Когда мне было восемь, мама сказала, что младших надо любить сильнее — им труднее в жизни. Я тогда спорить не стала, просто убрала со стола за собой и за Димкой — ему было четыре, он уже тогда знал, как сделать так, чтобы ему досталось больше. Если Димка ронял вилку, он смотрел на меня так, что я сразу мыла полкухни. Если терял варежки — я бежала искать. Если что-то случалось — виновата всегда оказывалась я. «Ты же старшая», — спокойно повторяла мама. Тогда я думала: ладно, вырастет — всё изменится.
Не изменилось.
После школы я не поехала поступать в город, хотя могла — учителя уговаривали. Оставалась дома, помогала с Димкой — он тогда уже в техникуме на двойки скатывался и всё время умудрялся то сломать велик, то потерять телефон, то опять «одолжить» деньги. Я работала в местном ДК, вечерами проверяла его курсовые. Папа тогда ещё был жив — он редко вмешивался, говорил, что мальчику надо дать волю. Мама цокала языком и ходила за Димкой с тарелкой борща, будто тот младенец.
Первую квартиру я купила на себя — на кредит, на работу в райцентре и шабашки на каникулах. Половину ремонта делали с Мишкой — он тогда ещё верил, что мы сможем жить отдельно, без этих звонков «привези», «подай», «посиди с Димкой, он простыл». Мишка выдержал три года. Ушёл, забрав только ноутбук и кофту. Даже зубную щётку оставил. Не выдержал этих разговоров на кухне по вечерам: мама сидит с моими отчётами из налоговой, ворчит, что у Димки опять долги, и что я должна помочь.
Потом я квартиру сдала, вернулась к родителям — тогда папа слёг. Димка на работу не пошёл — сказал, что у него со спиной плохо. Я сидела с папой. Мама хлопотала на кухне, Димка приходил вечером — пахло перегаром, от него тянуло чужими духами. Я не спрашивала. Мама тоже молчала.
После похорон я предлагала продать папин гараж, чтобы Димка хотя бы заплатил проценты по своим займам. Мама закатила глаза: «Гараж — это память о твоём отце». На что он был нужен, кроме как хлам складировать, никто не знал. Я махнула рукой. Работа держала меня на плаву. Когда приезжала домой — всё по кругу: Димка на диване, мама с жалобами, я с карточкой в руке.
На юбилее мамы Димка встал с бокалом и сказал: «Спасибо сестре — она нас всех держит на своих плечах». Все зааплодировали. А я сидела с этой селёдкой под шубой и думала — зачем мне это всё. После гостей мама села напротив и спокойно произнесла: «Тебе тяжело, я знаю. Но ты же понимаешь — ты у нас крепкая, тебе не жалко. А Димке как? Ему бы дом построить, семью завести…»
Я смеялась. Знаете, этот смех — когда уже нечего возразить.
Прошло ещё два года. Я не выходила замуж. Кто пойдёт за женщину, у которой за спиной — Димка и мама с записной книжкой долгов? В тридцать пять я поймала себя на том, что начала бояться собственного телефона. Каждое «привет» от мамы — значит, что-то надо: «Димке не хватает», «Димка попросил», «Димка заболел».
Я предложила Димке работать у меня в фирме — я тогда уже поднялась на тендерах, открыла ИП. Он пришёл два раза, опоздал, сказал, что «это не его». Потом потребовал перевести ему «хотя бы пятнашку — ты же всё равно начальница». Я отказала. С того дня он не разговаривал со мной три месяца. Мама шипела: «Обидела брата. Он же без тебя никто». Я тогда ответила: «Может, пора бы стать кем-то». Она посмотрела, как на чужую.
Тогда же у неё стали болеть ноги. Я возила по врачам, возила анализы, платила за лекарства. В аптеке знали меня по имени. По ночам я считала свои долги и думала — может, уехать к двоюродной в Калининград? Но каждый раз что-то держало.
А Димка жил. С новой пассией, в маминых комнатах. Проводил её на такси за мои деньги, звонил мне среди ночи: «Кинула — у меня нет на сигареты». И я переводила. Была уверена, что если не переведу — мама умрёт с горя.
А потом появилась Лена.
