— Ну что ты опять начинаешь? — раздражённо бросила мать, не отрываясь от телевизора. — Все же нормально у тебя. С работой, с квартирой. У Димки сейчас трудный период, ты должна понять.
Я ничего не ответила. Просто встала из-за стола и пошла в свою комнату — ту самую, которую годами обставляла сама: шкаф из ИКЕА собирала в одиночку, шторы выбирала, подоконник выкрасила в молочный. Эта комната всегда была моей крепостью. Но, как выяснилось, не навсегда.
Мне было тридцать восемь, я давно жила отдельно, в однушке на съёмной. Платить за неё могла только потому, что совмещала две работы — бухгалтер в небольшой фирме и вечерние курсы для студентов-заочников. А по выходным — к родителям. Помогать, привозить продукты, менять лампочки, решать вопросы с банком, страховой, соседями. У отца уже года три как руки трясутся, а мать — человек телевизора. Без иронии: живёт тем, что скажут на экране.
Младший брат Дима — «душа семьи». Мама называла его «наш мальчик». Даже когда ему исполнилось тридцать пять и он снова потерял работу. Потом развёлся. Потом перебрался к родителям — временно. Так он говорил.
А неделю назад отец в лоб заявил: «Таня, мы тут решили. Ты давно не живёшь здесь. А Димке комната нужнее. Переезд сделаем на выходных».
Я не сразу поняла. А когда поняла — промолчала. Я вообще много молчала последние годы. Зачем спорить с бетонной стеной?
— Мы не выгоняем, ты не думай, — добавила мать, как будто я ребёнок. — Просто ему сейчас тяжело, ему нужен угол. А ты справишься, ты у нас сильная.
Сильная. Ответственная. Надёжная. А ещё — пустая. Эмоционально выжженная. В один момент я перестала быть дочерью, стала чем-то вроде подушки безопасности, о которую можно вытереть ноги и не извиниться.
Я всегда уступала. В детстве — игрушки, потом внимание родителей, потом — деньги. Когда мама заболела, я брала отгулы, чтобы водить её по врачам. Когда отцу стало тяжело платить за лекарства, я переводила деньги. Никогда не просила обратно.
— Ну ты же всё равно приезжаешь раз в неделю. Тебе эта комната зачем?
— Я… просто думала, что она моя.
— Не обижайся, Таня, — отец хмыкнул. — Подумаешь, комната. У тебя вся жизнь впереди. А брату сейчас помощь нужна.
Комната — это был символ. Маленький клочок личного пространства, который я считала неприкосновенным. Не потому что мне нужно было в ней жить, а потому что… потому что она была доказательством, что я здесь своя. Дочка. Член семьи. А теперь — нет.
— Они хотят, чтобы ты добровольно всё отдала, — мрачно сказала Наташка, моя подруга со школьных времён. — А потом удивятся, если ты вдруг перестанешь приезжать.
— Я не могу не приезжать. Это же родители.
— Это не родители. Это манипуляторы. Родители хотя бы пытаются быть справедливыми. А эти просто подстраиваются под того, кто громче орёт.
Мы сидели у меня, в той самой съёмной однушке, среди коробок, старых вещей и запаха пережаренного лука. Наташка была одной из немногих, кто не уставал напоминать мне, что нормальные отношения — это не когда ты всё время кого-то спасаешь.
— Ты знаешь, сколько раз я слышала: «Димке тяжело»? — горько усмехнулась я. — А у меня когда было легко? Когда он машину разбил и я деньги занимала, чтобы не выгнали его с работы? Или когда я жила на дошираках, потому что маме понадобились срочно деньги на обследование?
— Потому что ты удобная. Ты молчишь. А Димка — нет. Он визжит, давит, шантажирует. Ему и достаётся всё.
Она была права. Дима никогда не извинялся. Если что-то шло не по его — хлопал дверью, мог не разговаривать неделями. А потом возвращался как ни в чём не бывало, и родители спешили сгладить, зализать, покрыть. Я же — была всегда. Как скорая помощь.
С тех пор, как он въехал в мою комнату, я туда не заходила. А вчера, когда привезла продукты, увидела: сняли мои шторы, повесили его, купленные когда-то с бывшей женой. Стены перекрасили в серый. На полках — его гантели, какие-то коробки, рюкзак. Следов меня не осталось.
— Как будто меня там и не было, — прошептала я матери.
— Да что ты драматизируешь-то, господи! — всплеснула руками она. — Он же не виноват, что тебе обидно. Это жизнь. У тебя есть своя квартира. А у него — ничего. Ты старшая. Будь выше.
Будь выше. Всю жизнь я должна быть выше. Молчаливее. Спокойнее. Терпимее. Уступать, отдавать, забывать.
— Папа, — я подошла к отцу, который в это время копался в ящиках под лестницей, — а можно спросить? А если я тоже попрошу обратно эту комнату? Что тогда?
Он поднял голову, долго смотрел. А потом сказал ровно:
— Ну ты же взрослая. Твоя комната брату нужнее — тебе что, на съём не хватит?
