Когда Нина Андреевна переехала к дочери «на пару месяцев», это казалось разумным решением. У Любы со Стасом родился второй ребёнок, старшая дочка пошла в первый класс, помощников не хватало, и бабушка предложила руку помощи. Всё складывалось логично: она пенсионерка, в силах повозиться с детьми, тем более квартира большая, трёшка, ипотечная правда, но просторная.
Стас сначала не возражал. Его главной задачей было — не вылететь с работы в отделе маркетинга, где каждый месяц как на иголках. Декретные Любиного счёта покрывали только детское питание и подгузники. Поэтому бабушкина инициатива даже обрадовала: хоть кто-то дома в подмогу.
Но через две недели у него уже начали дёргаться глаза. Нина Андреевна была в доме всё. Главным поваром, критиком интерьера, специалистом по бюджету, экспертом по детям. Она просыпалась в шесть, громко, с шумом, как будто вся квартира — палуба старого ледокола. Стас, только заснувший после ночной работы, подскакивал от грохота кастрюль.
— Яичницу, кстати, надо жарить на сливочном, а не на этом вашем кокосовом, — сообщала она, ни к кому конкретно не обращаясь, но глядя именно на него.
Любина комната детства — теперь их спальня — была заставлена чемоданами. В коридоре стояла клетка с канарейкой, которую Нина Андреевна категорически отказалась отдавать соседке:
— Она мне как подруга. Я с ней говорю. Мне нельзя одной.
И Стас понимал — спорить бесполезно. Он видел, как жена беспокойно ёрзает, когда ему что-то не нравится. Люба не выносила напряжения: не высказывалась, избегала откровенных разговоров, ища спасения в телефоне, кружке чая, и безобидных фразах типа: «Мама просто волнуется» или «Ты же знаешь её характер».
Вскоре начались первые трещины по линии бюджета.
— А вы ведёте какие-нибудь записи трат? — спросила как-то Нина Андреевна, когда они втроём сидели за столом. — А то у вас тут какая-то финансовая анархия. Я, между прочим, умею планировать. Мы с покойным мужем три квартиры купили, всё на сбережения.
Стас глотнул чай.
— У нас ипотека, и я веду свои таблицы.
— Таблицы? — переспросила она с лёгким хохотком. — А толку-то? Денег всё равно нет. С утра — курьер с роллами, потом маркет, потом “о, мам, подержи Машу, мы на озон пойдём”. Ну и кто вам враг?
Люба отставила чашку.
— Мама, мы нормально тратим. Мы всё покупаем по акциям.
— Вот именно, — подхватила Нина Андреевна. — Значит, я не зря вмешиваюсь.
После этого она начала вести свой блокнот. Фиксировала, кто сколько раз заказал доставку, сколько стоит кефир в «Магните» и что можно заменить более экономичным аналогом. Однажды Стас услышал, как она шепчет Любе:
— Я бы на его месте ещё и халтуру взяла. А то мужчины нынче пошли — только зарплату получил, сразу в онлайн-магазин.
Он промолчал, но зубы сжал. Дальше — больше.
Однажды он пришёл домой пораньше. С работы отпустили. Дети спали. Любы дома не было. А Нина Андреевна в зале сортировала их бельё. Его футболки, нижнее бельё, спортивные штаны.
— Это что?
— Да перестирала по-человечески. У вас тут порошок не растворяется, запах какой-то… не мужской.
— Можно мои вещи не трогать?
— А что такого? У меня от них аллергия! Вон, порошок с ароматом вишни — это ж кошмар, не мужская же это одежда, а мыло из автомата.
— Это мои вещи, Нина Андреевна.
— Так я и говорю: твои, но в моей квартире!
Он замер. Переспрашивать не стал. Просто прошёл мимо, открыл ноутбук и открыл сайт с объявлениями о съёмных квартирах. Закрыл. Открыл снова. Закрыл. Нет, не сейчас. Люба рассыплется, если он поднимет вопрос отъезда. Надо подождать.
Через неделю появился новый виток. Нина Андреевна заявила, что Машу надо водить в кружок раннего развития, но — не в тот, что советует Стас.
— Там дети как бараны в ряд сидят. Что она там развивает? Я знаю в соседнем ЖК частный клуб — и подвижные игры, и логопед, и психолог. Серьёзный подход.
— Мы обсуждали, что пока не тянем частные кружки. Мы и так каждый месяц еле в плюс выходим, — напомнил Стас.
— У меня, кстати, лежит «подушка». Можем из неё.
— Нет, спасибо.
— Не надо героизма. Надо просто думать о будущем детей.
Он больше ничего не сказал. Но ночью заснул только под утро.
Ему снился сон: он стоит на кухне, а Нина Андреевна за спиной, как тень, всё говорит и говорит. Про вишнёвый порошок, про лишние траты, про «деньги, которые она вложила в семью». А у него вместо головы — кассовый аппарат, и он не может говорить, только печатает чеки.
