У них всегда была эта привычка — сдвигать стулья к круглому столу так тесно, будто вот-вот кто-то встанет и уйдёт, освобождая место для воздуха. Но никто не вставал. Наоборот — приходили новые люди, и стол пододвигали к батарее, а самую младшую сажали на табурет рядом с холодильником. Так было и тогда — когда Тимофей вернулся из армии, и когда привёл в дом свою Катю, и когда через год за столом появилась её дочка в высоком детском стульчике. Стол не менялся. Места меньше — разговоров больше.
Тимофей был старшим. Так было заведено ещё со школы: папа вызывал его к себе, если надо было поговорить «по-мужски», мама шептала ночью в дверях: «Ты уж войди в положение, Тима, ты старший, тебе должно быть стыдно…» Стыдно было часто. Например, когда он приносил тройки, а младший Илья — сплошные пятёрки и грамоты. Когда Тимофей нашёл первую подработку — таскал мешки на складе за пятьсот рублей в день, — отец сказал: «Ты бы Илью с собой не таскал. Зачем ему это? Он умный, не гробь ему спину». Тогда Тимофей промолчал. Потом промолчал ещё раз, когда Илье купили новый велосипед, а он ездил на том, что с ободранным рулём — папа сказал: «Ну ты ж старший, что тебе, жалко, что ли?»
С Катей он съехал только после того, как у них родилась Соня. До этого три года они сидели у родителей на кухне вечерами и считали копейки. Илья учился в университете, деньги уходили на него — репетиторы, курсы английского, поездка за границу. Тимофей подрабатывал, Катя бралась за всё подряд — косметику по каталогу, шитьё штор, помощь в какой-то сетевой фирме. За три года наскребли на ипотеку — однушку на краю города. Когда Тимофей сказал отцу, что берёт кредит на двадцать лет, тот махнул рукой: «Ну ты ж старший, ты справишься».
Все эти «ты справишься» слиплись внутри одним глухим комком. С Катиных декретных Тимофей платил и за садик Ильиных детей — брат женился после учёбы на Юле, девочка из богатой семьи. Юля не работала, сидела с близнецами и часто жаловалась свекрови, что «Илья устаёт». Когда Тимофей спросил мать, почему за садик платит он, а не брат, мать развела руками: «Ну ты же видишь — у них и так тяжело. Ты с Катей хорошо зарабатываешь, а у них всё на съём».
Тимофей молчал, не рвал отношения — ради родителей, ради стола, где тесно, но вроде все свои. Когда Илья затеял переезд в центр, родители взяли кредит под залог старой дачи. Дача была записана на отца, но строил её дед, и Тимофей таскал туда кирпичи ещё подростком. Он и рассчитывал: отремонтируют — можно будет вывозить туда Соню на лето. Теперь там поселились Илья с Юлей и близнецами.
«Ну и что?» — говорил отец. — «Мы-то с мамкой у себя, а Илюше пока надо, пусть обживутся». Тимофей тогда в первый раз повысил голос. Неловко, чужеродно. Отец встал из-за стола, в глазах у него было что-то обиженное, почти детское: «Ну ты же понимаешь, Тима. Ты всегда всё понимал…»
Понять Тимофей пытался ещё пару лет. Он старался не замечать, как Катя смотрит на квитанции. Как хмурится, когда Тимофей приносит пакет продуктов для родителей, потому что Илья на месяц «не успел перевести деньги». Когда Илья бросил новую работу и снова пришёл ужинать к ним. «Ведь ты же брат, ну что тебе жалко?» — кивали родители.
И вот этот стол. Эти стулья. Эта теснота, которая всегда казалась теплом. И теперь она всё чаще казалась петлёй.
В тот вечер Катя сказала впервые прямо: «Тим, нам надо уехать».
«Куда?» — спросил он.
«Хоть куда. Подальше».
Но уехать тогда не получилось. Потому что отец снова позвал: «Ты старший, ты же понимаешь…»
После того разговора Тимофей две ночи не приходил домой. Катя забрала Соню к своей матери и не отвечала на звонки. Он пил чай на холодной кухне у отца, сидел напротив пустого стула матери — она ушла спать, сославшись на давление. Отец курил у открытого окна, тряс пепел в старую жестянку из-под леденцов и всё повторял:
— Ты же понимаешь, Тима… Если мы не поможем Илье сейчас — они всё потеряют. А ты с Катей своё уже устроили.
