— Ты опять остаёшься? — бабушка ворчливо откинула вязанье и покосилась на меня. — Хоть бы раз домой пошла, к подругам, к мужчине какому… Всё салон, салон, потом к нам. Ни себе, ни людям.
Я промолчала. Не спорить же, правда. После смены ехала не домой, а сразу в родительскую квартиру. Хотя и квартира-то давно стала бабушкиной — мама с папой уехали на дачу, приезжали наездами, а я осталась ухаживать за старушкой. Ей и сиделка была бы положена, но с нашими доходами…
Когда-то всё начиналось как временная мера — на пару месяцев, пока после перелома встанет на ноги. А потом она вроде бы и ходит, и всё умеет, но уже привыкла, что я здесь. И сама привыкла — открываешь ключом дверь, пахнет укропом, в шкафу на кухне крекеры «Мария», и тишина.
— Анька-то вчера заходила, — пробормотала бабушка.
Я кивнула.
— С платьем новым? —
— А то. Вон, шлейф за ней тянулся, как за графиней.
Анька — это моя младшая сестра. По паспорту Анна, но дома все зовут её ласково. Не то чтобы мы враждовали — я бы не смогла ненавидеть сестру, я всё детство таскала её на себе, подтирала, укладывала, водила в школу, пока мама работала. Она ведь говорила тогда: «Ты у нас старшая, ты должна».
Вот и должна до сих пор.
Когда папа продал свою машину, чтобы дать Аньке на обучение в Москве, я молча отдала накопления, которые копила на аренду помещения для своего салона. Открылась позже, с долгами, но открылась.
— Она теперь курсы ведёт, — продолжала бабушка. — Девушек учит, как по любви выйти замуж. Ты не знала?
Я знала. И я знала, что у Аньки уже третий курс за полгода, что она просит у мамы ноутбук поновее, потому что на старом тормозят презентации, и что под это дело собирается выпросить очередной «подарок от родителей».
Но я молчала.
Вечером, вернувшись в свою съёмную квартиру, я села за таблицу расходов. Через неделю — платежи. Мой салон маленький, но уже рентабельный. Сложно, но выживаем. Главное — держать себя в тонусе. Анька же звонила на днях, предлагала «объединить усилия», делать совместные проекты: она будет рассказывать, как быть богиней, а я — делать из клиенток визуально богинь. Отказалась. Уже тогда что-то в тоне сестры меня насторожило — будто не предложение, а предупреждение.
Через пару дней мама написала в общий чат: «Хочу собрать всех в субботу вечером. Нужно обсудить важное». Я ответила: «Хорошо». Анька прислала сердечко. Папа скинул стикер с котом.
Мы собрались у родителей на даче. Мама сама приготовила ужин, что случается редко. Папа вышел с мангалом, и на пару часов всё казалось почти настоящей семьёй. До тех пор, пока мама не сказала:
— У нас к вам предложение.
Я замерла.
— Мы с папой решили, что у нас уже возраст. И дача, и квартира — это всё нагрузка. Хотим продать и переехать в Калининград. Там мягкий климат, море, отличная медицина.
— Это замечательно, — сказала я.
— Только вы должны понять, — продолжала мама, — что нужно решить, как делить жильё.
Я не поняла.
— То есть?
— Квартира — бабушкина. Значит, вам, как старшей, она и достанется.
— Мам, да при чём тут…
— А дача, соответственно, Аньке. Ну и плюс…
Тут мама запнулась.
— Что плюс?
— Плюс… ты ведь уже наладила бизнес, у тебя своё дело. Мы с папой подумали: может, есть смысл, если ты продашь салон и…
Анька молчала. Она только поправила прядь своих ровных, отполированных волос и посмотрела куда-то в сторону, будто и не слышит нас.
— …и подели́шь деньги с Аней. Ей нужно вложиться в онлайн-платформу. Это очень перспективно.
Мой взгляд метнулся к папе. Он смотрел в землю. Как всегда.
— Я правильно понимаю? — переспросила я. — Мне — квартира, бабушкина, не ваша. А Ане — дача и половина моих денег?
— Не половина. — Мама нахмурилась. — Ты же открылась на родительские деньги.
Я встала.
— Нет. Я открылась на свои. Тогда вы отдали все папины сбережения Ане на учёбу.
Мама опустила глаза.
— Мы не хотим скандала, Катя, — сказала она тихо. — Но ты же знаешь, что у тебя всегда всё получалось. А Ане нужна помощь.
— А я? Мне тоже когда-то была нужна помощь.
— Ты сильнее. Ты справишься.
С этим мы и разошлись. Анька не проронила ни слова. Я вышла первой, села в машину, закрылась и не знала, куда ехать. В квартиру с бабушкой? На съёмную? Или куда-нибудь дальше?