Проснулся в липком поту. Вышел в кухню. На столе — записка: “Кефир и хлеб на завтра закончились. А детскую смесь ты когда купишь? Я свой пенсионный пока тратить не буду — вдруг внукам что-то понадобится серьезнее”.
Он скомкал бумажку и выкинул. Но и это было не последней каплей.
Стас начал задерживаться на работе. По-настоящему. Не потому, что завал, а потому что не хотел домой. Каждый вечер стал похож на медленное погружение в вязкую рутину, где на любой шаг уже заранее есть комментарий.
В воскресенье он пришёл ближе к полуночи — сидел с коллегой, помогал доделывать презентацию. Открыл дверь тихо, снял кеды, прошёл в спальню. Там дремала Люба с детьми. На кухне горел свет. Нина Андреевна.
— Поздновато ты, — голос сухой. — С тобой всё в порядке?
— Всё нормально.
— Ну хорошо. А то я уж думала — может, совсем от семьи отвязался?
Он промолчал. Развернулся — в ванную. Через тонкую стену доносилось:
— Люба, я тебе говорила. Он, по-моему, устал быть отцом. Тебе надо быть жёстче, не прогибайся. Ты у меня не для того воспитывалась.
Наутро он сказал Любе:
— Мне надо пару дней у Сашки перекантоваться. Хочу подумать.
Люба растерялась:
— Подумать? О чём?
— Я не могу дышать. У тебя дома. Понимаешь?
Она молчала. Глаза наполнились слезами. Он отвернулся. Потому что не злился на неё — злился на себя за то, что вообще допустил этот беспорядок.
Он вернулся через три дня. Обстановку не изменили. Никаких разговоров не было. Зато Нина Андреевна теперь общалась с ним подчёркнуто вежливо, холодно. Как с соседом, которого терпишь по договору.
Вскоре случилось то, что он заранее чувствовал: «случайный» разговор о правах на квартиру.
— Я просто говорю: если вы разведётесь, ты ведь останешься ни с чем, — сказала Нина Андреевна Любочке, сидя на балконе. Стас услышал всё из зала.
— Мам, мы не собираемся разводиться, — Люба устало тёрла виски.
— А кто знает? Жизнь — штука кривая. Но квартира-то оформлена на тебя.
— Мы с ним брали ипотеку вместе.
— Бумажка — одно, а кто внёс первоначальный взнос? Кто дал?
Стас вышел на балкон. Медленно. Не громко.
— Давайте поговорим прямо, Нина Андреевна. Вы хотите что — оформить долю?
— Я хочу, чтобы ты знал, кто вложился в этот дом. Ты приехал с рюкзаком и джинсами. Всё остальное — моё. Я свои деньги вложила. Чтобы мои внуки не выросли на съёмной квартире. Это вообще была моя идея — ипотеку брать. А ты…
— Я, — он не повысил голос, — плачу ипотеку. Каждый месяц. Два года без перерыва. Ты видела хоть одну квитанцию?
— Я и говорю: сейчас платишь, а завтра скажешь “хочу долю”. Вот и всё. Мне важно, чтобы было понятно — мои деньги тут. Я как мать имею право.
Он не ответил. Просто развернулся и ушёл на кухню.
В тот же вечер он снова поднял вопрос с Любой:
— Или мы живём отдельно, или я ухожу.
— Мы не можем, — сказала она. — Ну куда ты? А как дети? А как всё остальное?
— Люба, это не семья. Это психушка. Я просыпаюсь — её лицо. Я засыпаю — её голос. Я не хочу вот так. Я больше не хочу.
— Я не могу, — сжала руками лицо Люба. — Она мне мама.
Он кивнул. И вышел. На этот раз — надолго.
Он снял студию рядом с метро. Маленькую, но уютную. Через две недели Люба приходила к нему — поговорить. Ещё через неделю — переночевала с Машей. Потом снова ушла.
Однажды пришла с пакетом: футболки, зарядка, документы. Сказала, что ей нужно время.
— А дети?
— Пока с мамой. Но я…
— Не торопись, — сказал он. — Подумай.
Прошла весна. Потом лето. Они виделись. Иногда. Говорили. Ничего не решали.
Однажды Стас пришёл на встречу в кафе. Люба уже ждала. У неё было уставшее лицо, но без напряжения.
— Знаешь, я подала на переоформление счёта. Теперь мы оба будем официально собственниками. Я не знаю, что дальше. Но я хочу честно.
Он кивнул.
— Мама, кстати, уезжает в санаторий. Сама нашла, сама оформила.
Он только усмехнулся:
— Не верю.
— И правильно. Она перед этим сказала одну фразу. Я, кстати, записала. Смешно, но звучало очень официально. Почти как цитата.
— Ну?
— «Дорогой мой, не напрягайся, я сама себя выселю», — с улыбкой сказала тёща.
И замолчала.
— А дальше?
— А дальше… поживём — увидим.
Санаторий, конечно, оказался не санаторием. Через неделю Стас увидел Нину Андреевну у подъезда: с тележкой, в резиновых перчатках, с кипой бумажных пакетов.
