В понедельник, когда во дворе ещё пахло мокрой землёй после ночного дождя, Ирина закрыла дверь на два замка и поймала взгляд мужа в зеркале прихожей. Паша поправлял ремень сумки с инструментами и слушал, как в стене за электрошкафом тускло гудит что-то чужое.
— Опять? — Паша склонил голову к панели, как врач к груди. — По фазе проседает. Слышишь?
Ирина слышала. Этот гул поселился в подъезде неделю назад, ровно с того утра, когда тётя Галя привезла в их коридор длинную белую «крышку-гроб» — морозильный ларь «на два денька». Сосед сверху, Маркелов, при встрече теперь не столько здоровался, сколько шарахал пальцем в потолок: мол, «электрики нам на что?»
Тётя Галя тогда улыбнулась, скособочив губы:
— Родные вы мои, выручайте. Гараж под снос закрыли, а у Мишани закупка сорвалась, всё добро пропадёт. Ну что вам, место жалко? На лестнице простоит. Тихонько.
Тихо не вышло. Ларь тянул электричество, как чемодан без ручки тянет руку. Ночью он урчал, шевелились трубы, и казалось, будто в стене кто-то напевает, не попадая в ноты. Паша дважды регулировал автоматы, даже выдал тёте переноску, объяснил, что в щитке старая проводка. Она кивала, благодарила: «Пашенька, золотые руки, не то что мой Эдик был — за что ни возьмётся, всё мимо», и тут же ставила ларь обратно, «на полчасика, только пока не растает».
Ирина спешила на работу. В бухгалтерии школы конец квартала — отчёты, сверки, тонкий ледок сроков. Ей нравилась эта аккуратная ясность: цифры или сходятся, или нет, а если нет, то ищешь, где просела копейка. Дома с людьми так же бы: где не сходится — подвинуть, откровенно сказать. Но с тётей Галей этот метод не работал. Там каждый разговор как одеяло: потянул по правде — тебе руки шлепнули, «не выдумывай», и опять накрыли.
— Я забегу к маме после работы, — сказала Ирина, закрывая сумку. — Она вчера сама звонила, волнуется, что мы «обидели Галю».
Паша вздохнул, делая вид, что рассматривает винтик в своей ладони.
— Скажи маме: мне проводку жалко. И людей в подъезде. И наш счёт за электричество. Мы же не склад.
— Скажу, — Ирина улыбнулась так, как умеют улыбаться люди, которые идут к стоматологу: видно зубы, но не видно радости. — Только она ответит, что «родня — это святое».
Во дворе она встретила Женьку со второго, дворникового сына, студента-курьера. Он жонглировал коробками с наклейкой какого-то интернет-магазина.
— Тётя Ира, а это правда, что у вас в подъезде холодильник с мясом? — искренне удивился. — Я думал, такие вещи только в фильмах.
Ирина повернула разговор в шутку, но внутри укололо — уже пересуды пошли. В чате дома бабушки с пятого с утра спрашивали: «Кто организовал холодильник? У нас лампочки мигать стали».
На работе пахло бумагой и кофе из автомата. Оксана, коллега и подруга, подмигнула из-за монитора и шепнула:
— Ну что, ваш ларь знаменит. Моя соседка из вашего дома в учительской сегодня красочно рассказывала, как у вас «мясокомбинат» открылся. Ира, а ты чего молчишь? Скажи «нет» — и точка.
Ирина открыла окно в программе и увидела строки цифр вместо фраз. Проще смотреть на цифры. На вечной закладке в голове лежала другая таблица — с домашними обстоятельствами. В одной колонке: «родня», «соседи», «мама», «тётя». В другой: «электрика», «покой», «деньги», «границы». И знак равенства всё никак не ставился.
Вечером тётя Галя пришла, как будто не приходила до этого три дня подряд. Вошла уверенно, отметила на ходу:
— У вас тут полы скользкие, упасть можно. И кот ваш — как его… Слива? — совсем диковат. Что вы ей корм даёте? Я бы в бульончике сварила супчик — и коту, и людям пользы.
