Когда Полина впервые услышала, что свекровь собирается переехать к ним «ненадолго», она не сразу поняла, как именно слово «ненадолго» может растянуться на месяцы. Тогда Олег, уставший после ночной смены, отмахнулся — мол, маме тяжело одной в частном доме за городом, зимой снега по пояс, весной — крыша течёт. Временно поживёт у нас, привыкнем все вместе, потом что-нибудь решим.
Полина тогда решила не спорить. Решать — значит решать вместе. Но очень быстро оказалось, что решать будет кто-то один. И это точно не она.
Сначала Зинаида Ивановна, худощавая, с прямой спиной и тяжёлым взглядом, облюбовала диван в гостиной. Свою комнату она заняла вещами — пакетами, коробками с каким-то посудным «доброном», старыми пледами, тремя чайниками, кастрюлями, скатертями. «Свои, родные, а у вас всё это магазинное, без души», — объясняла она Полине и вытирала свои тарелки чужим кухонным полотенцем. От Полины тогда ускользнула мелочь: неужели в квартире на три комнаты нельзя обойтись без горы бабушкиного хлама? Но ей было неудобно возражать.
А потом Зинаида Ивановна начала вставлять свои комментарии. Сначала осторожно. «Ты суп пересолила», «Олег не любит чёрный чай», «Зачем тратить на салфетки, всё одно — бумага кончится». Полина пыталась соглашаться, старалась сгладить острые углы, да и что такого — мелочи же. Олег молчал. Иногда он улыбался матери, мол, ну что ты, мам, не начинай. Иногда извинялся перед женой. Но чаще всего уходил на работу или задерживался у коллег. Оставляя их вдвоём.
Через месяц Зинаида Ивановна стала обсуждать с Полиной стоимость продуктов. «Ты опять заказываешь эти йогурты? Они дорогие. Раньше мы творог ели, и ничего, все здоровые были». Полина пробовала объяснять, что у ребёнка аллергия на молоко, что йогурты безлактозные — редкость, стоят дороже. «Ты всё выдумываешь, — махнула рукой свекровь. — Придумали модные болезни, лишь бы денег побольше потратить».
Внутри Полины что-то вздрогнуло, но спорить она не стала. Позже рассказала Олегу — он только тяжело вздохнул и пробормотал: «Ну ты же понимаешь, мама у меня старой закалки. Потерпи чуть-чуть». Слово «чуть-чуть» стало тянуться, как серый февральский день.
В марте Зинаида Ивановна начала открывать Полинины шкафчики и переставлять всё по своему. «Вот тут у тебя крупы не там стоят. Соль с сахаром не дружат — соль сыреет. Ложки должны быть у плиты, а не у мойки. Ты молодая, не понимаешь, зато я знаю, как правильно». Полина молча возвращала всё обратно, когда оставалась одна. А потом однажды поймала свекровь за своим ноутбуком. Та копалась в семейном бюджете, открывала таблицу расходов и, сидя прямо за Полининым рабочим местом, шептала сама себе: «Ох и тратишь ты, ох и тратишь. От кого ты копишь?»
В тот вечер Полина сказала Олегу твёрдо: «Она не имеет права лезть в наши деньги». Он устало сел на край кровати, потёр лоб и проговорил, не глядя: «Мамина пенсия маленькая, она волнуется за меня. Ей тоже не хочется лишнего тратить». Полина смотрела на мужа и не узнавала его — таким чужим он не был никогда.
Потом было ещё хуже. Свекровь влезла в разговор о кредите на машину. «Зачем тебе этот кредит? Отдайте мою пенсию на проценты — и быстро выплатите». Полина едва не рассмеялась, когда услышала это впервые. Но смех быстро застрял в горле. Олег кивнул матери: «Может, правда? Пока мама с нами, ей всё равно много не надо…»
Полина спала плохо. Каждое утро она слышала, как Зинаида Ивановна тихо стучит ложечкой о чашку и шепчет по телефону с какой-то подругой, жалуясь на «ненастоящую хозяйку». Иногда Полина ловила её взгляд и видела там что-то слишком холодное, чужое — что-то, от чего становилось страшно за их маленькую кухню, за ребёнка, за мужа.
Она старалась держаться. Но понимала — эта весна будет долгой. И ничего не кончится «ненадолго».
К маю кухня перестала быть Полининой территорией. Зинаида Ивановна вставала раньше всех и успевала всё разложить по-своему: крупы в банки, кастрюли на плиту, тарелки — только из её набора. «Эти хоть настоящие, не развалятся через год». Полина молча ставила свои тарелки обратно в шкаф — а через день снова находила их внизу, под тряпками и пакетами.
