Когда они только получили ключи от квартиры, Оля не верила своему счастью. Своё жильё. Пусть в ипотеку, пусть две комнаты, пусть в панельной девятиэтажке, зато не у свекрови. Не надо будет искать тапочки по утрам, стараясь не разбудить Артёма — мужа, потому что Людмила Степановна «разложила всё по своим местам». Не надо будет отвечать на вопросы, где покупала лифчик и сколько стоит шампунь. И главное — не надо будет каждый вечер слышать: «Я всё понимаю, но вы бы хоть на еду оставляли, я ж не железная, на пенсии живу».
С Артёмом они прожили у его мамы почти два года. Оля знала: съём — не вариант. Проще терпеть, копить и быстрее вырваться. Работала на износ, переводила тексты по ночам, чтоб быстрее наскрести на первоначальный взнос. Всё мечтала: поставит фикус у окна, на кухне повесит полку с баночками для специй, и никто не скажет, что «вот это — пылесборник, Олечка».
Когда наконец переехали, она неделю просыпалась в своей постели и не могла поверить: никто не контролирует. Хочешь — посуду утром моешь. Хочешь — завтракаешь в девять, а не в семь. Захотела — повесила шторы в горошек, хотя «тёмный фон визуально уменьшает пространство». Даже чай теперь можно было пить из любимой кружки с трещинкой, которую свекровь выбросила бы со словами: «Ты не в общаге».
Но эйфория длилась недолго. На третий день Людмила Степановна заявилась без звонка. С ключом.
— Ну а что? — искренне удивился Артём, когда Оля спросила, кто выдал. — Мам, это ж тоже твой дом, заходи когда хочешь.
Оля ничего не ответила. Просто поставила чайник и почувствовала, как первая трещина пошла по этому новому, хрупкому счастью.
Сначала визиты были редкими. «Проезжала мимо», «Забыла у вас контейнер», «Соскучилась по Артёмке». Она заходила, осматривалась, прижимала губы в недовольстве к комоду, который Оля купила в «Авито», и говорила, что «дСП — это же пыль, пыль и плесень». Потом начинала вытаскивать продукты из пакета: «Взяла вам творог, этот магазинный — гадость одна».
Оля пробовала по-разному. Говорила прямо. Говорила мягко. Молчала. Просила. Шутила. Обижалась. Плакала. Артём кивал, соглашался, но по сути делал вид, что ничего не происходит. Он ускользал в работу, задерживался допоздна, уезжал в командировки. И всё чаще оставлял её один на один с Людмилой Степановной.
Когда Оля завела речь о смене замков, он сказал:
— Это же мама. Ты хочешь, чтобы я ключ отнял?
— Я хочу, чтобы в мой дом не входили, когда меня нет.
— В наш дом, — поправил он. — Который, между прочим, куплен частично на её деньги.
Оля промолчала. Не напоминала, что «частично» — это всего сто тысяч, подаренные на свадьбу. А остальные два миллиона — это их кредиты и бессонные ночи. Но она знала, что в глазах свекрови теперь эта квартира — их общая. То есть её, Артёма и Людмилы Степановны. Без Оли.
Через пару месяцев ситуация дошла до абсурда. Оля пришла с работы и застала свекровь на кухне.
— Я тут вам ножи наточила, — весело сказала та, — а то резать невозможно.
Ножи были немецкие, новые, Оля купила их из первой премии. Набор в деревянной подставке, о котором она мечтала. Теперь два из пяти лезвий были поцарапаны.
— Ещё я вытряхнула вам ковры. Пыль ужас! Утром выкинула — через дорогу поставили контейнер. Надеюсь, не обидишься.
— Мы… мы их купили только две недели назад…
— Вот именно. Значит, ещё не привыкли.
Артём, конечно, ничего не увидел. «Ну не со зла же она», «Хотела помочь», «Надо было сказать, что тебе они нравятся». Оля не кричала. Просто пошла в душ и включила холодную воду. Иногда холоднее — лучше.
Через месяц они поссорились из-за люстры.