— Катюш, я тебя понимаю… — сказала Лена, моя подруга и по совместительству — бухгалтер моего салона. Мы сидели на кухне, пили чай, но слова у неё получались будто из ватных шариков: аккуратные, мягкие и ничего не решающие.
— Нет, Лен, ты не понимаешь. Они говорят это так, будто это логично. Как будто я действительно должна — отдать, поделиться, поддержать. Всегда я.
— А ты с мамой говорила потом?
— Не беру трубку. Она пишет. Спрашивает, не передумала ли я. Анька молчит. Как будто вообще не при чём. Хотя всё затевалось явно под неё.
Лена вздохнула.
— Ты знаешь, они тебя с детства такой сделали. Ты же ещё в школе сама себе одежду покупала, когда ей Аню надо было к репетиторам возить. Помнишь?
Я помнила. Тогда я подрабатывала после уроков — убиралась в детском центре. Купила себе пальто с распродажи. Когда пришла домой, мама сказала: «Вот видишь, ты умеешь находить выходы. А Анечке пока рано, она у нас хрупкая».
На следующий день в салон пришла клиентка — женщина лет пятидесяти, аккуратная, с тугим пучком на макушке. Вроде бы обычная стрижка, но что-то в её взгляде мне запомнилось. Как она смотрела в зеркало, будто проверяла, что она ещё здесь, живая, настоящая.
— А знаете, — вдруг сказала она, — меня муж недавно попросил отказаться от своей доли в квартире. Сказал, что так будет проще.
Я замерла.
— Простота — она всегда кому-то одному выгодна, — только и вымолвила я.
Женщина кивнула. Она поняла, о чём я.
Вечером я всё же ответила на звонок мамы. Та заговорила сразу, не давая вставить ни слова.
— Катя, ну что ты устраиваешь? Это не какая-то манипуляция! Мы хотим, чтобы у вас с сестрой было всё поровну. Мы думали, ты поймёшь.
— Мам, я поняла. Но я не согласна.
— Почему?
— Потому что это не «поровну». Это — мне долг, ей подарок. Мне — обязанность, ей — мечта.
— Ну и что, что у неё мечта? Почему ты так об этом говоришь? У тебя ведь всё есть!
— У меня ничего не было. Всё, что есть — я сама. А у неё всегда кто-то. То папа, то ты, то теперь я должна.
— Ты несправедлива! Анечка просто другой человек. Она мягкая, она ранимая, она…
— А я — какая?
— Ты всегда была взрослой. Сильной.
Вот это и было приговором.
Через неделю Аня сама пришла ко мне в салон. Без звонка, без предупреждения. Села в кресло и сказала:
— Мне надо с тобой поговорить.
Я смотрела на неё и видела девочку, которую когда-то прятала от драк на улице, которой варила манную кашу, когда мама задерживалась, за которую дралась с соседскими мальчишками. И в то же время — женщину, умеющую беззвучно вымогать, быть милой, нуждающейся и при этом совершенно безучастной.
— Ты ведь знаешь, — начала она, — что если ты продашь салон, тебе ещё останется. Ты начнёшь что-то новое. Ты же не из тех, кто долго сидит на месте.
— Аня, ты вообще слышишь, что ты говоришь?
Она всплеснула руками.
— Я просто… я устала быть слабой. Все ждут от меня какого-то прорыва, и мама, и папа. Я хочу, чтобы ты мне помогла. В этот раз.
— В этот раз? — я сжала губы. — А прошлые — это не считались?
Она опустила глаза.
— Ты злишься. Но я же ничего плохого не делаю. Я просто попросила.
— Нет, ты не просишь. Ты требуешь. Через маму. Через чувство вины. Через годы, в которые я для тебя всё тянула.
Она вскочила.
— Знаешь, что? Ты просто не умеешь делиться. Ты хочешь быть героиней. Сильной, независимой, той, кто «всё сама». Ну и живи так. Но не удивляйся, если останешься одна.
Я смотрела ей вслед и чувствовала, как внутри пустеет. Не от злости. От понимания.
Бабушка, узнав о разговоре, тяжело выдохнула:
— Я же тебе говорила, Кать. Ты всегда была «должна». Только это не навсегда. Хватит быть удобной.
Впервые за многие годы я заплакала у неё на коленях. Как в детстве. Только теперь она гладила меня по волосам и молчала.
А в телефоне в это время мигал новый чат. Название было изменено:
«Семья. Финансовые вопросы».
— Ты понимаешь, что она обиделась? — голос папы был пониженным, почти шепчущим. Мы с ним сидели на веранде, бабушка спала, мама возилась с какими-то травами на кухне. Он вызвался подвезти меня, но теперь уже полчаса пытался говорить «по душам».
