Когда он впервые предложил купить эту трёшку в старом доме, жена долго колебалась — говорила, тесно будет, лучше бы новую двушку в ипотеку на двадцать лет. Но Данил настоял: пусть лучше ремонт поэтапно и хрущёвка, зато без кабалы банку. Зато своё. Своё — так он тогда думал.
На самом деле всё началось в тот день, когда её мать приехала «ненадолго» — помочь с маленькой дочкой, пока Лера оформлялась на новую работу. Неделя, максимум две — так говорила Татьяна Васильевна, поправляя платок у зеркала и тяжело вздыхая о том, что здоровье уже не то.
В первый вечер Данил слушал их разговор за стеной кухни и знал: это временно. Ну конечно, зачем ей торчать тут, если у неё свои знакомые, подруги и клуб скандинавской ходьбы во дворе родного дома. Но неделя перетекла в месяц, месяц — в два. И вот он уже замечает, что кресло у телевизора — это теперь её кресло, кружка с золотой каёмкой — только её, а шкаф на балконе, куда он складывал инструменты и старые фотоаппараты, забит её коробками с витаминами и какими-то бережно сложенными пакетами.
Он пытался не цепляться. Лера шептала по ночам: «Ну потерпи, тебе-то что, ты целый день на работе. Мне так спокойнее — мама помогает». Помогает — слово растягивалось, как старая резинка. Помогает по-своему: разбирает, куда что складывать, ставит сушилку прямо посреди коридора, открывает окна, когда Данил закрывает их, потому что дует на ребёнка. И каждый раз этот взгляд — будто он в собственном доме временный квартирант.
Первый серьёзный разговор случился, когда он пришёл в субботу с пакетами продуктов, выгрузил на кухне курицу, пару стейков, бутылку вина. Своим друзьям обещал шашлычок на балконе, пусть и маленьком. А Татьяна Васильевна стояла в проёме кухни, руки в карманах халата, и смотрела, как он достаёт мясо.
— Это всё кто будет есть? — спросила она, не меняя тона. — Ты думаешь, вы миллионеры? Или ты один его жуёшь?
Данил молча убрал стейки обратно в пакет. Лера стояла рядом, теребила телефон.
— Мы договорились, — сказал он тихо. — Я сам куплю. Своё. Мне-то можно?
— У тебя своя семья есть, а не своя нога в холодильнике, — отрезала она. — И я пока тут — деньги не на ветер.
После этого случая Данил стал оставлять продукты у друзей — под шумок выносил пакеты в багажник. Глупо? Может быть. Но это было хоть что-то своё. Хотя бы эти пару кусков мяса, которые он мог пожарить с друзьями. Он устал видеть, как Татьяна Васильевна снимает с полок то, что он купил, и откладывает «на потом», «на суп», «на кости». Словно он мальчишка, который не понимает, сколько всё стоит.
Лера не вмешивалась. Утром Данил видел, как она пьёт кофе за столом, а мать говорит ей про ипотеку. Что мол, зря Данил упрямится, давно бы взяли новую квартиру и жили бы, как люди. И Лера молчит, кивает. Ей удобно так. Её удобно не трогать.
Он не спорил. До поры. Но с каждой неделей в нём что-то тихо собиралось — между недопитым вином, которое Татьяна Васильевна выливала в раковину («Ты куда с утра?»), и раздвинутыми шкафами, куда она без стука переставляла его рубашки.
Вскоре он заметил, что его одежда пахнет её лавандовым спреем. Он терпел и это. До одного вечера, когда обнаружил, что его плед — старый, серый, драный, но любимый — теперь стелется под кошку Татьяны Васильевны.
— Мам, это Данин плед, — попыталась Лера сказать.
— А что с ним? — спокойно ответила Татьяна Васильевна. — Пледу что, жалко, что ли? Кошке тепло. Чай не в музее живёте.
Данил тогда просто вышел в коридор и выдохнул. Сдержался. Но впервые за долгое время он подумал: а что, если не сдерживаться?
После того случая с пледом он стал задерживаться на работе подольше. Лишний заказ, встреча с заказчиком вечером — любое оправдание, лишь бы не слышать, как Татьяна Васильевна пересчитывает мелочь в кошельке и громко вздыхает на кухне.
Иногда он возвращался поздно, Лера уже спала, а тёща сидела в полумраке гостиной, включив телевизор на полную громкость — «шум для ушей». Иногда она вставала, выключала звук и начинала тихо говорить: про коммуналку, про то, что «это всё твой ремонт жрёт деньги», про то, что «я ж свою пенсию трачу на вашу дочь, а ты бы хоть за свет доплатил».
