— Нина, ну ты же всегда была взрослой. Самой разумной. Мы на тебя и рассчитывали.
Нина слышала эту фразу с детства. Она не спорила. Ей казалось, что это и есть любовь — быть нужной, быть опорой. В семье всё было ясно распределено: Нина — помощница, а Олечка — маленькая принцесса. Мама не скрывала: младшую родила позже, неожиданно, «подарок судьбы». А Нина… ну, Нина просто была.
Когда Нина поступила в колледж, мама сказала: «Ты молодец, конечно. Но Олечке репетиторов нужно. Ты сама справишься». Когда у Нины родилась дочь, мама приехала на пару дней, принесла пледик и уехала — «у Олечки сессия, ей сейчас сложнее». Когда Нина развелась и осталась с ребёнком, мама посоветовала держаться: «Ты же у нас сильная. А Олечке помощь нужна — она беременна».
Нина работала, дёргалась между детским садом, школой, подработками. Зубы стиснув, молчала. Её обижало, что мать не спрашивала, как она. Но она объясняла это себе: «Ну, я же справляюсь. А Оле тяжело». И только друзья иногда подбрасывали фразы вроде: «А ты не замечала, что тебя используют?» — и Нина отмахивалась. Не использовали. Просто она надёжная.
Прошли годы. Ольга вышла замуж второй раз. Муж её взял с двумя детьми, но всё вёл с позиции «мы теперь семья, всё на равных». Мама к ним приезжала каждый месяц. Пекла пироги, возила внуков в театр, сидела, когда дети болели. А к Нине приезжала раз в год — на час, «по пути». Нине всё это казалось несправедливым, но она привыкла не жаловаться. Рядом была дочь-подросток, у которой начались свои драмы, а потом — и первая сессия. Работа Нины изматывала, денег не хватало вечно.
Когда Нина узнала, что мама сломала ногу, она сорвалась с работы, отпрашивалась, бежала в травмпункт. А Ольга — только переслала сообщение в семейный чат: «У мамы всё под контролем. Она уже с соседкой всё решила».
Соседку, Веру, мама знала давно. Та жила этажом выше, была моложе лет на десять, но уже не работала. Помогала всем на площадке, кто попросит. Ключи у неё были от половины квартир. Мама с ней дружила, звала «моя палочка-выручалочка».
Когда мама после операции попала в реабилитационный центр, Нина приезжала — привозила фрукты, книги. Но мама всё время была с Верой: «Вера меня и моет, и кормит, и заходит каждый день. Ты же занята». Нина пробовала — «Мам, я могу помочь, давай я…» — но мама отмахивалась: «Да ты что, Веру мне ничем не заменить. Она мне как дочка».
Слово «как дочка» отозвалось как пощёчина. Нина тогда промолчала.
Прошло ещё полгода. Мама восстановилась, но Вера у неё почти поселилась. Делала ей завтрак, носила таблетки, сидела вечерами. Ольга сказала: «Так удобно, что Вера рядом. А ты не расстраивайся. Ты ведь на работе всё равно. Ну правда, не в обиду. Ты сама всегда говоришь — у тебя нет времени».
Разговор о квартире всплыл случайно. Нина заехала вечером — привезла лекарство. Услышала за дверью голос Веры: «А если будете дарственную оформлять, то лучше сразу с пожизненным проживанием. Так спокойнее». Потом — тишина. Потом — «Нина! А ты чего не звонишь перед тем, как прийти?»
— Мам, — сказала Нина, когда они остались вдвоём. — Это о чём был разговор?
— О квартире. Я думаю, оформить на Веру. Она же со мной, ты видишь. А вы все заняты. Мне надёжность важна.
— Ты правда хочешь переписать квартиру не на своих дочерей?
— А что вы сделали для меня? Только Вера рядом была, когда я лежала пластом. Только Вера заботится. И не из-под палки, между прочим!
Нина не кричала. Просто встала и ушла. Села в машину и не поехала. Просто сидела, держась за руль. Долго. Пока не стемнело.
Дома она сказала дочери, что «всё хорошо, просто бабушка стареет». А сама почти не спала.