Ещё хуже было то, что Зинаида Ивановна умела всё обставить так, будто она жертва. При Олеге она тяжело вздыхала, держалась за поясницу и говорила тихо: «Я всё тут для вас стараюсь… А она обижается… Не знаю, как правильно. Может, и правда зря я лезу…»
Олег мялся, гладил мать по плечу, смотрел на Полину — и его взгляд был полон какой-то невыносимой вины. Не перед ней — перед матерью. Полина поняла: он не собирается вставать между ними. Никогда.
Вскоре начались разговоры о «ребёнке, которого Полина портит». Младший, Артём, четыре года, весёлый и шумный, любил всё развалить и убежать. Зинаида Ивановна хватала его за руку, шипела: «Нельзя! Ты как поросёнок!» Полина пыталась сказать: «Мама, не трогайте его так, он маленький». — «А ты, значит, совсем не умеешь воспитывать? Вот и вырос у тебя невоспитанный!»
Полина при Артёме не ругалась, но ночью закрывалась в ванной и включала воду погромче. Иногда хотелось кричать. Иногда — уехать. Она фантазировала: собрать чемодан, взять сына, уехать к подруге на другой конец города. Но утром снова выходила к кухонному столу — и видела всё тот же стул, на котором сидела Зинаида Ивановна, медленно помешивая чай и глядя на неё сквозь стекло очков.
Однажды всё дошло до абсурда: Полина пришла домой после встречи с заказчиком — работа у неё была хоть и удалённая, но требовала поездок — и застала в детской коробки. Старые подушки, постельное бельё, пара одеял. Зинаида Ивановна улыбнулась: «Я тут подумала, что твоё одеяло синтетика, а Артёму лучше натуральное. Я своё дала. Мама знает, что лучше».
Полина всё поняла без слов: своё вытесняет чужое. Она открыла шкаф — её плед свернули и убрали на антресоль. Так же тихо и незаметно, как и всё остальное.
Олег в это время вообще почти не бывал дома. Дежурства, переработки, подработки — всё, лишь бы меньше слышать обеих. На их редких разговорах он устало кивал, соглашался: «Мам, не лезь так». А через день всё повторялось.
Полина решила поговорить с его сестрой, Верой. Та жила в соседнем районе, иногда приезжала помочь с Артёмом, всегда приносила сладости и тетрадки с заданиями для сына. Вера выслушала всё молча, потом почесала висок и выдохнула: «Ты ж её не переделаешь. Мама всегда так жила — всё под себя. Она и отца так довела, что он последние годы только по гаражам и шлялся, лишь бы домой не приходить».
— Ты хоть Олегу скажи, — попросила Полина. — Ты же видишь, что она делает.
— Он не послушает. Ты ж понимаешь… Он у неё — всё. Она тебе этого не простит никогда.
Вера развела руками, обняла Полину неловко и быстро ушла, оставив после себя запах духов и горечь какой-то беспросветности. Полина смотрела на приоткрытую дверь и понимала: помощи ждать неоткуда.
Через неделю она впервые крикнула. Это случилось вечером, когда Зинаида Ивановна зашла в их спальню без стука — «посмотреть, не протекает ли батарея под окном». Полина вздрогнула, Артём проснулся и заплакал. Олег спал на диване в гостиной — он сказал, что ему там «удобнее, чтобы не мешать, когда рано на смену».
— Вы не имеете права так заходить! — сорвалось у Полины. Голос у неё дрожал, но слова она выговорила чётко. — Это наша комната!
— Наша? — переспросила Зинаида Ивановна тихо и вдруг усмехнулась. — Кто тебе сказал, что тут что-то твоё? Всё моё. Всё для моего сына.
Эти слова выжгли внутри Полины дыру. Она не ответила. Просто обняла сына, закрыла за собой дверь и долго сидела в темноте.
Утром она сказала Олегу, что так больше нельзя. Он пожал плечами: «Ну что я могу? Она старая. Ты хочешь, чтоб я маму выгнал на улицу?» Полина посмотрела на него — и впервые подумала, что в этом доме, кроме неё, никто ничего не потеряет. Только она может всё потерять.
И внутри у неё что-то решилось. Пока не понятно что — но решилось.
Полина больше не поднимала этот разговор вслух. Только внутри себя — снова и снова. В какие-то дни ей казалось, что выхода нет. В другие — что всё гораздо проще, чем она боится себе признать.