Паша привстал с табурета, но промолчал. Ирина поставила чайник, толкнула внутрь себя привычное «не обижайся, она же старшая». Налили чаю, сели. Ирина, собравшись, мягко, но чётко:
— Тётя Галя, давайте договоримся. Ларь — до конца недели, и всё. Мы платим за электроэнергию. Соседи жалуются. Давайте я помогу вам поискать склад, у меня есть знакомая — арендует крошечный бокс возле рынка. Может, сговоритесь на месяц.
Тётя расплескала сахар по столу, как будто случайно, и ложечкой дотянула до себя тарелочку с домашним пирогом.
— У тебя всё цифры, Ирка. Ты у нас бухгалтер — вот и считай. Сколько там стоит ваш свет? Я отдам. А склад — мы сами найдём. Мишаня сейчас запускает дела, он парень у нас деловой. Ему только чуть-чуть развернуться — и всё пойдёт как по маслу.
— «Чуть-чуть» у вас всегда на неделю, а выходит — на год, — спокойно сказал Паша. — Давайте без по маслу. До воскресенья, и всё.
Она на секунду посмотрела Паше в лицо: сдержанный, упрямый. В её глазах мелькнуло то, чего Ирина давно боялась — прикидка, как на рынке: «сколько можно выжать».
— Не заводись, — тётя резко сменила тон на мягкий. — Чего ты такой нервный? Я же к вам по-родственному. И раз уж мы тут все такие организованные, слушай, Ирка: у нас в субботу ярмарка возле Дома культуры, Миша будет с ребятами выставляться. Ты бы поработала у них на кассе, а? Ты же быстренькая. И чехлы на столы надо — у тебя швейная машинка, помню. Я принесла ткань, видела по скидке, чудо!
— Тётя, я… — Ирина сглотнула. — У меня в субботу отчёт и встреча с поставщиками школьных обедов, потом к маме.
— Ну ты же всё умеешь успевать, — улыбка тётиной милашки съезжала в командирскую. — А потом к нам зайдёте — посидим, отметим начало дела. Я с твоего двора всех наших позвала — ну что, не стыдно не поддержать?
Паша сжал чашку так, что та щёлкнула. Ирина болтанула головой, как будто вытряхивая воду из ушей, и услышала собственный голос чуть со стороны — аккуратный, ровный:
— Давайте так. Я смогу на ярмарку зайти на час, не больше, но за кассу садиться не буду. Чехлы не сошью — нет времени. И ларь в воскресенье к вечеру съезжает.
Тётя откинулась, вздохнула театрально:
— Ой, что же это делается-то! Вы оба выбились в люди, стали какие-то невместные. Ладно, как знаете. Только имейте в виду, Миша обидчивый. Он у нас душой в людей верит.
После её ухода Ирина долго мыла стол, хотя на нём уже не было сахарных крошек. Слива крутилась под ногами, тёрлась о икры, и это простое кошачье «я тут» отрезвляло. Она достала блокнот — тот, где записывала не цифры, а мысли. На чистой странице вышло криво: «Границы — это не невежливость. Границы — это забота о себе». Под этим — «Проверить счёт за электроэнергию», и рядом — «позвонить Зое Петровне утром», маме.
Во вторник в домовой чат залетела фотография: их лестничная площадка, ларь, а под ним — пухлая миска с размороженной водой. Надпись: «Кому спасибо за лужу? Дом пройдём на штраф?» Скобками люди под фото спорили: «Это из четвертой», «Нет, это к Ирине тётка». Маркелов написал отдельно, по-стариковски прямолинейно: «Уберите. Я ветеран, у меня давление».
В среду Ирина всё-таки забежала к маме. Зоя Петровна встретила на кухне, где пар от кастрюли с гречкой делал стекло окна молочным. Глаза у мамы усталые, но голос привычно ровный:
— Ир, ну что ты делаешь из мухи слона? Гале трудно, ей нельзя отказать, она тебе в детстве сколько раз помогала, когда Пашка в армии был. Помнишь? Ты болела, она суп тебе варила.