— А вы что… вернулись?
— Я не уезжала, — ответила она спокойно. — Просто пожила пару дней у подруги в Балашихе. Воздух другой. Да и вы, я смотрю, не скучали.
Он ничего не сказал. Прошёл мимо. Но внутри всё снова напряглось — как струна.
Люба позже объяснила, что мама решила «сделать вид», будто уходит, чтобы дать им время. Только вот сама при этом на пару дней осталась у бывшей коллеги и теперь вернулась, как ни в чём не бывало.
— Я ей сказала, что это не нормально, — призналась Люба. — Что мы с тобой решаем свою жизнь. А она говорит: «Ну вы решайте, а я тут посижу пока. Я не мешаю».
Мешала.
Теперь уже особенно. Видимо, отсутствие контроля напугало её, и она взялась за старое с удвоенной энергией.
— А ты знал, что Люба в детстве сама зубы чистить не умела до восьми лет? — спрашивала она внучке за ужином.
— Мам, зачем ты это рассказываешь?
— Просто воспоминания. Это ведь мило.
Или — с паузой, глядя Стасу в глаза:
— Когда мужчина отдельно живёт, он начинает забывать, каково это — быть частью семьи. А потом удивляется, почему дети к нему не тянутся.
А однажды просто сказала:
— Я, конечно, уйду, если надо. Но вы, ребята, до этого момента совсем развалитесь.
В такие моменты Стас ловил себя на мысли: вот бы просто исчезнуть. Не кричать, не спорить — просто исчезнуть, испариться, раствориться в городе.
Но он не уходил. Они с Любой начали ходить к семейному психологу. По пятницам. Не всё шло гладко, но он впервые за долгое время чувствовал, что они говорят. Слова больше не были пустыми, не были прикрытием для избегания. Люба стала по-настоящему слушать. А главное — впервые начала ставить границы.
— Мама, ты живёшь у нас. Не наоборот. Пожалуйста, не вмешивайся, — сказала она однажды за завтраком. Голос дрожал, но глаза были твёрдыми.
— Я просто советую.
— Не надо советов. Мы справимся.
Слово за слово — и тёща обиделась. Проплакала весь вечер. Вызвала давление. Потом вдруг уехала — молча. Без объявления, без истерики.
А спустя день позвонила внучке по видеосвязи и с фальшивой бодростью сказала:
— Бабушка теперь живёт в новой квартире. У подруги. У тебя есть две кровати? А то я свою кровать оставила маме. Ей нужнее — с папой-то.
Стас ничего не сказал. Люба — тоже. Они просто смотрели друг на друга. Молчали. В этом молчании было так много всего, что слов уже не требовалось.
Через неделю пришло письмо. Заказное. От Нины Андреевны. В нём — список того, что она считает своей долей в обстановке: «стиральная машина куплена на мои деньги», «часть мебели привезена из моей квартиры», «мультиварка — моя, без меня не включайте». В конце — приписка: «Конечно, я не претендую. Просто чтобы вы знали. Это — к вопросу справедливости».
Люба долго смотрела на письмо. Потом скомкала. Потом развернула и аккуратно сложила обратно.
— Она ведь правда думает, что заботится.
— Она заботится. Но только о том, чтобы контролировать. А не чтобы мы могли дышать.
В начале осени Люба сама предложила:
— А давай купим билеты. Куда угодно. Просто уедем на неделю. Без детей. Без разговоров. Без решений.
Они уехали. В Казань. Бродили по набережной, ели вино и хачапури в маленьком грузинском кафе, ночевали в дешёвой квартире с видом на мечеть. Говорили мало. Но возвращались другими.
Когда они вернулись, в квартире всё было по-прежнему — только ещё тише. Нина Андреевна сидела на кухне, в старом махровом халате, с чашкой шиповника. Взгляд — спокойный, почти равнодушный.
— Ну что, молодожёны вернулись, — сказала она, не оборачиваясь.
Люба прошла в детскую. Стас поставил сумку.
— Нина Андреевна, — сказал он тихо, — вы ведь понимаете, что нам надо жить отдельно?
— Конечно, понимаю, — ответила она. — Давно понимаю. Просто не хотела, чтобы Люба одна осталась с этим. Я же её мать.
Он кивнул. Почти уважительно.
Она встала. Поставила чашку в раковину. Посмотрела на него впервые за много дней — прямо в глаза.
И улыбнулась. Не ядовито, не напряжённо — почти по-человечески. Почти тепло.
— Дорогой мой, не напрягайся, я сама себя выселю, — с улыбкой сказала тёща.
С тех пор они виделись часто. Но теперь — в гостях.
Отношения не стали идеальными. Она по-прежнему критиковала, вспоминала, комментировала. Но теперь она не стояла в дверях спальни. Не вмешивалась в их счета. Не трогала мультиварку.
А Стас стал чаще улыбаться. Настояще — без напряжения в челюсти.
Потому что наконец в их квартире снова можно было дышать.
Белоснежка (часть 2)