— Она ведь временно, да? — спросил Дима, едва жена закрыла за собой входную дверь.
— Ну… — Наташа замялась, отвела взгляд. — Пока не найдёт себе что-нибудь.
— Она говорила «в гости на пару недель». Уже третий месяц. Ты не считаешь это странным?
Наташа кивнула. Её плечи опустились. Она знала, что он прав. Но сказать это матери? Да она скорее сама съедет из квартиры, чем намекнёт маме, что та задержалась.
Первую неделю Дима терпел. Вторую — пытался шутить. На третью начал уходить подольше на работу. А потом — просто начал замечать, что раздражение уже не приходит — оно тут живёт.
Квартира была маленькой: двушка в ипотеку, кухня совмещённая с гостиной. Уютную, сдержанную обстановку Дима с Наташей создавали по крупицам — пара тёплых пледов, светильники с мягким светом, мебель в спокойных тонах. Но после приезда Людмилы Павловны — всё как будто перекроили.
Она привезла с собой не только вещи, но и «энергию движения». Её голос был громче телевизора, её советы звучали поверх любой другой фразы, а запах варёной перловки теперь стоял с утра до вечера.
— Не на плите же оставлять, — пожаловалась она, когда Дима поднял бровь, увидев две кастрюли на кухне. — Холодильник общий, между прочим.
А когда он попытался вынести свою кофеварку в спальню — та ответила с обидой:
— Ну извини, конечно, я не знала, что твоё кофе важнее, чем обед для всей семьи.
У Наташи был сложный график: дежурства, переработки. Домой она возвращалась поздно, и на разговоры сил не оставалось. А когда сил всё же хватало, она часто вставала между ними двумя — как будто мост, по которому никто не хотел идти.
— Мам, может, ты хотя бы не будешь доставать его, когда он только с работы пришёл?
— А чего это он такой нежный? Молча сидит, как мумия. Разве так мужики себя ведут? Где жизнерадостность? Где внимание к жене?
Сначала это были мелочи. Мол, не той тряпкой вытирает раковину. Потом: зачем тратиться на эти гели для душа, когда можно хозяйственным мыться. Дима хранил спокойствие. Он понимал: чужой человек в доме — это всегда испытание. Но только если этот человек сам считает себя чужим.
Людмила Павловна считала себя хозяйкой. Или, как минимум, «смотрящей». Под контролем у неё было всё: от температуры на бойлере до даты стирки полотенец.
— Ты не понимаешь, мама хочет помочь, — вяло оправдывала её Наташа. — Она просто по-своему выражает заботу.
— Это не забота, это захват, — сказал как-то Дима, когда тёща ушла на рынок. — Я даже дышать спокойно не могу. Она вечно где-то рядом. Следит. Слушает. Влезает.
В ответ жена просто молча вздохнула.
Однажды он нашёл в ванной свой бритвенный станок с волосами чужого цвета. Это была капля. Он не стал устраивать сцену. Просто убрал его в ящик под замок. Купил себе новый — и унес в работу. Там, в мужском туалете с замызганным зеркалом, почему-то было уютнее.
Людмила Павловна будто ощущала, где его слабые места. Она не кричала. Она мастерски работала паузами, вздохами и короткими, холодными замечаниями, всегда «между прочим».
— У тебя молоко убежало. Не заметил? Ну, понятно… мужчины…
Или:
— Я вчера мыла полы. А ты сегодня опять в уличной обуви прошёл. Я ничего, я не жалуюсь. Но чистота — это уважение к женщине, между прочим.
Вечерами, когда Наташа засыпала, он сидел в темноте на кухне и слушал, как тёща шумно набирает воду в чайник, роняет крышку кастрюли, громко разговаривает по телефону. У неё будто не было кнопки «тише».
Когда они только переехали в эту квартиру, всё было иначе. Дима тогда целыми днями искал мебель на Авито, сам клал ламинат, сверлил, носил. У него были планы: комната под ребёнка, полка для книг, проектор для кино.
Теперь на той стене, где он хотел повесить экран, стоял временный раскладной диван. А рядом — склад пластиковых пакетов и хозяйственных сумок.
Настоящий срыв случился после того, как он попросил её не кормить сына конфетами до ужина.