Вскоре её вызвали на семейный «совет».
«Совет» проходил в квартире у Оли. За столом — сама Оля, её муж Артём, мама, Вера и Нина. Странная компания. Мама принесла пирог. Вера разливала чай. Все ждали, когда начнёт Нина. Но она молчала.
Ольга первой не выдержала.
— Нин, ты как будто в себе. Это всё из-за квартиры? Ну правда, ты чего так остро? Мы же взрослые люди. Надо просто обсудить спокойно. Мама ведь объяснила — это решение не против нас, а потому что так правильно.
— Правильно? — Нина посмотрела на сестру. — А ты бы так спокойно говорила, если бы она переписывала квартиру на какого-нибудь моего знакомого?
— Ну что за примеры, — вмешалась мама. — Вера же мне помогает каждый день. Я не обязана всё отдавать вам. У вас у всех своя жизнь. У Оли — дом, семья, бизнес. У тебя — работа, дочь. А я одна. Только Вера со мной рядом по-настоящему. Мне спокойнее, если она будет защищена.
— А как же мы? Мы тебе не родные?
— Вы — заняты. Ты сама всегда говоришь: “Мама, я не могу, у меня смена, у меня дедлайн, у меня то-се”. А Вера пришла — и просто была. Не спрашивала.
— Потому что ей это выгодно! — сорвалась Нина. — Она же не просто так тут сидит! Вы всё это не видите?
— Перестань! — Ольга вдруг стукнула по столу. — Ты постоянно всех подозреваешь! Всё не так, все что-то замышляют. Может, просто кто-то оказался добрее, чем ты?
Нина смотрела на сестру и не верила. Это была та же девочка, которой она в детстве гладила банты, помогала с алгеброй, водила на кружки, пока мать лежала с мигренью. А теперь она говорит это. Серьёзно, уверенно. Без сомнений.
Артём кашлянул:
— Послушайте, может, есть какой-то компромисс? Ну, например, долю оставить Вере, но квартиру не целиком?
— Зачем? — ответила мама. — Я уже решила. Всё оформим через нотариуса. Дарственная с проживанием. Вера этого достойна. Она — надёжный человек.
Нина встала.
— Мне больше нечего обсуждать. Спасибо за пирог.
Она ушла.
Следующие недели были как в тумане. Нина ловила себя на странных мыслях. Например: «А если бы она сломала что-то серьёзнее? Я бы и в больницу к ней не поехала». Или: «Пусть Вера и хоронит». И тут же корила себя за это. Но злость не уходила. Мешалась с обидой, стыдом, и каким-то детским, до дрожи знакомым чувством: «Я опять ничего не стою».
На работе Нина стала отвлекаться, пропускать дедлайны. Однажды её коллега Катя, с которой они дружили много лет, спросила прямо:
— Ты чего как не своя? Тебя опять сестра достала?
Нина не выдержала и рассказала. Всё. Со слезами, с детскими воспоминаниями, с этим «Вера мне как дочка».
Катя только покачала головой:
— Слушай, это всё очень больно. Но ты ведь всё детство за них жила. Может, хватит? Пусть теперь они сами друг за друга. А ты — для себя.
— А как?
— Не знаю. Но попробуй. Сходи к психологу, к примеру. Или просто перестань оправдываться, когда тебе больно.
Мама оформила документы. Потом вызвала Нину «просто поговорить». Сидели в её кухне. Вера делала вид, что моет пол, но на самом деле слушала.
— Я не хотела, чтобы ты так реагировала, — сказала мама. — Но ты должна понимать. Ты не обделена. У тебя есть работа, есть дочь, ты крепко стоишь на ногах. А Вере, если что, даже идти некуда.
— Ей идти некуда? — переспросила Нина. — А мне, когда я с ребёнком осталась, было куда?
— Ну ты же справилась.
— Да, справилась. Потому что ты не помогла.
Мама замолчала. Потом сказала тихо:
— Ты была сильной. Ты всё держала на себе. Вот я и привыкла, что тебе ничего не надо. А Оля… она слабее. Она всегда была ближе.
