С детства я привыкла, что мама смотрит не на меня. Она смотрит мимо — туда, где Славка, её младшенький. Мне — тапочки с рынка и упрёки: «Ты же девочка, будь умнее». Ему — новые кроссовки и: «Ты же мальчик, ты беззащитный».
Когда я в девятом захотела поступать в художественную, мама отрезала: «Славе нужна репетиторша по математике. Ты подожди с фантазиями». Подождала. В техникум пошла, на вечернее, работала с семнадцати. А Слава учился, сдавал сессию, гулял, жил у нас.
Я платила за свет, я меняла трубу на кухне, я была «старшей, ответственной». А он был — «ещё не встал на ноги».
Мне тридцать два, когда я купила свою первую однушку в ипотеку. Без ремонта, с облезлыми стенами, но свою. Мама сказала:
— Нельзя было Славе помочь? Он на съёмной, всё-таки мужик…
Но я устала помогать. Хотела жить сама.
Слава женился. С невесткой не общались. Она со мной на «вы», отстранённая. Через год мама сказала, что они ждут ребёнка.
— Может, ты бы им свою квартиру отдала? Всё равно одна, а они втроём…
Это была первая ссора, где я закричала. Не сдержалась:
— Мам, у меня тоже жизнь! Почему каждый раз — «Славе нужнее»?
Папа ушёл, когда мне было пятнадцать. Мама осталась с нами вдвоём, но была всегда — только с ним. Он, кстати, ничего у нас не просил. Просто жил, как привык — удобно. Когда невестка ушла в декрет, Слава переехал к маме. Она, конечно, была счастлива. Варила борщи, гладила пелёнки.
— Тебе бы ребёнка, — вздыхала в трубку. — Всё бы переосмыслила…
А я работала. Поднялась до начальника отдела. Без связей, без протекции. Сама. Ездила в командировки, откладывала на ремонт. Раз в две недели заезжала к маме — с фруктами, лекарствами, платёжками. В дверь открывал Слава.
— Опять ты, — бросал. — Как будто без тебя тут не справятся.
Они справлялись. Без меня.
Сначала я удивлялась, потом привыкла.
— Они тебе не обязаны благодарны быть, — говорила Лариса, моя коллега. — Ты — не мать, не жена, не сестра-мать-Тереза. Просто отступи.
Я отступила.
Но когда мама в январе попала в больницу, звонили мне. Не Славе. Мне.
— Вы же дочь. Карта у вас? Мы лекарства по ней пробиваем.
Я ездила. Утром до работы — с едой, вечером — с пижамой. Ночевала дважды на стуле. Славе было «очень неудобно по работе». Его жене — «маленький ребёнок».
Я — привычная.
После выписки мама вдруг сменилась. Мягче стала. Благодарила, даже извинилась:
— Ты хорошая, доченька… Прости, что я не всегда…
Я чуть не расплакалась.
Через неделю у неё появилась помощница. Галя. «Такая добрая, заботливая женщина», — рассказывала мама. Пенсионерка из соседнего подъезда. Приходила, варила, выносила мусор.
— Я тебе теперь — не обуза, — шутила мама. — У меня сиделка, как у аристократки!
Я обрадовалась. Но что-то стало иначе. Я приходила — дверь открывала Галя. Мама лежала, смотрела телевизор, как будто ничего особенного. Слава с женой теперь не вылезали оттуда. Праздники справляли у мамы, а не у себя.
Я — не звезда их сцены.
Когда мама попала в больницу второй раз, было хуже. Сердце. Реанимация. Она вышла, но врачи говорили, что жить осталось…
Я не верила.
Потом началась гонка.
Мама дома — под наблюдением. Галя почти жила у неё. Я предложила нанять профессионального сиделку, но мама наотрез:
— Мне никто, кроме Гали, не нужен.
Слава и слушать не хотел.
— Ты что, нас в интернат собралась сдать?! — орал. — Мы сами справимся!
Я снова отступила.
И однажды мама умерла.
Это было тихо, дома. Галя была рядом. Приехала «скорая», приехала полиция — формальность. Я приехала через сорок минут.
Слава уже был там. Хлопал глазами, обнимал жену.
— Мамочки нет…
На похороны пришли все. Я сидела как в тумане. Галина Михайловна (я впервые услышала её отчество) держалась скромно, немного поодаль, но все к ней подходили. Славина жена — со слезами, Слава — с благодарностью.
— Без неё мама бы… Она столько сделала…
Я молчала. Глотала узлы. Моя мама. Не их.
После сорока дней стали говорить о наследстве.
И тут началось.