— Мама, это было пятнадцать лет назад, — тихо ответила Ирина. — И суп она тогда варила у себя, а не ларь на лестнице ставила. Я не против помочь, но это… это уже эксплуатация.
Мама махнула рукой:
— Слова какие придумали — «эксплуатация». Родственники всегда пользовались друг другом, так мир устроен. Тебе не жалко — уступи. А если жалко — скажи по-человечески, а не как из инструкции. Гале обидно будет.
Ирина подняла взгляд на часы. Времени оставалось на десять минут — потом на работу. Она подумала, что разговаривает не столько с мамой, сколько с традицией: старшей, грозной, уверенной, что «так делали всегда». Она поняла, что боится не обидеть тётю, а стать «плохой дочерью». Страшнее этого в их семье не было ничего.
В четверг Паша вернулся позже обычного, с запахом машинного масла и чужого подъезда. Сказал:
— Ходил к участковому. Посоветовал написать коллективное заявление по поводу ларя. Говорит, проще им будет отработать, если не «один жалуется», а «все».
Ирина посмотрела на него, как на пропасть: шагнуть ли? Её рабочая табличная часть тут же подсчитала: минусы — скандал, мама расстроится; плюсы — уберут ларь, станет тише, соседи перестанут коситься. Она закрыла глаза, увидела плотную белую крышку и мокрую миску под ней. Открыла и кивнула:
— Пиши. Я подпишу.
В пятницу вечером их позвали соседи — «собрание подъезда», как в старые времена, только теперь вместо объявлений на ватмане — смартфоны в руках. Инна с пятого объясняла нервно: на её счётчик шли скачки. Маркелов, глядя на Пашу, повторял, что «электрик у нас свой, да, сынок?» Молодая пара из третьей, Артём и Настя, робко поддержали: мол, и запах иногда идёт, пусть слабый, но есть. Ира пыталась говорить без острых углов:
— Мы уже разговаривали, ларь уберут в воскресенье. Если не уберут — напишем заявление.
— А зачем воскресенья ждать? — спросил кто-то сзади. — Мы что, заложники?
Она почувствовала, как в груди поднимается волнение, и услышала со стороны: «Не драматизируй, договорились же уже. Дай людям сохранить лицо». И всё равно добавила:
— Если завтра до обеда не уберут, идём коллективно.
Разошлись тихо, по-домашнему, только Инна в конце подошла и шепнула:
— Ира, вы нормальные, но тётю вашу я — ну ты поняла. Если надо, я подпишу всё.
Суббота наступила, как и обещала ярмарка у ДК. Ирина зашла «на час», как обещала, и этого часа ей хватило с головой. У палатки Миши толпились знакомые лица: двоюродные, троюродные, «всё свои». В руках у Миши был терминал, который он держал, как лопату — уверенно, но без привычки. Тётя Галя управляла процессом, как дирижёр: выше眉 брови — и девчонки из соседнего стола подлетали, расстилали рекламные листовки. Ира постояла, поздоровалась. Её тут же попытались посадить на кассу.
— Нет, правда, — Ирина улыбнулась, надеясь, что улыбается бодро, а не извиняясь. — Я обещала только заглянуть.
— Ну ты обязательно ещё загляни, — Миша кивнул, и взгляд у него был, как у человека, записывающего в блокнот не «спасибо», а «запомнить долг».
Она ушла раньше, чем собралась, потому что увидела, как тётя через плечо кому-то оправдывается: «Ира у нас теперь занятая, ну ничего, мы и без неё справимся». В этих словах было не просто «ничего» — там стояла табличка «запомнили».
Вечером до обеда ларь не убрали. Ирина написала тёте: «Галя, напоминаю про договорённость». Ответ пришёл без задержки, будто тётя сидела с телефоном в руке:
«Ирочка, золотце, мы сейчас всё уладим. Мишу задержали на ярмарке. Дайте нам до завтра».
