С младших классов я привыкла слышать одну и ту же фразу от матери: «Ты у нас взрослая, умная, ты должна понять». Я понимала. Всегда. Когда мне купили к школе обычную серую куртку, а брату — яркий пуховик с карманами и эмблемами. Когда я осталась без выпускного платья, потому что у Лёши заболел зуб, и всё отложенное ушло на его лечение. Я понимала и тогда, когда не поехала на экскурсию в Петербург, чтобы остаться с бабушкой, пока родители возили брата в лагерь.
Лёшу всегда жалели. Он рос болезненным, худым, с капризами. Его хвалили за любую ерунду — нарисует каракули, и мама уже несёт их соседке: «Посмотрите, какой талант!» Мои рисунки валялись под столом.
Когда я поступила в университет, у меня не было вариантов — оставаться в общаге и подрабатывать по вечерам. Родители сказали, что всё идёт на Лёшины курсы и лекарства. Я не спорила. Деньги на дорогу домой зарабатывала сама, под Новый год привозила всем подарки — не дорогие, но от себя. Лёша встречал меня с таким видом, будто я должна ему что-то ещё.
После универа я не вернулась. Сняла комнату с одногруппницей, устроилась на полставки, потом на полную. У Лёши в это время начались «трудности с самоопределением» — как говорила мама. Он нигде не держался дольше трёх месяцев: то «начальник дурак», то «график не мой», то «здоровье не то».
Отец молчал. Он всегда молчал, если дело касалось брата. Я приезжала раз в месяц — привозила гостинцы, лекарства, иногда деньги. На прощание мама сжимала мне руку: «Ты же понимаешь, Лёше тяжелее».
Мне тоже было тяжело. Съёмное жильё, кредиты, подработки, работа без отпусков. Но никто не спрашивал.
Однажды Лёша позвонил мне ночью. Хриплым голосом попросил выслать ему пять тысяч — срочно. Я уже знала, что такое «срочно» у брата: пиво и долги друзьям. Я сказала «нет» — и услышала визгливое: «Ты жадная! Своей семье денег жалеешь! Скатишься одна без нас!»
С того разговора мы не виделись полгода. Отец позвонил весной: «Маме плохо. Лёша опять без работы. Ты могла бы помочь?» Я снова сжала зубы. Перевела им часть аванса и не поехала в отпуск.
Когда мама слегла, я приехала на неделю — ухаживала за ней, мыла полы, варила супы. Лёша исчезал на весь день: «Мне тяжело видеть, как она мучается» — говорил он, поднимая взгляд от телефона.
Через три года я наконец-то смогла переехать в ипотечную двушку. Тихий район, первый этаж, всё своё. Я дышала. Каждый вечер садилась на подоконник с чашкой кофе и думала: «Вот он — кусок моего мира». Только моего.
Но мир снова сжался до звонка: отец сказал, что к ним стала приходить чужая женщина — Валя. Соседка с третьего подъезда. «Помогает», говорит. Готовит Лёше обеды, приносит продукты от соцслужбы. Мне стало не по себе — чужая женщина к ним ходит чаще меня.
Я позвонила отцу:
— Пап, а зачем она вам? Я могу чаще приезжать. Давай я найму сиделку, если тяжело.
Он отмахнулся:
— Ничего не надо. Валя — добрая, хорошая. Своя уже почти.
Я слушала в трубке Лёшин смешок.
— Конечно, своя. Кому ты тут нужна, кроме нас?
Тогда я впервые подумала: может, и правда — не нужна?
После того разговора я уехала в затяжной проект — подрядчик за границей. Мне нужно было заработать на ремонт, да и ипотека висела тяжким камнем. Раз в неделю я созванивалась с отцом — всегда коротко: «Всё нормально». На фоне слышался Лёшин голос: «Пусть шлёт деньги, нам тут нормально».
Валя мелькала в этих разговорах вскользь. «Валя сварила щи», «Валя помогла сменить шторы», «Валя сходила в аптеку». Сначала я сжималась внутри: почему чужая женщина делает то, что я должна была бы делать сама? Потом устала злиться. Было не до того.
Вернулась я спустя полтора года. С чемоданом, с пакетами гостинцев и новой подушкой для отца — он всё жаловался на спину. Дверь открыл Лёша. Заросший, в старой майке, но с довольной ухмылкой.
— О, королева пожаловала! — Он отступил в коридор. — Зачем припёрлась? Всё нормально же у нас.
Отец лежал на диване. Поседевший, с какой-то новым, настороженным взглядом. Рядом — Валя. В халате, в моих старых тапках.
— Ты чего тут? — Я не знала, куда деть руки.
Она даже не встала.
— Я у вас, — спокойно сказала Валя. — Помогаю. Иван Сергеевич сам позвал.
Я посмотрела на отца. Тот отвернулся к стене.
— Пап, может, тебе сиделку оформить? У меня есть деньги, я всё устрою.
— Не надо, — коротко. — Валя справляется. Ты лучше Лёше что-то подыщи. Работу бы ему…
Лёша фыркнул и вытащил из холодильника банку пива.
— Всё правильно, — сказал он Валентине. — Пусть не лезет, ты тут главная.
Я собрала постель, постирала вещи, купила продуктов — Валя молча наблюдала, сидя за столом с отцом и братом. На прощание я снова услышала:
— Ты бы лучше Лёше помогла. С квартирой. Он ведь без угла.
В тот вечер я впервые не поехала домой к себе — осталась у подруги. Мы сидели на кухне и молча пили чай.
