Раз ты тут хозяин, вот и делай сам, я тогда молча в углу постою, - Лариса Геннадьевна сложила руки

В первый месяц после переезда Лёша ещё пытался верить, что всё уладится. Ну да, тяжеловато — ипотека, работа до ночи, маленький сын, жена, которая почти не спит из-за ребёнка, и вдруг — сюрприз: в двухкомнатной квартире поселилась тёща.

— Это временно, — сказала Оля, когда привезла мать с чемоданами и пакетом с кастрюлями. — Мамина квартира на продаже. Да и вообще… ей сейчас одной нельзя. Давление, бессонница. Ты же не против?

Он не был против — в теории. Как можно сказать «против», когда человек с давлением, да ещё мать жены? Но что-то в нём уже тогда дёрнулось. Может, потому что Оля даже не поставила в известность заранее — просто поставила перед фактом.

Первую неделю Лариса Геннадьевна ходила по квартире как в музее. Осматривала, нюхала, щупала. Комментировала.

— Диван мягкий, конечно, но цвет… ну, кому как.

— И на кухне у вас как-то темновато. Не продумали.

— Сантехнику лучше сразу заменить. Китай сейчас — он ни на что.

Лёша молчал. Оля смущённо улыбалась, просила «не обращать внимания, мама просто волнуется». Он сжимал зубы и ехал на работу.

А потом началось.

— Лёша, а где у вас фильтр для воды? — громко спрашивала Лариса Геннадьевна, зная, что ребёнок только что уснул.

— Лёша, а ты чайник-то кипятишь, или так воду льёшь?

— Ты знаешь, что в пятницу аквафильтр по акции был, а ты не купил?

Он сначала объяснял. Потом кивал. А потом стал уходить из дома всё раньше и возвращаться всё позже.

На работе у него был обычный график — с девяти до шести. Но теперь он задерживался до восьми, девяти, «по делам», «по проекту». Врал. Просто не хотел домой. Ему не было там места. Даже носки приходилось складывать в кухонный ящик — в комнате с ребёнком Лариса Геннадьевна поселилась и объявила, что «всё равно внук ночью просыпается, я ему и понадоблюсь».

Он спал на раскладушке в гостиной. Если повезёт.

— Оль, а ты не можешь поговорить с мамой? — как-то спросил он вечером, когда жена наконец вернулась от педиатра.

— О чём? — искренне удивилась Оля. — Она просто хочет помочь.

— Помочь? Считает, сколько хлеба я ем. Критикует, как я мою ванну. Я в своём доме не чувствую себя дома.

— Ты перегибаешь.

Он сжал кулаки. Подумал — не перегибаю. Но и кричать не стал.

Стал ещё позже возвращаться домой.

На третий месяц Оля уехала в санаторий — «по путёвке от работы», «восстановиться». Лёша остался с сыном и тёщей. Это было… тяжело.

Лариса Геннадьевна взяла всё в свои руки.

Режим ребёнка — по часам.

Еда — только «здоровая».

Домашняя одежда — «непорядочная, мужчина должен выглядеть».

Даже мусор он не мог выносить без её комментариев:

— Выкидываешь всё подряд. Макулатуру отдельно, стекло — отдельно. Это что — мужская логика?

Он сдерживался.

До одного вечера.

Тёща устроила ревизию холодильника.

Выставила на стол курицу гриль, пиццу, полуфабрикаты.

— Ты это ребёнку даёшь? Себе? Ты вообще головой думаешь?

Он молча забрал пиццу и сел есть прямо на табуретке.

— Очень вкусно. Хочешь кусок?

Она молча вышла из кухни. Потом стукнула дверью в комнате.

Через три дня он не выдержал и уехал к другу. Вернулся через сутки. В квартире было напряжённо. Оля уже приехала. Сидела сжавшись.

— Ты на сутки пропал! У нас ребёнок!

— У нас — да. Но тут ещё кто-то третий, кто считает, что я — никто. И ты не сказала ей ни слова.

— Мне между вами вставать?

— Ты не вставала. Ты сдалась. С самого начала.

Жена расплакалась. А Лариса Геннадьевна тихо прошла мимо, взяла пакет, вынула из него кефир и громко сказала:

— С молоком у вас всё равно беда. Берёте что попало.

Лёша встал.

— Это мой дом. Я его купил. Я его обустраивал. Я его содержу. Мне не нравится, что в моём доме меня ежедневно принижают. Или это меняет что-то?