— Мы в кредите по уши, пап. — Тимофей говорил спокойно, но внутри всё зудело, как открытая рана. — Мы не вытягиваем сами. Я уже три месяца на подработках по выходным. Катя шьёт ночами. Соню не вижу. Тебе не жалко меня?
Отец тяжело вздохнул:
— Жалко. Но ты сильный. А Илья… Он другой.
Тимофей поймал себя на том, что ему смешно. «Другой» — как будто Илья редкий цветок, которому нельзя на ветер. А он — чертополох, сиди где угодно, всё стерпишь. Мать вышла на кухню, босиком, в старом махровом халате. Посмотрела на сына — не так, как в детстве, когда он приходил простуженный с улицы, и она дула на горячий лоб. Теперь в её взгляде была тревога. Но не о нём.
— Тима, ну пожалуйста… — сказала она, и Тимофей уже знал, что сейчас будет. — Ты же знаешь, папа не справляется один. Если банк заберёт дачу — Илья с Юлей окажутся на улице. Ты бы хотел, чтобы твой брат с детьми по подъездам скитался?
«Я бы хотел, чтобы вы видели, что я тоже человек», — подумал Тимофей. Но вслух сказал другое:
— Мы с Катей больше не будем платить за них.
Мать прижала к груди ладони, словно он замахнулся.
— Что ты такое говоришь? Ты же старший брат!
Он только пожал плечами. И вышел. Не хлопнул дверью — тихо притворил, чтобы не тревожить соседей. И всю дорогу до дома ему мерещилось, что он маленький мальчик, которого забыли на вокзале. Стоит на перроне — вокруг чужие лица, а мама где-то среди них, только не слышит, что он зовёт.
Катя ждала его у двери — в тапках, с одеялом на плечах. Соня спала. Катя ничего не сказала, только поставила перед ним чашку супа. Они ели молча. Потом Катя уткнулась в его плечо:
— Я больше так не могу, Тим. Ты у них как банкомат с ногами.
— Я сказал им нет. — Голос у него был хриплый, будто он простудился за одну ночь.
Катя рассмеялась — сухо, без радости:
— Ты думаешь, они это примут? Ты их не знаешь, Тима.
Он не ответил. Знал он их или нет — всё казалось таким запутанным, что хоть головой об стену бейся.
Через месяц отец попал в больницу. «Ничего серьёзного», — сказал Илья, позвонив в обеденный перерыв. — «Давление. Но ты всё равно зайди. Ты же старший».
Катя смотрела на него так, словно хотела удержать за куртку. Но Тимофей всё равно поехал. На тумбочке у отца стояли пластиковые пакеты — апельсины, чай, лекарства. Отец лежал под серым одеялом и выглядел чужим. Сухая кожа на лбу, обломанные ногти.
— Ты ведь понимаешь, Тима, что ты единственный, кто нас не бросит, — сказал он устало. — Ты же всегда понимал.
— Пап, — Тимофей сел на край кровати, — мы не можем больше так. Мы с Катей не вытягиваем всё это. Я не тяну Илью, его жену, детей и вас всех сразу. Я работаю на двух работах, Соня меня почти не знает. Ты понимаешь, что ты у меня не спрашиваешь — ты мне приказываешь?
Отец поморщился:
— Не начинай. Ты всегда был сложный. Весь в мать.
— Пап, мы больше не будем платить за них. Мы сами barely держимся на плаву.
— Ты думаешь, Илюша не старается? У него просто тяжело с работой.
Тимофей рассмеялся — в палате этот смех прозвучал резко.
— Пап, Илюша не старается, потому что вы ему не даёте стараться. Зачем? Он знает, что я всё закрою.
Отец отвернулся к стене.
— Ты же мальчик, Тима. Ты мужик. Ты должен.
Тимофей не ответил. Вышел в коридор, где пахло хлоркой и кипячёной картошкой из больничной столовой. У окна стоял Илья, разговаривал с кем-то по телефону — тихо, с улыбкой. Завидев брата, махнул рукой: мол, подожди.