Она посмотрела на Пашу. Он молча снял со стены куртку.
— К участковому? — спросила Ирина.
— К Маркелову. Он просил позвать, когда пойдем подписи собирать.
Они ходили по квартирам, как санитарный рейд, только вместо градусника — лист бумаги. Подписей набралось достаточно, чтобы не сомневаться: людей достало. Ирина морально приготовилась к бою. Её руки дрожали не от страха — от того, что она делала что-то непривычное для себя: выбирала себя, а не «чтобы всем было удобно».
Воскресенье встретило их ровным, почти праздным утром, и всё равно в сердце дрожал конфликт. В одиннадцать тётя пришла сама — ларь на месте, улыбка на месте, голос мёдом:
— Я всё слышала, — сказала и шлёпнула пакет с конфетами на стол, будто взятку судьбе. — Вы что, совсем чужие стали? На людей жаловаться? Ну ладно. Уберём. Сейчас только ребят дождусь.
Ирина кивнула. Тётя прошла в комнату, засуетилась возле шкафа, как будто это её дом. Паша стоял у окна и молчал, как стоят люди, когда у них есть план Б и они готовы к нему.
Ровно в час дверь распахнулась, и в квартиру вошёл Миша с приятелем — крепкие, шумные. Они действительно увезли ларь. Оставили на полу следы воды и чёрную царапину, как шрам. Ира смотрела на этот след и думала: «Это же просто пластик по линолеуму. Но почему внутри — как будто по мне провели?»
Днём она написала маме, что всё закончилось. Мама ответила: «Вот и молодцы. А Галя обижена. Зайди к ней на неделе». Ирина не ответила. Она впервые позволила себе не отвечать сразу.
Неделя после этого прошла тревожно и тихо. Соседи здоровались благодарно, но как-то напряжённо: все понимали, война не кончилась — сменились позиции. Паша приходил поздно, принимал душ, шёл на кухню и долго стоял, глядя на чайник. Ирина знала этот взгляд: он собирал в голове новые винтики. В пятницу вечером, когда они наконец вдвоём сели на кухне и впервые за долгое время услышали чистую тишину без похрипывания компрессора, Ирина сказала:
— Слушай, а давай в воскресенье устроим посиделки. Только по-нашему: без гор, без «все пришлите». Позовём пару соседей, Оксану с мужем. И маму, конечно. Я сделаю салаты из книг, помнишь, мы давно хотели попробовать. Лёгкое.
— Давай, — Паша улыбнулся. — Надо перекроить традиции.
Ирина записала в блокнот: «Воскресенье — шесть, салаты, чай. Без «взносов», без «беги туда».» Это было похоже на план возвращения территории.
Она ещё не знала, что у «территории» тоже есть свой командир и свои планы. И что воскресный вечер начнёт новую волну — уже не про ларь и провода, а про то, где граница общего, а где — твоё.
Воскресенье вышло тёплым, как позднее лето, хотя по календарю уже тянуло на осень. Ирина с утра бегала по кухне — резала овощи, мыла зелень, расставляла тарелки на белой скатерти, которая пахла крахмалом. Слива крутилась рядом, ловя листья салата лапой, будто помогала. Паша стоял у окна, следил, как внизу дети гоняют мяч, и поддавал реплики:
— Может, ещё курицу запечём? Для тех, кто без мяса не живёт?
— Нет, — Ирина покачала головой. — Сегодня без тяжёлого. Хочу просто посидеть. Без «всё и сразу». Понимаешь?
Он понял. Они оба устали от бесконечной суеты, где чужие просьбы всегда становились важнее своих желаний. Сегодняшний вечер должен был стать маленьким островком для них.
К шести пришла Оксана с мужем — тихий, скромный Саша, который всегда улыбался чуть в сторону, и соседка Инна с пятого, та самая, что первой заговорила про скачки на счётчиках. Они расселись по кухне, зазвенели вилки в мисках, пошли разговоры о работе, о детях, о том, что дом всё-таки решился поменять лампы в подъезде.