— Я знаю, — сказала Нина. — Просто теперь я наконец это поняла.
Когда пришла повестка в суд — дело касалось оспаривания дарственной, — Нина поняла, что это Ольга подала. Без предупреждения, без звонка. Просто оформила иск. И указала в нём: «Подозреваю, что мама находилась под влиянием третьих лиц».
Мама была в бешенстве. Звонила Нине:
— Это ты её надоумилa? Ты подговорила?
— Нет, — сказала Нина. — Я вообще больше ничего не делаю. Я просто смотрю, как вы сами между собой разбираетесь.
Впервые за много лет она не почувствовала вину.
Но тишина всё равно гудела в голове. Особенно в те вечера, когда дочь уходила к подруге, когда в холодильнике только творог, а на плите — закипевший чайник.
Однажды она всё же написала Ольге: «Давай поговорим». Встретились в кафе.
— Я просто не понимаю, — сказала Нина. — Что ты хочешь этим судом добиться?
— Чтобы Вера не присвоила всё. Мы же дочки. Это наш дом. Нас просто вышвырнули. Разве это нормально?
— Ты уверена, что тебе именно квартира нужна? Или ты вдруг почувствовала, как это — быть не в любимицах?
Ольга отвела взгляд.
— Слушай, ты же всегда справлялась. Я знала: Нина поможет, Нина подменит, Нина всё сделает. Я даже не задумывалась. А потом ты вдруг изменилась. Стала молчать. Уходить. Не звонить. Я не поняла, что случилось. А теперь всё валится.
— Я просто устала. Очень давно.
Она не знала, что будет дальше. Возможно, мать откажется общаться. Возможно, суд затянется. Возможно, Вера окажется не такой уж и доброй. Но сейчас она впервые сказала то, что держала внутри всё детство.
И отпустила.
Но это было не окончание истории.
Вечером того же дня она получила голосовое от матери.
Нина не сразу включила сообщение. Поставила чайник, переоделась, проверила дневник дочери — привычная рутина. Но и мысли всё это время вертелись вокруг — как она сказала: «Ты же сильная». Как Оля молчала. Как всё вернулось на круги своя.
Она нажала «воспроизвести», стоя у окна.
Голос матери был спокойный, чуть глухой:
— Нина, ты, конечно, можешь считать, что я тебя предала. Но ты не понимаешь… Мне страшно. Я старею. Я боюсь стать беспомощной. Боюсь умереть одна, и чтобы меня нашли через три дня. А Вера — рядом. Она уже знает, какие у меня таблетки, как у меня нога болит, она не жалуется. А вы… у вас своя жизнь. Ты звонишь — но наскоком. Приезжаешь — но с раздражением. Мне же тоже не хочется быть обузой. Я, может, и перегибаю, но я просто не хочу быть никому в тягость.
Пауза. И тишина.
Нина переслушала ещё раз. Потом просто села на табуретку и долго смотрела в одну точку. Её мать никогда раньше не говорила «мне страшно». Ни когда отец уходил, ни когда она лежала в больнице, ни когда теряла работу. Никогда. А теперь — вот.
Но почему о страхе она говорит Вере, а не дочерям? Почему свои страхи она обернула в упрёки?
Через пару дней мама сама назначила встречу. Вера, как ни странно, не присутствовала. Только мама, серая, уставшая. На кухне стоял запах уксуса — явно солила огурцы.
— Я не хочу, чтобы вы с Олей грызлись, — сказала она. — У меня не так много времени осталось, чтобы видеть, как мои дети воюют.
— Тогда зачем ты дала этому начаться?
— Я не хотела. Просто… Оля всегда требовала, а ты — принимала. Это же проще — дать тому, кто просит. А ты никогда не просила.
— Потому что я привыкла, что мне не дадут. Или скажут, что Оле нужнее.
Они замолчали. Впервые за долгое время — не со злобой, а с пониманием.
Мама легла в больницу — плановая операция. Вера привозила ей вещи, забирала документы, дежурила. Ни Нина, ни Оля не настаивали — обе отдали это ей. Как будто внутренне уже сдались. Или отпустили. Когда мама попала в реанимацию — резкое ухудшение — Вера первой позвонила Нине:
— Я не знаю, что делать. Она без сознания. Врачи ничего не говорят.