Тишина.

И Лариса Геннадьевна впервые в глаза посмотрела ему прямо:

— Посмотрим, насколько ты хозяин.

И ушла в комнату, хлопнув дверью.

После того разговора Лёша пообещал себе: ещё немного, и он взорвётся. Но это «немного» растягивалось в дни и недели. Он считал — с момента появления тёщи в квартире прошло почти полгода. Шесть месяцев. Двести ночей на раскладушке. Бесконечные упрёки, проверка пакетов после магазина, вопросы про зарплату — и это не от жены. От тёщи.

Он пытался разговаривать. Спокойно, внятно.

— Лариса Геннадьевна, вы здесь живёте, я не возражаю, но вы не хозяйка этой квартиры. У нас с Олей есть свои договорённости. Не нужно вмешиваться.

Она морщилась, как от запаха прокисшего супа.

— Какие договорённости, Лёшенька? Я двадцать пять лет тянула одну семью на себе. Знаю, как надо. А вы — что? Молодёжь, вся на ипотеке, на быстром питании и на телевизорах. Разучились уважать опыт.

Он хотел ответить, но промолчал. За спиной послышался лёгкий вздох — Оля. Как всегда, в тени. Как будто не слышала. Как будто снова разрывалась между мужем и матерью — но, по сути, уже давно выбрала, просто молчит.

Иногда он пытался сблизиться с сыном — Славкой. Мальчику было почти два. Он уже говорил слова, узнавал картинки, лепетал что-то весёлое в ответ. Но чаще он шёл не к Лёше, а к бабушке. Потому что та всегда рядом. Потому что Оля часто была на работе, а он — тоже. А бабушка — всегда под боком.

И Лёша ловил себя на странной мысли: он отдал часть отцовства. Просто сдал его в аренду. И никто не спросил.

Однажды он пришёл домой пораньше. Решил: всё. Поговорит серьёзно. Если не с тёщей — с Олей.

Квартира была пуста. Тишина. Только из комнаты доносились детские песенки. Он прошёл внутрь. Там — Лариса Геннадьевна и Славка.

Мальчик стоял на табуретке, рисовал фломастерами по… стене.

Стене, которую Лёша сам выравнивал и красил, сам клеил молдинги. Недавно.

— Что здесь происходит? — он не повысил голос, но в нём звенело.

— Ой, подумаешь, — отмахнулась Лариса Геннадьевна. — Ребёнок рисует. Он развивается. Ты что, не читал?

— На стене?!

— Ну и что? Я потом сотру.

— Вы?! Это я буду всё перекрашивать!

Она встала, прижав Славку к себе.

— Вот видишь, малыш? Папа не умеет быть добрым. Ему важнее обои, чем ты.

Лёша просто вышел. Сел на кухне. Голова гудела. Дышать было тяжело.

Он достал пиво из холодильника. Потом подумал — поставил обратно. Позвонил другу.

— Я не знаю, что делать. Это какой-то абсурд. Я боюсь возвращаться домой. Мне кажется, я скоро кого-нибудь ударю.

Друг посоветовал:

— Поговори с Олей. Не как с женой, как с человеком. Скажи, что это твой предел. Иначе — она всё потеряет. Не ты.

Они поговорили. Поздно ночью. На кухне. Оля держала чашку с мятным чаем и жевала губу.

— Лёш… я правда не знала, что так вышло. Ты вроде бы молчал, терпел. Мне казалось, ты справляешься.

— Потому что говорить было бессмысленно. Ты всё равно с ней.

— Не с ней! Просто она… ну, одна, стареет, ей тяжело.

— А мне легко? Я взял ипотеку. Я работаю. Я пришёл в свой дом и боюсь оставить зубную щётку в ванной. Мне что — в аренду её передать?

Оля не отвечала. Только слёзы появились. Он вздохнул. Подошёл.

— Я тебя люблю. Но если ты не решишь, как нам жить, я решу сам. Только будет поздно.

Через две недели Лариса Геннадьевна собрала вещи. Почти без сцены.

— Нашлась съёмная. Пока там.

Сказала с таким лицом, как будто уступила из милости.

Оля избегала разговоров.

— Я не хочу об этом. Это было тяжело.

Но в квартире стало тише. Свободнее. Славка стал чаще звать папу. И Лёше казалось — вот оно, решение. Хоть немного, но стало легче.