Я почему-то не сомневалась: квартира мамы — двухкомнатная, старая, но в хорошем районе — отойдёт нам поровну. Мне и Славе. Это же естественно, да? Мы оба — дети. Мы обеими руками помогали. Ладно, я чуть больше, но я и не претендовала на всё.
— Ты зря надеешься, — как-то сказала Лариса, подруга моя, когда я заикнулась о наследстве. — У тебя с ними всегда было неравно. Почему теперь вдруг станет по-честному?
Но я отмахнулась. Всё-таки мама… После того, как она в больнице извинялась… Не может быть.
Могло.
Позвонил Слава. Голос был странный — деловой, холодный:
— Мы тут с Галиной Михайловной у нотариуса были. Завещание мама ещё в апреле составила. Квартира — ей.
Я сначала подумала, что он шутит. Мама?! Гале? Своей сиделке?
— Ты бредишь? — спросила. — Это какая-то ошибка. Не может быть.
— Завещание зарегистрировано. Всё официально. Можешь проверить.
Я бросила трубку, потом перезвонила. Узнала у нотариуса. Подтвердили.
Подтвердили.
Я сидела в офисе, держа в руке телефон, как будто он был раскалённый. Рядом кто-то обсуждал план продаж, кто-то смеялся. А я — как в аквариуме. Без звука.
Через день пошла к Галине Михайловне. Постучала в ту самую дверь.
Она открыла — в фартуке, с тряпкой в руке.
— Ой, здравствуй, Леночка… Заходи.
Как будто мы были подругами. Как будто ничего не произошло.
— Я хочу понять, — сказала я. — Почему вы? Почему не мы? Не дети?
Она тяжело вздохнула.
— А ты у неё когда в последний раз просто так была? Без дел, без упрёков, без лекарств? Я-то с ней каждый день чай пила. Она мне душу открывала. Мы с ней как две старушки, понимаешь?
Нет. Я не понимала.
Мама мне никогда душу не открывала.
— Она сама сказала: я хочу, чтобы хоть кто-то был рядом, по доброте. Без обид и требований, — добавила Галина Михайловна и вдруг посмотрела на меня строго. — Ты же не нуждалась. У тебя всё есть. А я ей напоминала молодость, подругу, душевность. Она боялась умереть одна.
Я ушла. Не хлопнула дверью. Просто ушла — с пустотой внутри.
Потом был семейный совет.
Инициатором, конечно, была тётя Лена — мамина двоюродная сестра.
— Так нельзя! — кипела она. — Надо обжаловать! Это несправедливо!
Собрались у меня дома: я, Слава с женой, тётя Лена и дядя Костя, который говорил мало, но метко.
— А ты уверена, что Галя не манипулировала? — спросил он. — Ты же юрист, Лена, можешь поднять бумаги.
— Я уже, — кивнула та. — Завещание составлено при полной дееспособности, с медицинской справкой. Всё чисто.
Я слушала, будто это всё — про кого-то другого.
Слава сидел молча. Жена его вертела в руках чашку, как будто это была граната.
— Ты ничего не знал? — спросила я.
Он пожал плечами.
— Она как-то намекала… Но я думал — пугает. Типа «вот уйду, и всё вам чужое останется». Знал бы — отговорил.
— Отговорил бы? — резко сказала я. — Или потакал, как всегда?
Он посмотрел. Улыбнулся криво.
— Лен, тебе что, правда эта квартира нужна? У тебя своя есть. Ты без кредита уже. У тебя всё нормально.
— Да не в квадратных метрах дело! — вспыхнула я. — Дело в том, что я сорок лет рядом! А теперь мне говорят: ты не душевная, ты не подходила с пирогом, ты не рассказывала сказки на ночь, — значит, недостойна!
Молчание.
А потом вдруг тётя Лена встала и, глядя прямо на Славу, сказала:
— Слушай, а ты хоть сам понял, что теперь? Гале квартира. Гале! Ни тебе, ни Лене.
— А она нам обещала… — тихо пробормотал он.
— Обещала? — усмехнулась тётя. — А ты у нотариуса спроси, как часто «обещают», а потом живут и всё переписывают на внучатого племянника. Или на медсестру. Или на кошку.
— Я не понимаю, — вдруг выдохнула я. — Почему… Почему мама ничего не сказала?
— Потому что знала, что вы сцепитесь, — отрезал дядя Костя. — Знала, что не примете. А ей спокойно хотелось. Хоть напоследок.
После этого разговора мне стало хуже, а не легче.
Спорить через суд я не стала. Бессмысленно.
Да и какой смысл? Я не хотела выбивать обратно то, что должно было быть по любви.
Мама не позвонила, не сказала, не попросила.
Просто ушла, оставив всё другой женщине.