Лена была сиделкой «по объявлению». Мама встретила её на лавочке — соседи подсказали. Лене было за сорок, такая тихая, с тугим хвостом и бесцветными глазами. Она приходила сначала раз в неделю — помогать маме по хозяйству: вынести мусор, протереть полы, сварить суп. Мама говорила мне по телефону: «Надо бы ей доплачивать, она хорошая». Я доплачивала.
Потом Лена стала оставаться у нас ночами. Мама жаловалась на сердце — вызывала «скорую», а Лена звонила мне среди ночи: «Не переживайте, всё под контролем». Я ехала на такси, сидела в коридоре поликлиники, смотрела, как Лена разливает чай, гладит маму по руке. Мне казалось — странно. Но я молчала. Я же дочь. Кто я такая, чтобы ревновать мать к сиделке?
Однажды я пришла без звонка — мама с Леной пили кофе на кухне и хохотали. Когда я вошла, обе замолчали. Лена улыбнулась, сказала: «Ой, вы бы предупредили — мы тут разговаривали о женском…» Мама отвернулась к окну.
После того случая Лена появилась и в разговоре с Димкой. Я услышала, как он цедил в трубку: «Ну ты смотри, прилипла…» Мама шикнула. Димка ржал: «Сестрёнка пашет, Лена тут же!»
Я пыталась с ней поговорить: «Лена, вы ведь просто помогаете?» Она кивнула: «Конечно. Я просто помогаю. Тёте Варе тяжело одной». Мне казалось, что я перегибаю. Что во мне говорит ревность, усталость, раздражение. Что я просто не хочу отдавать свои деньги ещё кому-то.
Весной мама попала в больницу. Я ездила туда каждый день — с работы, без выходных. Лена приезжала тоже — с сумками фруктов и какими-то брошюрами про лечение. Медсестра однажды мне сказала: «Вы молодцы, что так за мамой ухаживаете. Только сиделку не отпускайте — она хорошая, у нас таких мало». Я кивнула. А внутри всё скребло — что-то не то. Но что?
Когда маму выписали, Лена переехала к нам окончательно. Я не возражала — всё равно я днём на работе. Кто-то же должен быть дома. Лена звонила мне чаще, чем мама: «Варя Васильевна просила купить такие таблетки», «Нужно заменить матрас», «Варя Васильевна хочет свежей рыбы». Я привозила, платила, молчала.
Димка в это время умудрился развестись. Та самая пассия забрала у него остаток зарплаты и уехала к другому. Он снова сидел на диване, пил чай с Леной, жаловался маме на «подлых баб». Иногда я заходила — он кивал мне, как чужой. Мы разучились говорить.
На день рождения мамы я пришла раньше всех — хотела накрыть на стол, украсить комнату. Зашла — а там Лена с Димкой перешёптываются у холодильника. Лена закрыла дверцу, Димка только хмыкнул: «О, хозяйка пришла». Мама лежала в кресле, глаза закрыты. У меня вдруг защемило сердце — чья теперь эта кухня? Чьи кастрюли? Кому я всё это оставлю?
Через неделю мама попросила меня зайти поговорить. Я пришла — Лена заваривала чай. Мама положила ладонь на мою руку: «Ты не обижайся. Мне спокойнее с Леной. Ты же занята, у тебя дела, работа. А я старая — вдруг что? Лена всё оформит, всё решит…»
Я пыталась понять, что значит «оформит». Мама отмахнулась: «Ну что ты начинаешь. Лучше скажи — ты денег мне принесла?»
Я вынула карточку, положила перед ней. Лена улыбнулась, пододвинула поближе.
На следующий день мне позвонил Димка: «Ты, если что, не лезь. Мама сама решит. Лена ей помогает, а ты со своими нравоучениями — отойди в сторонку. Всё равно ты чужая тут».
Чужая. Это слово стукнуло где-то под рёбрами. Я сидела в машине у дома, смотрела на эти окна с занавесками, на которых когда-то клеила бумажные снежинки для папы. И думала — где я потерялась?
Я вернулась в город, ночевала на работе. Через два дня Лена позвонила сама: «Варя Васильевна скучает. Может, зайдёте?»