Оля заказала дизайнерский светильник в интернет-магазине — из латуни и стекла. Выбрала сама, оформила доставку. Артём был в командировке. Курьер должен был привезти всё к обеду.
Когда она вернулась домой, коробка уже была вскрыта. Люстра — прикручена. Но не в зал, как планировалось, а в спальню. И вместо аккуратных подвесов к ней были приделаны пластиковые цветы — украшение от старого светильника, которое Людмила Степановна притащила из своей квартиры. Мол, «чтоб веселее».
Оля стояла, смотрела на потолок и чувствовала, как уходит под ногами почва. Это была не просто люстра. Это было место, которое она выбирала. Решение, которое она приняла. Вещь, которую она выбрала себе. А теперь — уже не себе.
— Я хотела в зал её повесить, — тихо сказала Оля.
— Ну, ты же сама не справишься. А ждать Артёма — это же недели. Я электрика вызвала — знакомый у меня. Всё бесплатно. Ну что ты сердишься?
Она хотела сказать, что не просила, не давала ключа, что её вещь была тронута без спроса. Но вместо этого сказала только:
— Спасибо.
И ушла в ванную. Там уже не текла холодная вода — текли только слёзы.
Оля начала забирать ноутбук с собой на работу. Не потому что боялась, что свекровь его унесёт — воровкой Людмилу Степановну она не считала. Но после случая с люстрой и ножами у неё осталось глухое ощущение, что все её вещи — это не её. Что чужая рука может их передвинуть, поменять, испортить. Даже аккуратные стопки её бумаги однажды оказались «переставлены», «разобраны» и перемешаны «в удобной системе». Потом свекровь обиделась, что она не поблагодарила за «порядок».
И Оля поблагодарила. Потому что иначе — скандал. А если скандал — Артём хмурится, отмалчивается и уходит «погулять с Ваней». С Ваней — это его друг детства, но Оля подозревала: он уходит просто чтобы выдохнуть. Чтобы не быть ни на чьей стороне. И быть сразу на обеих.
Поначалу она пыталась играть в дипломатичность. Чай с плюшками, комплименты, купленный «для вас» чайник, вежливые вопросы — всё, как учили в журналах и психологических видео. Но всё это не работало. Потому что конфликт был не в чайнике и даже не в ключах.
Однажды, в выходной, Оля проснулась от запаха жареной печени. Она подскочила — подумала, что проспала, что свекровь пришла и уже «помогает». Но когда вышла на кухню, увидела картину, которая запомнилась надолго.
На диване в зале спал Артём, положив под голову куртку. А на кухне… сидел его дядя, двоюродный брат, ещё какая-то тётка в тапках Оли. Все завтракали. Из холодильника торчала банка с остатками их вчерашнего ужина. Хлеб — на её скатерти. Сахар — не в банке, а в какой-то миске. А на стене висела рамка с фото свекрови и Артёма в детстве, которую никто не вешал.
— Это что?.. — выдохнула Оля.
— Родственники на день заехали, — отозвалась из спальни свекровь. — У Людмилы Никитичны сосед затопил, а у Вадика ремонт. Ну не в гостиницу же их гнать, правильно? Они тихие.
Оля ничего не ответила. Потому что если она сейчас скажет хоть слово, она не сможет остановиться. Она молча пошла в спальню, надела джинсы, вышла в подъезд и вызвала такси.
Она пожила у подруги трое суток. Сначала думала — уйдёт насовсем. Потом начала сомневаться. Говорила себе: ну родственники же, ну не навсегда. Говорила себе: ну с ремонтом-то надо помочь. Говорила себе: «ты же знала, какая она», чего ты ждала? А потом подруга — Лена, с которой они учились на переводчиков — вдруг сказала:
— А ты что, сама не видишь? Она тебя просто выдавливает. Методично. Спокойно. Артём — её, дом — её, еда — её. Ты — лишняя.
— Ну нет, — попыталась возразить Оля, — он меня любит. Просто… он мягкий.
— Он не мягкий, — перебила Лена. — Он удобный. Но только не тебе.