Я вышла тогда молча. Вниз по лестнице, мимо старого трюмо, которое мама всё хотела выбросить, но не решалась, через кухню, где вечно не хватало света, к двери, которую сама когда-то заклеивала от сквозняка. Всё родное. Всё — больше не моё.
Вечером я не могла уснуть. Мысли крутились, как бельё в центрифуге: «А может, я правда эгоистка? Может, они правы? У меня же есть квартира, я не голодаю, не болею…» Но тут же всплывали другие сцены: как я брала подработку, чтобы помочь оплатить Димин кредит; как покупала отцу дорогой тонометр; как сидела ночами с мамой, когда у неё давление скакало, а брат был «очень занят».
Он был занят всегда. У него — дела. У меня — возможности.
— Ты что, правда думаешь, что так и должно быть? — Наташка не унималась. Мы встретились в обед, я с трудом выкроила сорок минут между встречами. — Ну сколько ты ещё будешь себя грызть?
— Я не грызу. Просто не могу взять и исчезнуть.
— А если бы у тебя был ребёнок? Ты бы выбрала родных или своего ребёнка?
— У меня нет ребёнка.
— А знаешь почему? Потому что ты всю свою энергию сливаешь на них. На «мальчика» и его оправдателей.
Я молчала. Тема детей — это больное. Я долго не могла решиться, потом было две неудачные попытки ЭКО, и в итоге — одиночество. А у Димки — сын от первого брака, которого он навещает «по настроению», и новая девушка, с которой они вот-вот хотели съехаться. Но некуда было. Пока не появилось моё бывшее пространство.
Через неделю случилось то, чего я не ожидала.
— Таня, ты не могла бы подъехать в субботу пораньше? — мать позвонила, голос нарочито мягкий. — Тут будет нотариус. Папа решил оформить кое-что.
— Что именно?
— Ну, дом. Он на него записан, а жить здесь теперь будет Дима. Чтобы потом не было волокиты. Он с Еленой же теперь, ну, сам понимаешь…
Я не понимала. Точнее, не хотела понимать.
— Ты хочешь сказать, он оформляет на Диму?
— Таня, не начинай! Ну ты же не претендуешь. У тебя квартира, ты работаешь, сама всё можешь. А он… ну, ему надо устроиться. Надо, чтобы была стабильность.
Я не помню, как закончила разговор. Только то, что у меня тряслись руки, как у отца. Я просто сидела на кухне, смотрела в одну точку, а потом, не дождавшись субботы, приехала в пятницу вечером.
Они были втроём: отец, Дима и та самая Елена. Ей под сорок, красивая, сдержанная, тихая. Протянула мне руку, как будто мы не чужие. А я не взяла. Потому что внутри всё горело.
— Таня, будь доброй, не устраивай сцен, — сказал отец. — Ты же понимаешь, это формальность. Дом всё равно останется в семье.
— В какой? — вырвалось у меня. — В вашей?
— Не начинай, — перебил он. — Хватит уже играть в обиженную. Мы столько лет тебя поддерживали. Ты училась, мы платили. Ты болела — мы ездили. Мы сделали всё, что могли. Но теперь время помогать брату.
Поддерживали. Это они так называли обязательный минимум. Они «помогали», когда я лежала с температурой в чужом городе и просила переслать карточку. Они «поддерживали», когда я работала в ночную и писала диплом. А когда Дима бросал одну работу за другой, уезжал в отпуск за мои деньги, приносил домой долги и ждал «прощения» — его поддерживали по-настоящему.
— Дом был и мой, — тихо сказала я. — Я в нём выросла. Я столько в него вложила.
— И что? — отец усмехнулся. — Деньги считаешь? Не стыдно?
Я почувствовала, как лицо заливает жар. Деньги считаю? А почему только с меня стыдно их спрашивать? Почему, когда Дима просит — это «надо помочь», а когда я — «тебе что, не хватает?»
Я ушла до того, как пришёл нотариус. Прошла по коридору — сквозь запах вымытых полов, перекинутую через стул куртку Димы, на кухне — чьи-то тапки, точно не мамины. Пахло парфюмом. Не маминым. Наверное, Елены.
— А ты куда? — спросила мать, выбежав за мной. — Тебе же никто не враг. Мы всё делаем ради спокойствия. Брат твой — не чужой человек!
— А я кто?
Она опешила. На секунду. А потом бросила:
— Перестань истерить, Таня. Ты всегда была слишком чувствительная.
Слишком. Всегда «слишком». Пока не перестала быть нужной.
Я спустилась вниз. Достала ключи от калитки. Мама всё время говорила: «Оставь себе, вдруг понадобятся». А теперь — зачем?
Дома я снова не спала. Сидела и писала письмо. Не им. Себе. Список: сколько раз я уступила, помогла, перевела, отвезла, организовала. Потом перечитала. Стало тошно. Не от того, сколько — а от того, как легко мной пользовались.
И всё-таки поехала в воскресенье. Последний раз.
На кухне был Дима. Елена уже что-то жарила. Отец смотрел новости. Мать пила чай.
— Таня, зачем приехала? — спросил отец без выражения.