— Обиделась? — я усмехнулась. — А ты задал ей хоть один вопрос? Почему она вообще решила, что я обязана продавать всё, что создала, ради её очередной затеи?
Папа вздохнул, откинулся на спинку кресла.
— Анечка… она не такая, как ты. Она… у неё душа тонкая.
— А у меня — что? Грубая, толстая?
— Нет. Просто ты всегда умела. И работать, и терпеть. Ты сама рано повзрослела.
Он вдруг посмотрел в сторону сада и сказал почти виновато:
— Нам тогда было не до вас обеих. Денег не хватало, работы — через край. Ты бралась за всё — мы и привыкли.
И вот оно, признание. Привыкли.
На выходных состоялся «семейный совет». Без меня, конечно. Меня туда не приглашали. Позже прислали краткий протокол — как в офисе:
«Обсудили: Дачу оформляем на Аню. Квартиру пока без изменений. По вопросу бизнеса Кати — вернёмся к разговору через месяц. Все согласны, кроме Кати».
Я прочла это сообщение раз десять. Сначала была злость. Потом — пустота. Даже не обида. Просто холод.
Лена, как всегда, выслушала спокойно:
— Они не поймут, Катя. Не потому что злые. А потому что им так удобнее. Ты всю жизнь была их решением всех проблем. А теперь ты — проблема.
Я смотрела в телефон. Мама отправила фото новой веранды на даче. Подпись: «Папа с Анечкой вместе проектировали. Красиво, правда?»
— Мне всё время кажется, — сказала я тихо, — что я что-то недодала. Что могла быть мягче. Спокойнее. Не уходить, не ссориться, не отдаляться. Может, они бы тогда не делали такой перекос.
— Катя, — Лена положила ладонь на мою, — это не ты недодала. Это они недодали. Заботы. Справедливости. Любви — к тебе, как к ребёнку, а не как к тягловой лошадке.
В салон зачастили проверки. Не грубые, не с угрозами — но мелкие, выматывающие. По странному совпадению, всё началось через пару недель после моего отказа. Аня тем временем радостно выкладывала в сторис: «Запускаем новую платформу! Благодарю семью за поддержку!»
На одном из видео — мама и папа с бокалами, обнимают её, смеются. Внизу подпись: «Когда родные верят в тебя больше, чем ты сама».
Меня на видео не было.
Я взяла паузу. Перестала отвечать на звонки, отключила уведомления. Уехала в Суздаль, сняла домик на краю деревни. Проводила дни в тишине, читала, писала, думала. О прошлом, о детстве, о себе.
Однажды написала в черновике: «Если ты вырос, заботясь обо всех, не удивляйся, что никто не думает, что ты сам можешь быть в беде».
Вернулась в город — и в офисе салона нашла записку. От руки, чужим почерком, но узнаваемым:
«Ты не сможешь одна. Без поддержки. Без нашей семьи. Аня хотя бы пытается быть рядом, а ты всех отвергаешь».
Не подписано. Но я знала — мама. Стиль, формулировки, «попытка быть рядом».
Я улыбнулась. Уже не от боли. От окончательного понимания.
Тем же вечером приехала Аня. Не позвонив. Вошла сама — у неё был дубликат ключа, оставшийся со времён, когда я ей помогала открывать мастер-классы в моём салоне по вечерам.
— Ты решила всё разрушить, да? — она была на взводе. — Думаешь, если отвернёшься от нас, то станешь свободной?
— Я просто больше не хочу быть твоей финансовой подушкой.
— Это несправедливо! Мама с папой уже вложились в тебя — ты же жила у бабушки! Ела у неё! Она ж тебе почти как нянька!
— Стоп. — Я подняла ладонь. — Ела у бабушки, потому что жила с ней, ухаживала за ней, мыла её, поднимала по ночам, когда у неё болели суставы. А ты, в это время, проводила йога-ретриты и снималась в вебинарах.
— Ты завидуешь! — выкрикнула она. — Да, у меня своя дорога, да, я живу легче! Но это не повод делать из меня врага!
Я подошла к ней и спокойно сказала:
— Я не завидую. Я устала. И я выхожу из этой игры.
— Игры? А что — жизнь по-твоему, не игра?
— Нет. Не когда один — пешка, а другой — королева.
Она ушла, хлопнув дверью. Я села на пол и впервые за долгое время почувствовала… не счастье. Но равновесие. Я поставила границу.
На следующий день мама позвонила. Я не ответила. Тогда пришло сообщение. Одно единственное.
«Я всё решила — продаёшь свой салон красоты и деньги поделишь с сестрой».
И ниже — вторая строка:
«Мать была не похожа сама на себя».
Вечером того же дня я долго смотрела на экран телефона. На сообщение мамы. Оно висело там, будто капкан. Ловушка, в которую я уже не собиралась шагать.
«Я всё решила» — писала она.