Через два месяца Слава и его семья переехали. В новостройку. «Обменяли старьё на старт». Они оформили доверенность от Гали, продали квартиру, взяли в ипотеку, переехали. Всё. Как будто этого дома и мамы уже не было.
Я поехала к тому подъезду одна. Стояла под окнами. Ничего не чувствовала.
До поры.
Прошло полгода.
Я почти не общалась с братом. Иногда, по праздникам, он слал смайлики в мессенджере. Иногда тётя Лена звонила и всё приговаривала:
— Так и не могу в это поверить… Ни стыда, ни совести у них, ни у неё.
«У них» — это Слава с женой. «У неё» — Галина Михайловна, которая после сделки с квартирой исчезла. Кто-то говорил, что она уехала в Подмосковье, где у неё сын. Кто-то — что купила студию и сдаёт. Мне было всё равно. Я старалась не думать об этом.
И почти получалось.
Почти.
Но осенью меня пригласили на день рождения.
Устроила тётя Лена — свой юбилей. Ей семьдесят пять. Собрала всех — родню, соседей, каких-то подруг с молодости.
Я долго колебалась, идти или нет.
Пошла. Потому что Лена меня всегда поддерживала.
Слава там был. И его жена. Приехали, будто ничего не случилось. Подарили мультиварку. Слава шутил, смеялся, наливал шампанское, даже попытался со мной заговорить.
— Лен, ну ты чего, ты как чужая стала.
Я подняла брови:
— А мы и стали чужими, разве нет?
Он отвёл глаза.
— Ты же знаешь, это не я придумал. Мама так решила.
— А ты — что? Как всегда — рядом постоял?
Жена его дёрнула за локоть.
— Пойдём, хватит…
Я вышла на балкон. Подышать. Хотела уйти, но тётя Лена догнала.
Принесла чай, села рядом.
— Я же помню, как ты маме всё возила… И химию эту, и памперсы… Я тогда ещё Славе сказала: ты, мол, брат, а тебе всё равно.
Она замолчала.
— Да ты не обижайся, — вдруг мягко добавила. — У тебя сила есть. А он — как был слабым, так и остался. Ему проще было Гале поверить. Там и думать не надо, и делать не надо. Всё за него.
Я ничего не ответила.
Лена продолжала, будто сама с собой:
— Мы с твоей мамой ведь близки были когда-то. До этой истории. Потом она меня сторониться начала. А я однажды не выдержала и спросила её: «Неужели не жалко детям ничего оставить?»
И знаешь, что она сказала?
Я молчала.
— Сказала: «Не хочу, чтобы дети потом переругались. Пусть всё уйдёт в сторону. Они своё уже построили, а я — ухожу». Вот так.
Я сглотнула. Мне захотелось закричать. «СВОЁ»?! Что у меня было «своё»? Эта жизнь, выстроенная на чужих обязанностях? Эта квартира, купленная в тридцать два, потому что до этого я платила за всех?
— Лен… — снова заговорила тётя, — а ты думаешь, мама не чувствовала вину? Она мне пару раз намекала. Что не так всё с вами вышло. Что на тебе было всё. А потом добавляла: «Она сильная. Она справится. А Славу берегу».
И тут меня прорвало.
— А почему я должна справляться?! Почему он — бедный, а я — вечная лошадь?! Почему я должна быть старшей, умной, удобной?! Почему мама передо мной не извинилась тогда, по-настоящему? Почему она не сказала: «Спасибо»? Почему я в итоге — никто?!
Голос сорвался. Я замолчала.
Тётя смотрела на меня молча. Потом тихо сказала:
— Потому что так легче. Родителям всегда проще оправдывать одного и нагружать другого. Особенно, если один тянет. А второй только берёт.
В доме снова зазвучала музыка. Смеялись. Кто-то пел.
Я встала, взяла сумку.
— Я пойду, Лена.
Она кивнула, но перед тем как я повернулась к двери, сказала:
— Знаешь… Я бы промолчала. Но при мне вы подарили квартиру только дочке, — и в этот момент в голосе её вдруг звякнула боль, такая же, как во мне. — И больше ни слова никому. Как будто так и надо. Как будто больше никого нет.
Я не ответила. Просто вышла.
На лестнице стало душно. Я не выдержала — заплакала.
С тех пор я не видела Славу.
Прошло больше полугода. Я живу, работаю, встречаюсь с друзьями. Вроде всё как всегда. Но иногда, когда открываю дверь в свою квартиру, мне вдруг кажется, что вот бы мама сидела на кухне. Просто сидела. Без завещаний. Без Гали. Без решений «по справедливости».
Просто мама.
Просто рядом.
Но теперь это уже невозможно.
Открыла дочери глаза на мужа