До одного воскресного утра.

Оля сидела на балконе с телефоном. Разговаривала шёпотом. Он услышал только обрывки:

— Нет, он не знает… Пока рано… Да, я помогу…

Потом она зашла и сказала, как ни в чём не бывало:

— Мамина квартира… не продалась. Там проблемы с документами. И ей снова некуда. Надо будет немного… ну, временно.

— Снова?

— Ну что я могу сделать? Она — моя мать. Она одна. У неё давление. Ты же понимаешь.

Лёша понял. Всё снова начнётся.

Когда Лариса Геннадьевна вернулась, Лёша не сказал ни слова. Просто отодвинул свою кружку с чаем в сторону, встал и пошёл в комнату. Без упрёков. Без упрямства. Без крика.

Он понял: Оля не способна выбрать. Она не предаёт — нет. Просто боится. А страх — это удобный повод закрыть глаза. Не видеть, не слышать, не отвечать.

Вечером он открыл свой ноутбук, нашёл сайт объявлений, создал новую папку с пометкой «Съёмное жильё». Потом выключил компьютер и сел на балконе. Там было прохладно. Свежий воздух бил по лицу — живой, честный. В отличие от того, что творилось в квартире.

Следующий месяц был похож на предыдущие — только хуже. Лариса Геннадьевна будто вернулась уже не гостьей, а полной хозяйкой.

— Ты опять не вынес мусор.

— Кто покупает такой стиральный порошок? Это ведь аллергия!

— А вот у Славика опять температура. Не от тебя ли это? Ты же в метро ездишь.

Она критиковала его молча: взглядом, шумным вздохом, щелчком выключателя. Или словами — жёстко, точно, с прицелом.

Однажды он услышал, как она говорила с подругой по телефону:

— Да какой он мужчина? Работает в каком-то офисе, а толку? Всё на мне. Квартира бы давно сгнила, если б я не приехала.

Он вошёл в комнату. Сел напротив.

— Вы серьёзно? На вас всё?

Она посмотрела поверх очков.

— А кто еду готовит, стирает, с ребёнком сидит? Думаешь, ты так бы справился? Мужчина он…

— Мужчина, — спокойно сказал он, — который тянет ипотеку, оплачивает счета, кормит вас всех. А главное — терпит.

— Терпит, — передразнила она. — Ты просто не умеешь жить с людьми.

— С вами — невозможно.

И она молча вышла, бросив:

— Ну раз невозможно — живи как хочешь. Только потом не жди поддержки, когда останешься один.

На работе он стал задерживаться ещё дольше. Но не потому, что не хотел домой. А потому что там было некуда возвращаться. Квартира была заполнена. Пространством. Молчанием. Подозрением. Жалостью, которая пряталась за «заботой».

Оля всё чаще молчала. Извинялась глазами, но не словами. Он пытался с ней говорить, но всё сводилось к одному:

— Я не могу выгнать маму. Она же моя мать…

А однажды она сказала:

— Если тебя всё не устраивает, ты можешь сам подумать, как тебе удобнее жить. Я не держу.

Он не держался.

Собрал вещи. Минимум — одежду, ноутбук, документы, несколько детских книг. Пошёл в квартиру, которую успел найти — старенькую, без ремонта, но тихую.

Оля не звонила. Не писала. Он тоже. Только по поводу сына — коротко, вежливо, делово.

Славку он видел по выходным. Увозил в парк, в кафе, на детскую площадку. Мальчик оживлялся, обнимался, смеялся. Лёша каждый раз чувствовал, как у него сжимается горло. Он снова становился отцом. Но частичным. Через стекло.

Через пару месяцев Оля позвонила сама.

— Привет. Мамы нет дома. Можешь заехать? Поговорим?

Он приехал. На пороге — всё то же: запах жареной капусты, в прихожей её обувь, её голос по телефону где-то за стенкой — хотя «дома нет».

Оля сидела на диване, руками крутила край подушки.

— Я не знаю, как всё вернуть.

Он сел рядом.

— А я уже не знаю, хочу ли.

— Лёш…

— Я просто хотел быть мужчиной в своём доме. А оказался мальчиком, которого воспитывают. Не ты, она. А ты стояла рядом и смотрела.

— Я правда не хотела, чтобы так вышло. Я… просто застряла между вами.

— А я выбрал выйти.

Они помолчали.