Он слушал и кивал. Она любила произносить это медленно, по слогам — так, чтобы каждое слово впивалось под кожу: «на-ва-шу до-чь».
Когда Лера была дома, напряжение исчезало на пару часов. Она хлопотала вокруг, успокаивала мать, улыбалась Данилу. Говорила, что скоро всё наладится. Обещала поговорить с мамой. Но ничего не менялось.
Как-то раз Данил вернулся с работы раньше обычного и застал Татьяну Васильевну у шкафа. Она стояла на коленях и вытаскивала из нижних ящиков его старые документы — диплом, бумаги по фрилансу, фотографии. Рядом стоял пакет с этикетками «Макулатура».
— Что вы делаете? — спросил он так спокойно, что сам удивился.
Тёща не обернулась.
— Да ты же всё равно не разбираешься тут. Мусор один. Места нет. Надо порядок наводить, — отрезала она и кивнула на угол шкафа. — Вот тут у тебя квитанции трёхлетней давности. Я на печку что ли их пущу?
Данил не стал орать. Он просто сел на стул и смотрел, как она бережно откладывает то, что считает «ценным» — и грубо запихивает в пакет всё остальное. Он молчал, но в груди горело — как тогда, когда он мальчишкой поймал соседа, роящегося в его игрушках. Только теперь он взрослый и чужой в собственной квартире.
Вечером Лера развела руками: «Ну прости ты маму, она по-другому не умеет. Ты же знаешь её».
Он знал. Он знал, что она всё прекрасно умеет. Что её слабость — оружие. Что её тихие охи о больной спине заканчиваются ровно в тот момент, когда надо вскарабкаться на стремянку и переставить верхние полки на кухне «как правильно».
Через неделю Данил взял дочку на выходные к своим родителям. Маленькая засыпала у него на плече, пахла яблочным шампунем. Мать Данила, сухонькая и всегда чуть растерянная женщина, спросила его на кухне:
— Дань, а что у тебя с Лерой? Вы не ругаетесь?
— Не ругаемся, — соврал он.
Мать поставила перед ним миску с салатом, который он ненавидел с детства — с маринованным луком и селёдкой. Но он ел молча, потому что знал — она по-своему тоже старается. В её доме всё было старое, облупленное, но своё. И Данил вдруг понял: он снова ребёнок, который приходит туда, где его вещи никто не трогает без спроса.
Воскресенье кончилось быстро. Возвращаясь домой, он шёл медленно, словно поднимался по воде.
Квартира встретила его запахом жареной рыбы и укропа. Татьяна Васильевна сидела на диване, держа дочку за руку. Лера где-то болтала по телефону.
— Рыбу будешь? — спросила Татьяна Васильевна без улыбки.
Данил посмотрел на дочь. На Татьяну Васильевну. На кресло, которое было когда-то его любимым местом, а теперь пахло её лавандовым спреем и чужим теплом.
— Нет, спасибо, — сказал он. — Я поел.
— Ага, у мамы своей, да? — фыркнула она. — Ну и правильно. Там и ешь. А тут продукты дорогие.
Он хотел ответить, что продукты он и так покупает. Что эта квартира — его. Что он не просил её сюда приезжать. Но рядом сидела дочь — она смотрела на него так, как только ребёнок умеет смотреть на взрослого, когда не понимает, что происходит.
Он снова промолчал. Только на кухне открыл пиво и выпил залпом, глядя в окно. Там кто-то из соседей на балконе курил и смеялся громко. И ему вдруг так захотелось к этим незнакомым голосам, лишь бы не слышать, как за спиной Татьяна Васильевна шепчет Лере: «Я ведь стараюсь для вас. Для тебя стараюсь. А он — как чужой».
Чужой. В своём доме. В своей семье.
Пока он стоял у окна, телефон завибрировал — друг звал в бар. Данил уже было написал «нет», но стёр и набрал: «Через час буду».
Пусть хоть ночь будет его.
Наутро Данил вернулся домой под утро — без лишних звуков, чтобы не разбудить дочку. Она спала в их кровати, прижавшись к Лере. Татьяна Васильевна не спала — он сразу увидел её силуэт на кухне, свет включён, чайник кипит. В этой квартире всё всегда было на виду.
Она сидела за столом, ровно держа спину, будто специально готовилась к встрече.
— Ну что, герой, где шлялся? — без приветствия сказала она.
Данил бросил куртку на стул. Молча налил себе воды. Сухость во рту резала хуже похмелья.
— Ты хоть понимаешь, что делаешь? — продолжила она. — Дочь дома, жена дома, а ты по кабакам. Мужик называется.
Он услышал, как в глубине квартиры скрипнула кровать — Лера, наверное, проснулась. Но не вышла. Так и не выйдет, знал он уже.