— Я — бабушка. Мне положено баловать.
— Хорошо, но потом он не ест ничего, сидит и ноет.
— Может, дело не в конфетах, а в том, как вы его воспитываете?
— Мы — это кто?
Она посмотрела на него с таким видом, будто только что поняла, что спорит не с человеком, а с чем-то временным.
— Знаешь, у меня зять был. Первый муж моей средней дочери. Он тоже вечно что-то пытался устанавливать. А теперь платит алименты. Гордись, что ты пока в доме.
Он не знал, что обидело его больше — сравнение или интонация. Может быть, то, что Наташа в этот момент сделала вид, будто ничего не услышала
Квартира была маленькой: двушка в ипотеку, купленная ещё до рождения сына. Зал — проходной, спальня — единственное уединённое место, теперь занятое тёщей. Самим с Наташей пришлось переехать на раскладной диван в гостиную. Колыбель сына поставили между кухней и балконом, потому что больше некуда.
Тёща, Валентина Петровна, сразу обозначила свои правила.
— У ребёнка режим? — морщилась она. — Всё понятно, только я с восьми утра на ногах. Если вам надо поспать, я не виновата, что в доме нет нормальных дверей.
На кухне она организовала себе «уголок» — с любимой кружкой, банкой цикория и полотенцем, которое никто не должен трогать. Продукты подписывала: «не трогать», «для салата», «это мёд, не трогать тоже».
И если сначала это выглядело забавно, то потом стало удушающе. Особенно, когда Дима однажды откусил банан.
— Это я себе купила. У меня, может, давление, а ты жрёшь, как будто всё твоё.
Дима тогда промолчал. Наташа смотрела на него виновато, но ничего не сказала.
— У тебя к ней претензии? — Наташа тихо закрыла дверь в ванную, чтобы ребёнка не разбудить.
— У меня усталость. Я работаю. Плачу ипотеку. За садик, за продукты. И живу, как на вокзале.
— Это временно, Дим. Мамина пенсия — восемь тысяч. У неё выбора нет.
— А у меня есть? Это мой дом. Или я уже лишний?
Ссора закончилась тишиной. Наташа пошла укладывать сына. А Дима — включил ноутбук в наушниках и притворился, что его ничего не касается.
Через неделю Валентина Петровна устроила «разговор по душам».
— Я не понимаю, почему ты на меня дуешься. Я что, тебе мешаю? Я внука нянчу, еду готовлю. А мне — ни «спасибо», ни «будь здорова».
— Валя, я не против помощи. Но вы у нас не гость уже. Вы — третья хозяйка.
— А кто в доме хозяйка, интересно?
В этом был подвох. Вопрос был брошен, как кость. Дима промолчал. Она кивнула — мол, всё поняла.
Скандал случился в конце апреля. Наташа снова задержалась на работе. Младший приболел. Дима пришёл пораньше — хотел приготовить поесть и успеть к врачу. Но кухня была занята — Валентина Петровна крутила голубцы.
— Тут всё занято, — бросила она, не оборачиваясь.
— Мне только разогреть.
— А мне только не мешать. Я тебе что, комбинат общественного питания?
— Я плачу за свет, газ, ипотеку, продукты! Мне, может, тоже хочется ужин нормальный! Или мне разрешение надо спрашивать?
Она вытерла руки о фартук.
— Я тут на птичьих правах, да?
— Вы не гость уже, Валентина Петровна. Вы — полноправный член семьи, только без прав и с кучей условий.
— То есть я даром здесь живу?
— А разве не так?
В этот момент Наташа вошла в квартиру. В руках — сумки. На лице — паника.
— Что вы опять не поделили?
Валентина Петровна всплеснула руками:
— Я тут лишняя, Наташенька. Представляешь? Мешаю я ему. Уют нарушаю. Ем не то. Дышу не так.
И ушла в комнату, громко хлопнув дверью.
Дима стоял молча. Наташа — тоже. На полу рассыпались мандарины из пакета.
Вечером жена попыталась что-то объяснить, но он только кивнул. Потом — ушёл на кухню, съел холодный голубец, выпил чай и лёг спать в одежде.
А наутро обнаружил, что Валентина Петровна собрала чемодан.
— Ты уезжаете?