— Уютно у вас, — сказала Инна, глядя на аккуратные горки салатов и нарезку. — И без этого… как его, холодильника на площадке.
Ирина улыбнулась. Хотелось поверить, что «эпоха ларя» закончилась, что теперь всё будет спокойно. Даже мама, пришедшая чуть позже, не стала поднимать острых тем. Села у окна, погладила кота и, к удивлению Ирины, похвалила за «красоту без излишеств».
Но ровно в тот момент, когда разговор пошёл про ремонт подъезда, дверь хлопнула так, что Слива шмыгнула под диван. На пороге стояла тётя Галя — в яркой кофте с блестящими пайетками и с сумкой, из которой торчал букет гвоздик. За ней, чуть в стороне, топтался Миша, глядя в телефон.
— А я вот думаю, — громко начала она, проходя, будто это её квартира, — что это у нас тут за сборища без приглашения? Родственников позабыли? О, а что это? Салатики? Какие мы у нас культурные стали.
Воздух в комнате мгновенно сгустился. Ирина почувствовала, как в груди поднимается старое чувство: неловкость, как в детстве, когда взрослые указывали на её «неправильность». Паша поднялся из-за стола:
— Галя, мы не звали сегодня гостей. У нас тихий вечер, без шумных компаний.
— Ну и что? — тётя отмахнулась, не слушая. — Родня всегда звана, даже если не звали. Ты, Ира, что это придумала — угощения без мяса? Салатами, что ли, людей кормить?
Ирина выдохнула, стараясь сохранить спокойствие:
— Галя, я хотела просто лёгкий ужин. Без тяжёлого. Для своих.
— А мы кто, не свои? — Галя резко повернулась к Паше. — Ты мне скажи, Пашенька, это ты ей внушил? Ты всегда был против. Думаешь, я не вижу? Она у нас мягкая, а ты… — Она осеклась, заметив взгляды гостей. — Ладно. Мы ненадолго.
Гости переглянулись, разговоры захлебнулись. Инна кашлянула в кулак, Оксана налила себе воду, делая вид, что всё в порядке. Только Саша тихо сказал:
— Может, мы пойдём… у вас, наверное, семейное.
— Сидите, — Ирина покачала головой. Голос звучал странно твёрдо. — Никто не уходит. И никто не «ненадолго». Мы договаривались: воскресенье без гостей.
Тётя прищурилась, как человек, которому наступили на привычную территорию.
— Ты что, Ира? — протянула она медленно, будто пробуя слова на вкус. — Мы же родня. Родня — это всегда двери открыты. Или у тебя теперь новые правила? Только для… — она обвела взглядом стол, задержавшись на Инне, — чужих.
— Новые правила, — тихо сказал Паша, глядя прямо. — Для всех одинаковые. Мы устали жить по чужому расписанию. Сегодня у нас тихий вечер. Ты можешь остаться, если хочешь, но, Галя, без нападок. И, пожалуйста, уважай наш дом.
Тишина повисла густая, как кисель. Даже Слива выглянула из-под дивана, настороженно поворачивая уши. Первой нарушила её мама:
— Галя, — мягко, но твёрдо. — Может, и правда не сегодня. Давай я завтра к тебе зайду, поговорим. А ребята… они устали. Им передышка нужна.
— Ох, понятно, — голос тёти стал ледяным. — Передышка им нужна. От кого? От своей семьи? Да что ж вы за люди такие пошли, всё вам границы да правила. Ладно. Не беспокойтесь. Уходим. Миш, пошли.
Дверь хлопнула ещё раз, и дом снова стал тихим, но тишина эта уже не была уютной. Ирина стояла у окна, глядя на темнеющий двор, и чувствовала, как внутри расползается усталость.
— Извини, — тихо сказала она гостям. — Это не должно было так закончиться.
— Не извиняйся, — отозвалась Инна. — Ты молодец, что сказала. Хоть кто-то сказал.