Я зашла. А мама сказала мне — очень тихо, будто шёпотом: «Ты хорошая. Но ты сама всё знаешь… Ты всегда всё знала…»
А я не знала ничего.
Тогда ещё нет.
Через месяц мама вдруг перестала брать трубку. Лена отвечала вместо неё: «Варя Васильевна отдыхает. Варя Васильевна спит. Варя Васильевна не хочет волноваться». Димка перестал выходить на связь. Я кидала им сообщения: «Что нужно? Привезти лекарства? Деньги? Скажите хоть что-то!» В ответ — тишина. Я бесилась, ехала туда, стучала в дверь. Лена открывала ровно на цепочку: «Сегодня нельзя. Варя Васильевна слабая. Приходите в следующий раз».
Я пришла к юристу. Пробовала узнать, что там с домом, с маминой пенсией, с гаражом, который так и сгнил под окнами. Юрист сказал: «Вы же не собственник. Вы ничего не решаете». Я выслушала эту фразу — как пощёчину. На следующий день я снова пришла к маме — Лена открыла, впустила молча. Мама лежала в комнате — глаза открыты, взгляд пустой, в руках какой-то платок. Она меня не сразу узнала. Села, потрогала пальцами моё лицо.
— Ты давно здесь? — спросила.
— Мама, я на работе была, я каждый день звоню. Почему ты трубку не берёшь?
Лена стояла в дверях, прислушивалась. Мама мотнула головой:
— Ты много работаешь. Всё работаешь и работаешь… А Лена — она рядом.
Я сглотнула. Захотелось крикнуть, вытолкать эту Лену за порог. Но мама вдруг улыбнулась — впервые за долгие месяцы. И я поняла — всё уже решено. Только мне об этом никто не сказал.
Через полгода я получила письмо. Мама умерла тихо, ночью. Лена позвонила Димке первой, меня никто не трогал. Я приехала в день похорон — всё уже было готово. Гроб, венки, соседи шепчутся на лестнице, Лена стоит в чёрном платке, опустив глаза. Димка курит за углом. Когда я подошла — он даже не посмотрел.
После кладбища собрались за столом у нас дома. Я так и не поняла, чей теперь этот дом. Лена хлопотала с кастрюлями, Димка сидел во главе стола, принимал соболезнования. Я чувствовала себя гостьей на чужих поминках.
На следующий день я пришла за своими вещами — хотя что там было моего? Пара платьев, старый фотоальбом, три коробки с бумагами. Лена встретила меня на пороге — без улыбки, деловая, спокойная.
— Ты надолго? — спросила она.
Я смотрела на неё и вдруг поняла — она здесь хозяйка. Не я. Не Димка — он будет сидеть на диване, пока Лена даст. Но главная теперь она.
Я прошла в свою комнату — там уже стояла её сумка, на подоконнике — новый фикус. Мои шторы куда-то пропали.
Сидела на полу, собирала бумаги в коробку. В дверях Димка курил прямо в коридоре.
— Ты чего как сирота? — ухмыльнулся он. — Всё нормально будет. Лена сказала — нормально.
Я хотела спросить «Что нормально?», но рот не открылся.
Вечером я села с нотариусом. Всё было чёрным по белому: дом — Лене, гараж — Лене, какие-то мелкие сбережения на книжке — тоже Лене. Димка? Ему оставили «жить, пока не встанет на ноги». Мне? Мне оставили памятку — «Спасибо за заботу».
Я вышла на улицу, дождь лупил по асфальту, как камнями. Позвонила Димке.
— Ты в курсе? — спросила.
Он хмыкнул:
— Ты же всё равно там не жила бы. Я тут при Лене нормально устроюсь. Она обещала мне помочь.
— А мне? — спросила я.
Он хохотнул:
— А ты? Ты же у нас сама справишься. Ты всегда сама. Ты старшая. Ты крепкая.
Мама ведь всегда так говорила. Что я справлюсь. Что я сильная. Что у меня всё будет. Только никто не сказал, что именно у меня не останется ничего.
Я стояла под этим дождём и слышала её голос. Будто рядом. Ровный, спокойный, без эмоций.
Я тебе ничего не обещал и предложения не делал