Решила за меня. Как всегда.
Я не отвечала. Телефон отключила. Вышла на улицу, прошлась до парка, села на лавочку. Было тихо. Ветра не было, даже листья не шуршали. Только в голове всё ещё грохотало: продаёшь, поделишь, я всё решила…
На следующее утро в салон пришла Марина — наша постоянная клиентка. Женщина успешная, сорок пять лет, всегда спокойная. Мы давно разговаривали не только о стрижках, но и о жизни.
— Вид у тебя, Катя, будто на войне побывала, — сказала она, усаживаясь в кресло.
— Так и есть, — хмыкнула я. — Семейной. Без крови, но с потерями.
— Самая тяжёлая, — кивнула она. — Потому что враг — не чужой.
Мы молчали минуту, пока я разбирала её волосы на секции.
— Знаешь, у меня ведь брат. Младший. Всю жизнь — любимчик. Он разбил машину — папа продал гараж. Он уволился — мама отдала ему свою пенсию. Он снова женился — им переписали квартиру. А я… я тоже была «сильной». Своей кровью всё зарабатывала.
— И как ты? — спросила я.
— Перестала с ними общаться. Не со зла. Просто однажды поняла: или я буду жить, или — они моей жизнью.
Она посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась:
— И ты знаешь, как-то даже дышать стало легче.
После её ухода я стояла в пустом салоне и думала: как это — перестать? Не быть вечно «сильной», «ответственной», «удобной»?
Что останется? Кто останется?
Через пару дней я всё же поехала к бабушке. Она позвонила сама.
— Мне надо с тобой поговорить. Пока ещё голова варит.
Она сидела на кухне, в своей мягкой кофте с пуговицами-космонавтами, что я подарила ей год назад.
— Я знаю, что ты уходить собралась, — сказала она прямо. — И правильно. Я сама тебя давно выгоняю. У тебя жизнь своя, не моя. Я свою уже прожила.
— Баб, я не из-за тебя. Я…
— Знаю. Из-за них. Из-за той… сцены. Когда они собрались и приговор вынесли. Я-то слышала всё. Сидела в комнате, как старая мебель. Но я ведь не глухая.
Я замерла. Она продолжала:
— Ты думаешь, они не понимают, что делают? Понимают. Просто надеются, что ты сломаешься. А ты не ломаешься — и это их бесит.
— Но это же мать. Как она может?
— Потому что не умеет по-другому. Потому что сама жила в режиме «выжить», а не «понять». А теперь проецирует. Анечка — это её второй шанс. Она хочет, чтобы хоть у одной из вас «всё было». И выбирает ту, кто послабее.
— Но не за счёт же меня.
— Вот об этом ты и должна ей сказать. Прямо. Без злости. Но твёрдо.
Я позвонила маме через три дня. Просто:
— Привет. Надо поговорить.
Она приехала в салон сама. Села. В глаза не смотрела. Долго молчали.
— Ты обиделась, — сказала она наконец.
— Нет. Я прозрела.
Она вздрогнула.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что всю жизнь я была ресурсом. Не дочерью. Я — решение проблем. Удобная, сильная, бесконечно терпящая. И ты этим пользовалась.
— Не говори так, Катя. Мы же семья.
— Семья — это не про «я всё решила — продаёшь». Это про диалог. Про уважение. Про справедливость. У нас этого не было.
Мама отвела взгляд. Долго вертела кольцо на пальце. Потом вдруг спросила:
— А как ты видишь выход?
Я подняла глаза:
— Я не ищу выхода. Я его уже сделала. Я не продаю салон. Я не делю деньги. Я не участвую в ваших играх с Аней. Хочет жить — пусть живёт. Но без меня как спонсора.
Мама долго молчала. Потом вдруг заплакала. Не рыданиями — тихо, почти беззвучно. Слёзы текли по щекам, и она не вытирала их.
— Мы же хотели, чтобы всё было поровну. Чтобы не ссорились. Чтобы…
— Поровну? — я усмехнулась. — Вы делили не «поровну», вы делили меня.
Она встала, пошатнулась, на мгновение опёрлась на край кресла, словно с трудом держалась. Хотела что-то сказать — но так и не сказала. Только кивнула и ушла.
После её ухода в салоне стало странно тихо. Даже музыка показалась фальшивой. Я вышла на улицу. Шёл дождь. Лёгкий, тёплый.
На телефон снова пришло сообщение.
От мамы.
«Я всё решила — продаёшь свой салон красоты и деньги поделишь с сестрой».
Никаких «прости», «я была не права», ничего.
И только вторая строчка — будто чужая:
«Мать была не похожа сама на себя».
Я не стала удалять. Пусть остаётся. Как напоминание. Как черта.
Если у вашей родни нет денег – пусть сидят дома