Эта фраза осталась с ней. Она ехала домой с тяжёлым сердцем и знала, что если ещё раз увидит кого-то на её кухне, если ещё раз поймает себя на мысли, что просит разрешения в своей квартире, — она уйдёт.
Но дома было тихо. Родственники исчезли. Ванна вымыта. Даже скатерть другая — зелёная, купленная по акции. Людмила Степановна молчала, сидела с планшетом в зале. Артём был приветлив, как никогда.
— Прости, что не предупредил, — сказал он. — Мама больше так не будет. Просто ситуация… сложная. Поговорим?
Они говорили. Много. Он клялся, что понимает. Что мама не хотела ничего плохого. Что «ты же знаешь, она просто другая». Он сказал, что всё наладится. Что он не сможет без неё. Что они купят в следующем месяце новую люстру, и ножи тоже. И вообще — всё будет по-другому.
Оля хотела верить.
Через два дня свекровь уехала на дачу. На три недели. Оля дышала полной грудью. Моё пространство, мой воздух, моя тишина. Они с Артёмом даже поужинали на полу в зале — на подушках, с вином и сыром. Как раньше, когда только начинали встречаться. Когда всё казалось простым.
Она снова начала мечтать. Подумывала о новом шкафу, о тюли, о светлом покрывале в спальню. Даже посмотрела мастер-класс, как сделать кашпо для цветов своими руками.
А потом — за два дня до возвращения свекрови — ей позвонила соседка снизу.
— Оля, ты дома? Слушай, у тебя, кажется, воду кто-то в ванной включил. У нас капает с потолка, а мы точно знаем — это не наша. Я уже два раза звонила, не отвечали.
Оля в это время была в салоне — делала себе коррекцию бровей. Скинула мастеру деньги, выбежала, поймала такси. По пути пыталась дозвониться Артёму. Безуспешно. Он был в отъезде.
Когда она открыла дверь, то сначала ничего не поняла. Всё было сухо. Но из ванной — шум воды. Она бросилась туда и застыла.
В ванне сидела Людмила Степановна. С наушниками. С закрытыми глазами. С водой по плечи.
— Мама?! — воскликнула Оля.
Та медленно открыла глаза и улыбнулась.
— А ты чего так рано? Я думала, ты позже.
— Вы… вы как зашли?
— А ключик у меня есть. Я ж тебе не мешаю. Просто приехала постирать, попариться. Я ж на даче уже руки не чувствую — сырость. Батареи не включают.
Оля стояла, дрожала, не могла вымолвить ни слова.
— Только плиту, Олечка, не включай. Я кашу сварила, она на столе. Ну и полотенце у тебя, конечно, никуда не годится — тонкое совсем. Моё лучшее — в шкафу, ты его зря спрятала. Я достала. Не переживай.
Оля ушла в кухню. Не потому что хотела есть. А потому что иначе закричала бы. Она села, обхватила голову руками. Всё, что казалось ей личным, — исчезло.
Когда Артём вернулся, она не стала устраивать сцену. Просто сказала:
— Я больше так не могу. Она должна отдать ключ.
Он промолчал.
— Или я ухожу.
Тогда он вспылил. Впервые. Сказал, что она ведёт себя, как эгоистка. Что «мама — одинокий человек». Что «не из-за этого ли ты с родителями не общаешься? Всё тебе мешают!». Что «ты просто неблагодарная!».
Она молча слушала. Потом тихо спросила:
— То есть ключ она не отдаст?
Он не ответил. Взял куртку и ушёл. Как всегда — «погулять с Ваней».
А вечером, когда она вернулась домой с чемоданом — решив, что пока поживёт у Лены, — в прихожей стояла Людмила Степановна. Сухая, в чистом халате. И с дежурной улыбкой.
— Олечка, ты, наверное, устала. Ну не переживай ты так, милочка. Да, квартира не твоя. Но я буду приходить и делать тут всё, что хочу.