С понедельника началось новое. Тётя Галя больше не заходила в дом, но её голос был везде: в звонках маме, в пересудах соседок, даже в магазине, где продавщица вдруг спросила: «А что это вы с Галей не ладите?». Ирина молчала, собирая на себя взгляды, как репейник — пыль.
В чате дома появились новые сообщения: «Теперь-то у нас свет не мигает, спасибо Ирине и Паше», но и другие: «А может, и не надо было так жёстко, всё-таки родственники». В одном из сообщений, анонимном, было написано: «Вот что бывает, когда забывают, кто в семье старший».
Ирина читала и чувствовала, как внутри снова встаёт старая вина: «Может, и правда перегнула? Может, надо было мягче?» Но потом вспоминала взгляд Паши в тот вечер — спокойный, уверенный — и думала: «Нет. Мы просто наконец обозначили границы».
В среду вечером пришла мама. Без предупреждения, как всегда. Села на кухне, поставила сумку на табурет, достала банку солений.
— Ир, — начала она, — я понимаю, тебе тяжело. Но и Галя права по-своему. Она одна, ей всё время кажется, что её вытесняют. А вы… могли бы найти способ мягче. Ты ведь всегда у меня умница была, дипломат.
— Мам, — Ирина села напротив, сложив руки на столе. — Я не хочу больше быть дипломатом в своей квартире. Мы помогали. Долго. Но нельзя бесконечно отодвигать себя. У нас есть право на свой дом, на свой покой.
— Право… — мама посмотрела на дочь так, будто та сказала что-то несусветное. — Раньше такого слова не знали. Жили, как умели. Помогали, терпели. А теперь у вас всё — правила, границы, разговоры…
Ирина глубоко вдохнула. Хотелось крикнуть, но она лишь тихо сказала:
— Может, поэтому и жили плохо. Потому что терпели.
Мама ушла через час, не хлопнув дверью, но тишина за ней осталась тяжёлой. Вечером Паша обнял Ирину на кухне и сказал:
— Мы сделали правильно. Только привыкнуть к этому сложно.
К выходным стало ясно: тётя затеяла что-то новое. Соседка из третьей, Настя, вечером на лестнице шепнула Ирине:
— Она на вас бочку катит, что вы «семью предали». И ещё… сказала, что в воскресенье к вам заглянет. Типа «по-родственному».
Ирина стояла с пакетами и думала, что устала бояться. В субботу они с Пашей решили: никаких визитов. Закроют дверь и не откроют, если гости без предупреждения. Но в глубине души Ирина знала — тётя не из тех, кто сдаётся.
И она не ошиблась. Воскресенье ещё не перевалило за полдень, когда звонок в дверь прорезал воздух. Длинный, требовательный. Слива шарахнулась под диван, а Паша тихо сказал:
— Вот и пошла новая серия.
Звонок не смолкал, будто кто-то держал палец на кнопке. Ирина посмотрела на Пашу — тот стоял в дверях кухни, спокойный, но напряжённый, как перед грозой. Слива, растопырив уши, сидела под диваном и тихо шипела.
— Не открывай, — сказал Паша. — Мы договаривались.
Ирина кивнула, но шагнула к двери — рефлекс. Глаза сами нашли глазок. На площадке стояла тётя Галя, с платком на шее, с красной сумкой наперевес. Рядом Миша, с телефоном в руке, отстукивал что-то по экрану. Чуть поодаль — соседка с пятого, та самая, которая всегда всё видит и ничего не говорит.
— Я знаю, что вы дома, — тётя говорила громко, специально для соседей. — Дверь откройте, разговор короткий!
Паша подошёл и аккуратно, но решительно повернул замок. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы показать: их слушают, но впускать никто не собирается.
— Галя, у нас свои планы. Мы заняты.
— Заняты? — тётя вскинула брови. — А если у меня дело? Я что, посторонняя? Я тебе, Паша, скажу: в семье так не делается. Ира, что ты молчишь? Я же знаю, ты мягкая, не как твой.
