
В этот момент я понял: они никогда не видели во мне человека. Только старшего, который «справится». Кредит? Выплатишь. Сын? Воспитаешь. Дом? Ну что дом — у тебя руки есть.
Лёшка зашёл с улицы — чиркнул зажигалкой, глянул на меня.
— Чего ты орёшь-то? — сказал он, когда я врезал кулаком в стену. — Не твоё было — вот и всё.
Соседка Марфа Никитична больше не смотрела мне в глаза. Она только шептала сыну моему, когда тот шёл в школу: «Ты держись, мальчик, всё у вас ещё будет». Но я не знал — как. Я просто возвращался с работы и шёл спать в маленькую комнату над гаражом — туда нас пустили «пока не решится вопрос».
— Какой вопрос? — спросил я однажды Лидию Петровну.
Она усмехнулась: «Ты же взрослый, сам решай. Можешь с братом договориться — я не против».
Договориться? С кем? С Лёшкой? Он теперь стоял на крыльце, курил и хлопал меня по плечу.
— Ты не переживай. Всё нормально будет. Мама сказала — тебе надо просто потерпеть. Ты же привык.
Он говорил это так, будто я действительно привык. А я просто больше не мог говорить. Молча забирал сына и уводил на гаражный чердак. Там мы вдвоём ужинали лапшой быстрого приготовления и молчали.
Однажды сын спросил:
— Пап, а дом теперь чей?
Я не знал, что ответить. Сказал только: «Не наш».
— А Лёшкин?
Я молчал.
— А бабушкин?
Я молчал.
Тогда сын развернулся к стене и тихо сказал: «Пап, можно тогда уедем? Куда угодно. Только не сюда».
Я не спал почти всю ту ночь. Сын сопел в углу на раскладушке, я смотрел в потолок и думал, что сказать матери. Что сказать брату. Что сказать самому себе.
Мысль об уезде жгла снутри. Но куда? Кому я нужен с мальчишкой на руках, с кредитами, которые всё ещё висят на мне, с этим проклятым домом, который, выходит, даже не мой?
Я утром пошёл к матери. Она сидела за столом, нарезала хлеб, рядом Лидия Петровна что-то раскладывала в контейнеры. Лёшка ещё спал.
— Нам нужно поговорить, — сказал я, стоя в дверях кухни.
— Говори, — не поднимая глаз, буркнула мать.
— Ты правда считаешь, что это справедливо?
Она пожала плечами. Лидия Петровна улыбнулась и кивнула — мол, пусть говорит.
— Я этот дом строил. Своими руками. Я.
— Да кто тебя заставлял? — отложила нож мать. — Ты же сам захотел. Никто тебя не тянул.
— Как никто? А кредит на меня кто оформил? Кто просил продать мою машину?
— Ты старший. Ты должен был всех вытянуть. Ты и вытянул. Спасибо тебе за это. — Она произнесла это так, будто я подал ей чайник.
Я чувствовал, что начинаю задыхаться. В груди всё ходило ходуном.
— И что мне теперь? Куда мне идти?
Мать вскинула голову и вдруг уткнулась в Лидию Петровну, будто та подскажет, что отвечать.
— Ты можешь договориться с Лёшкой. Он сказал, если будешь себя нормально вести, можно тут пожить ещё какое-то время. Пока не подкопишь. Ты же работаешь.
— И куда мне потом? С сыном?
— Ну не знаю. Ты же взрослый человек.
Лидия Петровна в это время закинула контейнеры в сумку, накинула шаль и, проходя мимо, хлопнула меня по плечу так же, как Лёшка любил делать.
— Не держи зла, — сказала она. — Так вышло. Жизнь сложная штука.
Я стоял в кухне, держась за спинку стула. Я видел, как мать суетится возле хлеба, как в коридоре хлопает входная дверь — Лёшка проснулся, вышел покурить.
Вечером я сказал сыну, что мы уедем. Куда — не знал. Нашёл соседа с фургоном, собрал коробки. Всё наше богатство: пара сумок с одеждой, игрушки сына, инструменты из гаража. Лёшка курил у калитки и улыбался.
— Ну что ты, брат, — сказал он, когда я мимо проходил. — Зачем обижаться? Мы ж семья. Ты чего вцепился в эти стены? Тебе ж всё равно вечно не хватало.
Я ничего не ответил. Сын стоял у машины, держал свой рюкзак с учебниками.
Мать не вышла. Лидия Петровна выглянула в окно, опустила штору.
Мы уехали в ночь. Я ещё раз оглянулся — свет в доме горел только на втором этаже. Лёшка махнул рукой, как будто провожал поезд.
Прошло три месяца. Мы теперь живём у друга — в старой даче за городом. Я работаю на стройке. Сын ходит в местную школу. Иногда он спрашивает, вернёмся ли мы домой. Я не знаю, как ему объяснить, что «дома» больше нет.
Неделю назад позвонил Лёшка. Спросил — не могу ли я ему помочь с ремонтом. «Ты же руками умеешь», — сказал он весело. «Ты же старший».
А вчера он написал ещё одно сообщение. Короткое. Без запятых. Без «пожалуйста». Только фраза, от которой мне стало противно до тошноты:
Родня одолела