Оля молча прошла мимо. Даже не сняла обувь. Поставила чемодан у стены в спальне и села на край кровати. Руки тряслись. Была только одна мысль: уехать. сейчас. куда угодно. Но ноги не слушались, в голове звенело.
Из кухни доносился скрип табурета — Людмила Степановна устроилась у стола, налила себе чай. Даже не пыталась извиниться. Наоборот — было ощущение, что ей удобно. Просторно. Как дома.
Минут через десять Оля подошла к ней. Без злобы. Спокойно. Как на переговорах, которые она вела по работе сто раз. Только теперь ставки были выше.
— Я попрошу вас отдать ключ, — сказала она.
Свекровь вздохнула. Улыбнулась снисходительно, будто разговаривала с наивной девочкой.
— Олечка. Дорогая. Ну о чём ты говоришь. Это же дом моего сына. А значит — и мой. Я ж не вторгаюсь. Просто захожу иногда. Поддерживаю порядок. Забочусь.
— Вы вторгаетесь. Без спроса. Переустанавливаете вещи. Включаете плиту. Приводите людей. Используете мои вещи.
Людмила Степановна качнула головой. Губы дрогнули, как будто сейчас пойдут слёзы.
— Я старалась, как лучше. Я же не чужая. Я… я мать. Вы совсем обесчеловечили старость. Разве вы не понимаете, как одиноко мне? Как тяжело? Всё отдаю — и вот плата.
Оля сжала руки в кулаки. Это было знакомо. Такая атака — через жалость. Через вину. Через ту самую нитку, за которую так удобно дёргать.
— Вы не одна. У вас есть друзья, подруги, дача. Но вы не хотите делить пространство. Вы хотите подчинить его себе. А я здесь живу. Это мой дом. Неважно, кто на него скинулся. И я не позволю его у меня отнять.
Людмила Степановна замерла. А потом, совершенно спокойно, отхлебнула чай и произнесла:
— Да, квартира не твоя. Но я всё равно буду приходить и делать тут всё, что хочу. У меня ключ. И пока Артём против — ты ничего не сделаешь.
На следующий день Оля подала заявление на развод.
Не потому что не любила Артёма. А потому что поняла: он не выйдет из-под влияния матери. Он не выберет сторону. Он всегда будет рядом, но не с ней. И хуже всего — он будет считать, что она слишком чувствительна, истерична, неблагодарна.
Подруга Лена помогла с переездом. Оля сняла студию на другом конце города. Маленькая, без кухни — только плитка. Мебель — от прошлых арендаторов. Но зато — ключи только у неё.
Первые недели было пусто. Пространство — как после пожара. Всё начиналось с нуля. Свою кружку она купила сама. Занавески — повесила сама. Вечерами засыпала под звук холодильника — и это было лучше, чем слушать шорох шагов в коридоре, который мог означать чьё угодно появление, но не твоё решение.
Оля взяла дополнительные проекты. Работала много, спала мало. Плакала. Иногда — от злости. Иногда — от обиды. Но чаще — от облегчения.
Через два месяца Артём написал. Пригласил на кофе. Пришёл с поникшим видом. Волосы отросли, взгляд уставший.
— Прости, — сказал он. — Я не понял тогда. Я просто… Я думал, она уйдёт. Что всё образуется.
Оля молчала.
— Я больше не живу там, — добавил он. — Снял квартиру. Мама сначала закатила истерику, потом смирилась. Я поменял замки. У неё теперь нет ключей.
— И что ты хочешь?
Он пожал плечами.
— Вернуть тебя. Начать заново. Только вдвоём.
Оля посмотрела на него долго. Думала. Молчала.
А потом мягко сказала:
— Я тебя всё ещё люблю. Но я себе дороже. И я больше никогда не позволю кому-то говорить: «Да, квартира не твоя. Но я всё равно буду приходить и делать тут всё, что хочу».
На прощание она улыбнулась. Не в обиду — в освобождение. Потому что теперь у неё были свои границы. Свои ключи. Свой дом. Пусть и с одним стулом. Зато без Людмилы Степановны. И без тех, кто её выбирает.
Мудрая жена