— Не твоё дело, где я был, — устало сказал он, глядя, как в чайнике снова закипает вода. — Ты тут гостья, ты помнишь?
Татьяна Васильевна ухмыльнулась. И так тихо-тихо:
— Гостья? Я тут ради Леры и внучки. Если я уеду — кто их спасёт от тебя? Ты ж всё профукаешь. Сначала свободу от ипотеки, потом деньги на мясо, потом семью. Ты ж ничего за душой не держишь. Всё, что есть — благодаря Лере. И мне.
Он хотел что-то сказать, но вдруг осознал — слов больше нет. Все слова он оставил ночью за барной стойкой, между третьим и четвёртым стаканом дешёвого виски. Там они и остались.
Вместо слов он просто развернулся и пошёл в комнату. Лера лежала, уткнувшись носом в подушку. Не спала. Сделала вид, что спит.
Через неделю он предложил ей всё упростить: «Давай снимем твоей маме квартиру неподалёку. Я оплачу первый месяц, дальше пусть сама». Лера смотрела на него так, будто он предложил выкинуть кошку на улицу зимой.
— Она же ради нас всё делает. Она пенсию тратит на продукты, Даня!
— Я тоже трачу. И побольше.
— Но она — мать! Ей здесь место!
— А мне?
Лера не ответила. Только отвернулась к окну, где дочь раскрашивала подоконник фломастерами.
В тот вечер Данил так и не поехал ночевать домой. Завис у друга. Друг слушал молча, наливал пиво и только хмыкал: «Ну ты даёшь. Я б давно выгнал». Но Данил не умел. Ему всё ещё казалось, что можно всё вернуть — Леру, которая когда-то не боялась спорить с матерью ради него, себя самого, который в этой квартире чувствовал себя хозяином.
Однажды, возвращаясь с дочкой с площадки, он услышал, как соседи шепчутся в подъезде:
— Ну, у них-то весело! Вон тёща какая! Всех на место ставит…
— А зять-то? Слышала, орал на неё. Еле разняли.
Он мимо прошёл, не глядя. Дочка спросила тихо:
— Пап, а бабушка правда скоро уедет?
Он не ответил.
Кульминация случилась, как обычно, внезапно. Вечером он пришёл домой с пакетом еды — купил дорогую рыбу, ту, что Лера всегда любила, ещё до Татьяны Васильевны. Хотел приготовить — сам. Чтобы они сели все вместе и просто поужинали. По-человечески.
Но на кухне его встретила та же сцена, что и всегда: Татьяна Васильевна стояла у раковины и снимала упаковку.
— Рыбу-то зачем купил? На эти деньги можно было нормального мяса взять, не это вот всё.
Данил молчал. Дочка крутилась под ногами.
— Я спрашиваю, — повысила голос Татьяна Васильевна. — Ты где деньги берёшь? Ты кредит взял без нас? Ты кому потом платить будешь?
Данил поставил пакет на стол. Рыба выскользнула, ударилась о край раковины.
— Ты что творишь? — шипела она. — Деньги на ветер. У нас коммуналка скоро, а он рыбу! А Лера молчит! Ты что молчишь, Лера?!
Лера стояла в дверях кухни, бледная, руки скрестила на груди. Ни слова.
Что-то внутри Данила оборвалось. Он шагнул к пакету, сгреб рыбу обратно. Руки дрожали.
— Ты не имеешь права считать мои деньги, — выдавил он наконец. — Не имеешь! Ты тут живёшь, ты тут ешь — на мои! И лезешь в мои бумаги! Всё! Хватит!
— Не ори при ребёнке! — крикнула она.
— А ты не лезь в мой дом! — заорал он так, что Лера всхлипнула.
Тишина.
В этой тишине было всё: и его скомканная гордость, и её привычка побеждать жалостью, и Лерино молчание. Дочка убежала в комнату, закрыв за собой дверь.
Татьяна Васильевна молча вытерла руки о фартук. Медленно подошла к нему вплотную. И вдруг — так тихо, почти ласково — сказала:
— Громко не кричи, зятёк… соседи ещё тебя не слышали.
Данил смотрел на неё и вдруг понял, что это навсегда. Что или он уйдёт — или она останется. И что Лера не выберет никого, кроме матери.
А за стеной кто-то уже стоял в коридоре — слушал, ждала лищь удобного момента, чтобы потом пересказать слово в слово.
Он тихо достал из кармана ключи, положил их на полку. Без сцены. Без крика. И вышел, не оборачиваясь.
Соседи ещё не всё слышали. Но им будет что послушать дальше — без него.
Бумеранг всегда возвращается