— Я просто хотела напомнить, — сказала я, глядя ему прямо в глаза, — что всё, что вы делаете, я запомню. Не потому, что хочу мести. А потому что это последняя капля.
Он пожал плечами.
— Твоя комната брату нужнее — тебе что, на съём не хватит?
После той фразы я не ответила. Просто развернулась и ушла.
Когда дверь захлопнулась за моей спиной, не было ни слёз, ни злости. Только пустота. Знаешь, как будто внутри стояло что-то тяжёлое, много лет, — и вдруг кто-то вытащил это, и всё осело. И стало тихо. Странно тихо.
Той ночью я впервые за много лет не проверяла, выключили ли родители газ, не вспомнила, надо ли пополнить им счёт телефона, не искала по сайтам очередную льготную программу для пожилых. Я смотрела в потолок и думала: а если бы я исчезла — им было бы всё равно?
Прошла неделя. Я не звонила. Они — тоже.
Вторая неделя — мама написала в мессенджере: «Ты не обиделась?» Ни извинений, ни уточнений. Просто: не обиделась ли я, случайно, на решение вычеркнуть меня из уравнения. Я не ответила.
Через пару дней — «тут надо бабушке цветы на кладбище отвезти, Дима работает». Я прочитала и удалила. Никаких «можешь ли», никаких «если у тебя получится» — просто очередное задание. Словно я не человек, а сервис.
— Ты держишься лучше, чем я думала, — Наташка сжала мне плечо, когда мы встретились в кофейне.
— Я не держусь. Я просто больше не хочу быть удобной.
— Ты знаешь, что они будут пробивать дальше?
— Пусть. Но теперь я знаю, что могу не отвечать.
Это было новое чувство. Не злость, не месть, не желание вернуть «по справедливости». Просто свобода. Я делала столько лет не потому, что хотела, а потому что должна. А теперь — не должна.
Но справедливость всё равно решила появиться — в извращённой форме.
В понедельник мне позвонил юрист, бывший коллега, с которым я когда-то пересекалась на семинаре.
— Таня, не знаю, знаешь ты или нет, но твой отец оформил дарственную на дом — на брата. Но появилась интересная деталь. Там есть пункт, согласно которому в случае его смерти пожизненно проживать в доме может ещё один человек. Указано только имя — Татьяна. Без отчества. Я подумал, может, это ты?
У меня пересохло во рту.
— А что это значит?
— Это значит, что у тебя есть юридическое право находиться там, даже если дом не твой. Технически они не могут тебя выгнать.
Я молчала. Не знала, что сказать. Он, выходит, оставил мне… угол? Или это был очередной способ не чувствовать себя подлецом — мол, что-то же я тебе оставил?
— Спасибо, — только и выдавила я.
Через несколько дней позвонила мать. Голос встревоженный:
— Таня, ты говорила с кем-то? Почему у нас в доме сегодня был юрист?
— Это тебя волнует?
— Ты что, хочешь судиться?
— Я просто изучаю свои права.
— Господи, ты же всегда была разумная! Зачем ты это делаешь? Мы думали, ты всё понимаешь…
— Я всё понимаю. Именно поэтому делаю.
Пауза. Сдавленный вздох. А потом — те самые слова:
— Дима на тебя не держит зла, если ты вдруг… ну, захочешь иногда бывать. Он даже предложил поставить в сарае диван, чтобы ты могла… если приедешь.
Я рассмеялась. Вслух. Диван в сарае. Моя «комната» теперь — сарай. Сколько великодушия.
— Спасибо, передай ему, что я уже сняла новую квартиру.
— Тебе что, на съём не хватит? — вырвалось у неё.
И тут я поняла, откуда у отца эта фраза. Они её выучили, как мантру. Как оправдание.
— Да, представляешь, хватает. Потому что я работаю. Потому что я не сижу на чужой шее. Потому что я не человек-сарай.
Она повесила трубку.
Прошло два месяца. Мы не общались.
Однажды случайно столкнулись с Димой у магазина. Он был с Еленой и сыном. Увидел меня, сделал вид, что не заметил. А сын — мальчишка лет восьми — вдруг сказал:
— Пап, а это та тётя, которая комнату отдала?
Он отдёрнул сына, зашипел что-то. Я улыбнулась. «Отдала» — это как подарила. А я не дарила. У меня забрали.
Теперь у меня — новая квартира. С видом на парк, с облезлой лестницей, но очень тёплая. Здесь мои книги. Мой плед. Мой чайник, который кипит по утрам, когда я просыпаюсь не от тревоги, а потому что просто хочу жить.
Я не знаю, позвонят ли они снова. Возможно. Но я уже не та Таня, что бежала на каждый их зов, стирая ноги, проглатывая обиды. Я больше не контейнер для чужих удобств.
Что будет с домом? С Димой? С их жизнью без меня?
Пусть теперь разбираются сами.
А я — себе всё-таки осталась.
Фраза отца звучит в голове, как старый лозунг:
«Твоя комната брату нужнее — тебе что, на съём не хватит?» — только теперь я слышу в ней не силу, а слабость.
И улыбаюсь.
Потому что мне хватило. И ещё останется.
Сохранить семью