— Нет. Я просто собрала. Чтобы не забыли, кто тут случайный.
Валентина Петровна чемодан так и не увезла. Он стоял у стены в спальне, как немой укор. Пыль на колёсиках, но ручка разложена — мол, только скажите, и я уйду. И никто не говорил. Она не уходила. Все жили, будто ничего не произошло.
Молчали. Особенно Дима. Он всё чаще приходил домой позже. Ужинал один. Ложился на диван рядом с детской кроваткой и включал белый шум в колонке. Только чтобы заглушить и детский кашель, и свои мысли.
Однажды он услышал, как Валентина Петровна говорила по телефону в спальне.
— Да, живу у них. А куда мне? Съём — дорого. А Наташенька у меня такая… ну, мягкая. Не бросит. А Дима… да, терпит пока.
Потом был смешок:
— Я ж тут не насовсем. Дождусь, когда ребёнка в сад определят, тогда уж и съеду, может.
Он закрыл ноутбук и вышел на балкон курить. Хотя не курил уже три года.
В середине мая пришла квитанция с перерасходом воды и газа. Почти на три тысячи больше обычного.
— Я не понимаю, — Наташа вертела платёжку.
— Да ты что, — буркнул Дима. — Может, это я на работу не хожу и стираю всё подряд.
— А я-то тут при чём?
— А никто ни при чём. Просто чудо. Труба, наверное, потекла от лишнего дыхания.
Конфликт снова назревал. Дима всё чаще ловил себя на том, что каждое слово Валентины Петровны вызывает у него раздражение.
— Кофе вреден.
— Мясо жареное — тяжёлое.
— Малыша не так держишь.
— Посуду не так моешь.
— Вещи не так складываешь.
— Дверь хлопаешь.
— Вилки клади зубцами вниз, это гигиеничней.
— А вы не пробовали зубцами наружу — и на улицу? — однажды не выдержал он.
Валентина Петровна молча вышла из кухни. Но через час — на столе появился пирог. Из серии «вот вам, неблагодарные».
Наташа снова выбрала молчание. Сына укачивала на руках и шептала:
— Потерпи, малыш. Скоро всё наладится.
Последней каплей стала ситуация с полочкой в ванной. Дима купил и установил её сам — под бритву и гель.
— Удобно? — спросила Валентина Петровна, когда зашла.
— Вполне. Теперь хоть всё не валяется.
— Я просто сюда свои баночки поставила. Места ведь много. Надо же как-то организовывать, а не как у тебя — всё на одном куске.
Его бритва лежала в мыльнице. Гель валялся на бачке унитаза. А на полочке стояло восемь одинаковых банок крема, половина которых давно просрочены.
Он не стал ничего говорить. Просто снял полку. Аккуратно. И молча унес в кладовку.
— Ты специально? — шипела Наташа, когда укладывала сына.
— А ты когда будешь не специально? Когда маму свою спросишь, сколько ещё она собирается тут жить?
— Неужели нельзя как-то по-человечески?
— Можно. Только я перестал быть человеком в собственном доме. Меня тут как будто нет. Я — шум, который мешает уюту.
Он встал, взял куртку и ключи.
— Не уходи. Поговорим.
— Поговорим тогда, когда ты решишь, на чьей ты стороне.
Он не хлопнул дверью. Просто вышел. В подъезде было прохладно и темно. Он спустился вниз, сел на лавку. Было глухо. Только где-то наверху хлопнуло окно.
Через десять минут вышла Валентина Петровна. В халате. В тапках. Села рядом.
— Я, знаешь, иногда думаю, что ты меня совсем не слышишь. Но ты слышишь. Просто не хочешь. А ведь мы могли бы как-то…
— Как?
— Я не знаю. Я ведь тоже боюсь. Старая уже. Денег нет. Жилья нет. А Наташа — моя единственная. Я не хочу быть обузой. Но и на улицу — не пойду. Я просто хотела… тепла, что ли.
Он ничего не сказал.
— Ой, извини, — сказала она вдруг, с горькой усмешкой. — Я дышу слишком громко — мешаю вашему уюту.
Моя родня едет на выходные — просиял муж. — Я не участвую. Отлично, к холодильнику маршрут знаешь, плов варить умеешь, развлекай их сам