Ольга приехала позже, с мужем. Все ждали. И опять молчали. Больничный коридор стал ареной недосказанных обид и размотанных воспоминаний.
Мама выкарабкалась. Неделю спустя её перевели в общую палату, и Вера снова стала главной. И снова были укоры в голосе: «Ты же не можешь сидеть по вечерам», «Ну ты же занята», «Вера — родной человек».
А потом — снова вызов в нотариальную контору.
— Она хочет внести изменения, — сказала Вера по телефону. — Вас касается.
Оказалось, мама переписала квартиру на троих: Вера — пожизненное проживание, а доля — между дочерьми. «Чтобы не было войны после меня», — объяснила она. — «Хоть как-то по-честному».
Но честно ли?
Нина вышла на улицу, села на лавку перед нотариальной. Ольга курила рядом, нервно, не глядя в глаза.
— Ну хоть так, — сказала она. — Хоть не всё чужим.
— А знаешь… — начала Нина. — Я всё время думала, что однажды ты поймёшь, как мне было тяжело. Как всё детство я подставляла плечо. Как после развода выживала. Как без помощи тянула дочку. Но ты всегда думала, что я просто крепкая. А теперь, когда тебе стало обидно, что мама выбрала Веру, ты наконец увидела, как это — остаться за дверью.
Ольга молчала.
— Я тебе не враг, — продолжила Нина. — Но я не могу больше быть старшей, ответственной, жертвенной. Я устала. Мне тоже нужна забота. А не только обязанности.
Ольга потушила сигарету и тихо сказала:
— Прости.
— Не тебе прощения просить.
Прошло два месяца.
Мама вернулась домой, но уже не ходила без палки. Вера теперь жила с ней официально. Дочери приходили по очереди — привозили продукты, сидели пару часов. Вера не мешала — будто поняла: её роль теперь другая.
Нина снова вошла в ритм: работа, дочь, бытовуха. И вроде всё выровнялось. Но внутри щемило — что-то не договорено, не отпущено.
В один из дней она задержалась у матери. Дождь, автобусы не ходили. Вера куда-то вышла, остались вдвоём. Мама ела вишнёвое варенье, неаккуратно, с каплями на халате.
— Мам, — тихо сказала Нина. — А ты помнишь, как я после родов просила тебя приехать? А ты сказала — «Оле тяжело, у неё сессия». Мне тогда было совсем страшно. И одиноко.
Мама не смотрела на неё.
— Помню. Просто мне казалось, ты и без меня справишься. А я всегда тянулась к тем, кто нуждается. Оля, Вера… они как будто слабее. А ты — нет.
— Я не железная. Мне тоже больно.
Мама подняла глаза.
— Я знаю.
По дороге домой Нина плакала. Не от обиды — от освобождения. Как будто сломалась пружина. Она не ждала больше справедливости. Просто приняла: так было. Так есть. И может быть — будет по-другому.
А дома её ждала дочка. На столе — открытка: «Мама, я тебя люблю. Ты у меня самая сильная». И опять — это слово. Сильная.
Нина села рядом с дочерью.
— Знаешь, ты можешь быть сильной. Но иногда — можно и слабой. Это тоже нормально.
— А ты?
— А я только учусь.
На следующий день она заехала к маме ненадолго. Помочь с лекарствами. Вера открыла дверь, привычно кивнула.
Мама лежала в кресле и смотрела в окно.
— Нин, — позвала она. — Сядь на минуту.
Нина села. Мама долго молчала. Потом сказала, дрожащим голосом:
— Вы мне когда-нибудь поможете?.. Всё всегда для Олечки. Я сильно устала, — жаловалась со слезами Нина матери.
А теперь всё было наоборот.
И от этой фразы в воздухе повисло что-то, что не поддавалось логике. Только тяжёлое, неразрешимое — как узел, который не развязать.
– Ты мне не понравилась сразу, – начала свекровь, – даже имя твое не понравилось