— Может, тебе продать эту квартиру? — осторожно спросила она. — Всё равно тебе одной много. Купишь поменьше — деньги отложишь, вдруг отцу что надо будет.
Я отрезала её взглядом. Моё жильё — единственное, что у меня было не «для семьи». И Лёше я не отдам ни метра.
Через пару месяцев отец попал в больницу. Валя звонила мне — сухо, деловито: «Надо принести передачи. Я всё разберу, ты только деньги привези». Лёша не поехал к нему ни разу — «Я не могу эти стены. Мне плохо становится».
Я мыла полы, носила передачи, ездила на консультации к врачам. Валя сидела на лавке у палаты, кормила всех своими пирожками, улыбалась медсёстрам. Отец всё больше хмурился, если я задавала вопросы. Лёша звонил, только чтобы сказать: «Ты не забыла кредит закрыть?»
Когда отца выписали, Валя уже переехала к ним окончательно. Мои попытки помочь наталкивались на её глухое «Не лезь». Лёша снова уговаривал меня сдать мою двушку и пустить его «пожить, пока работа не найдётся». Я отказала.
После очередной стычки я плюнула — отдалилась. Звонила раз в две недели, приезжала редко. Отец говорил всё меньше. Лёша жаловался всё больше.
Весной Валя позвонила сама.
— Приезжай. Надо бумаги оформить.
Я сидела у их стола, Валя раскладывала папки. Лёша курил в окно. Отец молчал.
— Иван Сергеевич всё переписывает на меня, — сказала Валя, не глядя в глаза. — Тут так надо. Чтобы порядок был. А то у вас тут никто не живёт, кроме нас с Лёшей.
Я взялась за стул, чтобы не упасть.
— Пап… Ты что?
Он не поднял головы.
— Валя заботится. А ты где была?
Лёша фыркнул.
— Вот и всё. Делить тут нечего. Ты свою квартиру берегла? Ну и сиди в ней. Нам тут хватит.
Тогда я ещё раз попробовала:
— Пап, ты же знаешь, как я вкалывала. Я же всё вам таскала…
Отец сжал губы. Валя склонилась к нему, шепнула что-то. Он только махнул рукой:
— Всё. Решено.
После того разговора я несколько дней просто сидела дома. Не ела, не спала, не отвечала ни на звонки, ни на сообщения. Гудел телефон — Лёша писал что-то вроде «Не порть всё своим нытьём», «Валя нормальная баба, без неё отец бы давно сгинул». Подруги стучали в дверь — я не открывала. Чего говорить? Что сказать, когда родной отец выбрал чужую женщину и брата, который всю жизнь висел на мне гирей?
Я всё пыталась вспомнить хоть одну фразу, хоть одно «спасибо» — ничего. Всегда было так: я должна понимать. Я должна помогать. Я должна терпеть. А теперь — я должна смириться.
Неделю спустя я всё-таки поднялась туда снова. Привезла отцу свои фотографии — детские, студенческие, те редкие, где мы все вместе на даче. Думала — может, вспомнит, передумает.
Дверь открыла Валя. В её халате торчал мой старый платок. На плече сидела довольная кошка — Лёшина, мне же аллергия на неё.
— Ты чего пришла? — в голосе Лёши даже не было злости, только скука. — Всё уже подписано. Отец отдыхает. Ты ему только нервы треплешь.
Я прошла в комнату. Отец лежал, глаза открыты. Рядом тарелка с недоеденным супом. Я тихо села на край кровати.
— Пап, послушай… Ты правда хочешь вот так? Всё им? Лёше? Вале? А я кто тогда тебе?
Он отвернулся. Долго молчал. Потом тихо, почти так, как когда-то просил меня «понять», сказал:
— Ты же молодец. Ты сама справишься. А они тут без меня пропадут.
Я закрыла лицо руками. Долго сидела так. За спиной послышался Лёшин смешок. Потом — шаги Вали. Её рука легла мне на плечо, словно выталкивала.
— Иди, — шепнула она. — Ты чужая теперь. У тебя есть своя квартира — радуйся.
Я вышла в коридор. Там пахло варёной картошкой, старым ковром и чьими-то чужими духами. Мой родной дом, где всё казалось таким понятным, вдруг стал чужим.
На улице шёл дождь. Я стояла у подъезда и не знала, что делать дальше. Подруга звонила раз за разом, я сбросила звонок. Что она скажет? «Ну хоть у тебя своя двушка есть»? Да, есть. Только в ней, кроме меня, никому не будет места.
Через неделю отец снова позвонил сам. Я не хотела брать трубку, но что-то сжалось в груди.
— Приедь, — попросил он тихо. — Надо кое-что сказать.
Я приехала. Валя не была дома — Лёша спал. Я села рядом с кроватью.
— Зачем ты меня позвал? — спросила.
Он долго смотрел куда-то мимо. Будто не меня видел, а кого-то за моей спиной. Потом тихо сказал:
— Ты нам чужая, а он сын родной — чего ты ещё хочешь? — и поджал губы так же, как в детстве, когда не хотел больше разговаривать.
Я поняла, что ответить нечего. Я просто встала, закрыла дверь и больше туда не возвращалась.
Финал остаётся открытым — может, я ещё вернусь. Может, продам свою двушку и уеду. Может, однажды этот чужой дом снова позовёт меня — когда всё кончится, когда Лёша не справится даже с Валей. Но это уже будет другой рассказ.
Даже делать тест ДНК не пришлось