Ирина вдохнула глубоко, медленно выдохнула. Голос вышел тихим, но твёрдым:
— Галя, мы просили тебя не приходить без звонка. Это наш дом. Наши правила. Если есть дело — позвони, договоримся. Но не так.
На лестнице кто-то кашлянул, дверь хлопнула — кто-то из соседей решил стать свидетелем происходящего. Тётя почувствовала взгляды и пошла в атаку:
— Вот как, значит! Родня теперь за порогом. А мясо где? Мы так на одних салатах не наедимся, — сказала тётя Ирине, нарочито громко, так, чтобы слышали все.
Эти слова, брошенные с насмешкой, ударили так, что у Ирины защипало в глазах. Она вспомнила тот вечер с салатами, тихим светом лампы, Сашиной улыбкой и Инниным: «Ты молодец, хоть кто-то сказал». Вспомнила, как впервые почувствовала, что их дом — это их крепость.
— Галя, — Паша поднял руку, будто ставя точку, — хватит. Всё. Ты переходишь границы.
— Границы, — передразнила тётя. — Да знаю я ваши границы. Только не забудьте, что семья от вас не отвернётся, когда вы в беде. Даже если вы нас так… — Она махнула рукой, но в глазах мелькнула злость. — Ладно. Сидите тут в своём гнёздышке. Посмотрим, как вы запоёте, когда помощь понадобится.
Миша поднял голову от телефона и бросил коротко:
— Мам, пошли. Тут с ними говорить бесполезно.
Они ушли, хлопнув дверью так, что в коридоре дрогнул плафон. В квартире повисла звенящая тишина.
Вечером Ирина сидела на кухне, крутила в руках чашку. Паша поставил перед ней чайник, налил по кружкам.
— Зря я открыла, — сказала она тихо. — Надо было… просто не реагировать.
— Нет, — Паша покачал головой. — Ты сказала правильно. Это не про «открыла или нет». Это про то, что мы больше не готовы быть удобными.
— А мама… — Ирина обхватила кружку ладонями. — Мама считает, что я жестокая. Что мы «разрываем семью».
— Ты никого не разрываешь, Ир, — мягко сказал он. — Просто впервые ставишь себя на первое место. Это для них как предательство.
Они сидели долго, слушая, как за окном хлопают двери подъезда и как где-то на детской площадке кто-то гремит мячом.
Через пару дней Ирина шла с работы и услышала за спиной:
— Ну вот, Ирка. Тоже туда же. Забыла, как мы её в детстве вытаскивали. А теперь корона выросла.
Она не обернулась. Просто пошла дальше, делая вид, что не слышит. Но слова липли к спине, будто мокрая ткань.
Вечером мама позвонила:
— Ир, Галя обиделась. Но ты не переживай, это пройдёт. Главное — не усугубляй. Зайди к ней, поговори. Скажи, что вспылила.
Ирина долго молчала, глядя в окно. Двор утопал в тени, редкие окна светились жёлтым.
— Мам, — наконец сказала она. — Я не вспылила. Я просто перестала молчать.
— Ну и зря, — вздохнула мама. — В семье лучше молчать, чем правду резать.
К концу недели в доме снова начали ходить слухи. Кто-то говорил, что Галя собирается «решить вопрос по-своему». Кто-то уверял, что она успокоится и всё вернётся, как было.
Ирина мыла посуду и думала, что назад пути нет. Они сделали шаг, и теперь либо будут держаться, либо их снова затянет в старое болото.
В субботу вечером в дверь тихо постучали. Не звонок, не требование — осторожный, нерешительный стук. Ирина замерла. Слива насторожила уши. Паша посмотрел на неё, вопросительно подняв бровь.
— Что будем делать? — спросил он.
Ирина глубоко вдохнула. И поняла, что ответа у неё пока нет.
История повисла в воздухе, как недосказанное слово.
Ты там лишнего не ешь, тётя Света потом унесёт детям — съехидничала свекровь, пока я ставила её торт в холодильник