Олег всё больше напоминал тень. Утром он исчезал, ночью возвращался, осторожно ложился на диван и спал так тихо, что порой Полина сомневалась — есть ли он вообще. Они говорили всё меньше. Разве что о детсаде, о врачах, о деньгах на продукты. Он приносил зарплату, но карточка оставалась у него. «Ну ты ж знаешь, я маме покупаю кое-что, лекарства, молоко…»
Молоко. Лекарства. Полина уже ненавидела эти слова. Она знала каждую их цену — и каждую копейку, которую Зинаида Ивановна записывала в свой потрёпанный блокнот с большим красным сердцем на обложке. Она любила говорить при Полине: «Всё в семью, всё ради сына. Вот молодёжь сейчас не умеет считать — а я умею. Я за него всё считаю».
Летом стало ясно, что Зинаида Ивановна обустраивается тут всерьёз. Она повесила в коридоре свои старые фото — Олег в шортах, Зинаида Ивановна на пляже с молодыми щеками, ещё какой-то дальний дядька. Полининых рамок с фотографиями Артёма на даче вдруг не стало. Зинаида Ивановна спокойно сказала: «Пыль собирают, убрала на хранение».
Однажды вечером Полина задержалась на кухне дольше обычного. Артём уже спал, Олег куда-то уехал «по делам». Зинаида Ивановна резала капусту для пирогов — «Олег любит только мои пироги, ты ж не умеешь». Полина смотрела, как нож ровно скользит по капусте, и вдруг услышала собственный голос, тихий, как шорох:
— Когда вы собираетесь к себе? В дом?
Зинаида Ивановна не подняла головы:
— А что мне там? Там крыша течёт, огород зарос. Тут мне спокойнее. Да и Олегу так лучше.
— А мне?
Свекровь взглянула на неё быстро, будто оценивая, стоит ли тратить на ответ хоть слово. Потом усмехнулась:
— Ты тут временно. Ты ничего тут не построила. Всё — мой сын.
Полина поднялась, прошла в спальню. Долго сидела в темноте. Потом достала из комода старый рюкзак. В него она медленно складывала Артёмины футболки, запасную пижаму, аптечку. Сверху положила планшет — он был нужен для работы.
На следующий день Полина поговорила с хозяйкой квартиры этажом выше — баба Лида держала старую «двушку» для внука, который всё обещал переехать. Договорились быстро — Полина даже не торговалась.
— Ничего, потом Олег всё оплатит, — пробормотала она сама себе, возвращаясь домой.
Вечером она дождалась, пока Зинаида Ивановна начнёт свою долгую беседу с подругой по телефону — про давление, про цены на картошку. Взяла рюкзак, Артёма под руку и вышла из квартиры. Никто не остановил её в коридоре. Никто не крикнул: «Куда ты?» Никто не заметил.
Полина спустилась на лестничную клетку, присела рядом с сыном и сказала ему шёпотом: «Мы сейчас будем жить наверху, хорошо? Только мы вдвоём. И никто не будет открывать наши шкафчики».
Артём не понял. Он ткнулся носом ей в шею и зевнул. Полина обняла его крепко-крепко.
Через два часа дверь наверху закрылась за ней тихо, как будто впустила в маленький новый мир. Мир, где нет чужих кастрюль, чужих блокнотов и чужих правил. Только она и Артём.
Олег пришёл к ней на третий день. Стоял на пороге, мял кепку в руках. Говорил долго и тихо. Просил вернуться. Обещал поговорить с матерью, обещал всё уладить. Полина слушала и молчала. В какой-то момент в прихожей раздался топот — это Зинаида Ивановна поднималась следом за сыном. Вошла без стука — как всегда.
— Полина, ты чего устроила этот цирк? Ты чего моего сына из дома вытащила? Ты же всё равно обратно приползёшь! Ты думаешь, он тебя здесь оставит? — её голос звенел, как ржавый нож.
Полина посмотрела на неё спокойно, первый раз за всё это время не опуская глаз. На секунду показалось, что Зинаида Ивановна отшатнулась.
И тогда Полина наконец сказала вслух то, что всё это время жгло у неё под рёбрами:
— А ты меня когда собиралась выгнать?
В прихожей повисла такая тишина, что даже Артём перестал шуршать своими карандашами за дверью. Полина смотрела на свекровь, на мужа, на пустую лестницу за их спинами. Она вдруг поняла: можно бояться, можно терпеть, можно годами закрывать глаза — но если однажды ты не спросишь это вслух, никто не ответит тебе по-честному.
Олег отвёл взгляд. Зинаида Ивановна молчала. Полина шагнула к двери и тихо закрыла её перед их лицами.
В коридоре пахло свежей краской и чем-то новым, ещё не выдуманным. Полина знала — всё только начинается. Но она больше не боялась спросить.
К мужу в гости пожаловал кризис среднего возраста