Тимофей смотрел на этого ухоженного, улыбающегося Илюшу и думал, что если сейчас не уйдёт, то просто врежет ему прямо здесь, в больничном коридоре.
Он развернулся и пошёл к лестнице. Домой — туда, где Катя ждёт хоть маленькой надежды, что он наконец выберется из их общего плена.
Через три месяца после больницы отец вернулся домой. Тимофей не заходил. Звонил, но всё реже — что толку, если разговор всегда сходил на старое: «Ты же понимаешь… Ты же старший…» Катя больше не поднимала тему съезда — вместо этого устроилась на полставки в ателье, шила школьную форму для соседей и сидела ночами над заказами. Тимофей тоже брал лишние смены, но всё чаще ловил себя на том, что у него нет даже сил разозлиться. Он словно стоял по колено в воде, и кто-то медленно наливал в ванну ещё.
Когда позвонил Илья, Тимофей не сразу узнал его голос — слишком тихий, почти жалобный.
— Тима, привет. Слушай… Мне надо с тобой встретиться. Это важно. Очень.
Встретились у кафе возле остановки. Илья пришёл с папкой под мышкой и сразу полез в объяснения:
— Ты не думай, это всё ради всех нас. Просто надо, чтобы ты подписал доверенность…
Тимофей не стал даже смотреть бумаги. Отодвинул локтем чашку с остывшим кофе.
— Илюш, ты меня слышишь вообще? Я вам больше ничего не подписываю. Никаких поручительств, никаких залогов. У нас с Катей ипотека, Соня подрастает. Мы больше не можем.
Илья вздохнул, уткнув пальцы в лоб:
— Ну ты же знаешь папу. Он мне сказал, что ты поймёшь. Если сейчас не подпишешь — мы дом можем потерять.
— Какой дом? — Тимофей замер.
— Ну этот. Где они с мамой. Он переоформил его ещё в прошлом году. На Веру Николаевну.
— На кого?
— На Веру Николаевну. Ну… сиделка. Она ему помогала, когда мама болела. Она с ним возится, ты же знаешь — давление, таблетки, капельницы. Ему спокойнее, если всё на неё.
Тимофей смотрел на брата и слышал в ушах только глухой звон. Вера Николаевна — худая женщина лет пятидесяти, жила этажом ниже. Была всегда тихая, с сумкой поликлинических лекарств. Катя как-то сказала: «Ты заметил, она слишком часто к ним бегает». Тогда Тимофей только рукой махнул.
— Подожди. — Голос у него охрип. — Они переписали дом на чужую женщину?
— Ну она не чужая, она как семья почти… — Илья растерянно развёл руками. — Папа сказал, что так надёжнее, чем если мы начнём делить. Ты же знаешь — ты бы всё равно не взял себе этот дом, ты в городе, тебе проще. А Вера Николаевна приглядывает за ним. Но если банк начнёт трясти её — она может всё переписать обратно. Если ты поручишься. Ну ты же понимаешь…
Тимофей не помнил, как вышел из кафе. Кажется, Илья что-то кричал ему в спину, шёл за ним до остановки. Он стоял и ждал автобус в промозглом вечернем воздухе, не чувствуя ничего, кроме мерзлого ветра под воротником. В голове вертелось одно: его детство, ремонт этой квартиры, обои с жёлтыми ромашками, которые он клеил в семнадцать, обдирая руки об алюминиевую стремянку. Вера Николаевна будет жить там. Сидеть на его кухне. Может, сдаст комнату студентам. А он?
Дома Катя не спрашивала ничего. Только взяла его за руку и положила к себе на колени. Соня тихо рисовала на ковре — что-то неразборчивое, цветными карандашами. Тимофей смотрел на дочку и понимал: она ещё не знает, какой этот мир.
На следующий день он всё-таки поехал к отцу. Дверь открыла Вера Николаевна. Глаза у неё были сухие, чуть опухшие. В коридоре пахло гороховым супом и мятными леденцами.
— Проходи, Тима. Отец тебя ждёт.
Отец сидел на кухне — тот самый стол, всё те же стулья. Только Тимофей больше не мог сесть. Он стоял, держась за косяк.
— Зачем ты это сделал? — голос не слушался.
Отец развёл руками, глядя куда-то мимо:
— Ну ты же мальчик, а она девочка…
Придумал, как отделаться от жены