Я тебе ничего не должна, твое время мне помогать — тихо бросила мать дочери

— Марина, ну ты же старшая, — мама говорила это как «доброе утро».

— И что? — я стояла в коридоре, в одной руке контейнер с лапшой, в другой — мокрые варежки племянника.

— Лёше на подготовительные надо. Все сейчас ходят. Ты вон поступила без репетиторов, ты у меня умная, — мама улыбнулась так, будто хвалила. — Значит, с него спрос меньше.

В комнате Лёша щёлкал мышкой и не оборачивался. Ему было шестнадцать, он был «талант», «перспектива», «золотой». Мне было девятнадцать, я уже работала в ночную смену на телефоне доставки и днём бегала на пары. После смены домой, из дома — на учёбу, оттуда — к маме, собрать Лёше документы, занести предоплату за курсы.

— Полторы в месяц, — сказал мужчина в сером свитере в методкабинете. — У нас скидка для одарённых.

— Нам скидка положена, — мама кивнула. — Девочка у нас отличница.

— Мама, — я достала карточку. — На имя Ларисы Ивановны оплату примете?

— Конечно. Вам чек на чьё имя?

— На… — я вдохнула. — На Марину.

Дома, на кухне, папа отложил газету.

— Ты у нас молодец. Семья — это когда все друг другу. Потом Лёша отдаст.

— Угу, — сказала я. — Когда?

— Когда поймёшь, — улыбнулся папа. — Деньги — это не про сейчас, это про отношения.

Мне было легко думать, что это правда. Я приносила домой аванс, покупала Лёше флешки, ноутбук «для учёбы», пополняла ему «транспортную карту», платила за анализы, потому что «в поликлинике запись, а нам быстро надо». Мы жили в одном городе, но как будто на разных этажах: наверху — те, кому можно опаздывать, ошибаться, бросать; внизу — те, кто подставит плечо и не спросит.

— Ты вечно в телефон, — говорила мне соседка со второго этажа, тётя Раиса, когда ловила в подъезде. — Ты бы на личную жизнь посмотрела.

— Посмотрю, — я улыбалась. — После отчёта.

— А братец-то как? Поступит, наверное! Мама твоя сказала, что у него голова.

— У него голова. У меня — кошелёк, — сорвалось у меня.

— Ну, — тётя Раиса пожала плечами. — Зато семья.

Лёша поступил платно: «на бюджет — конкуренция нечестная, задания странные, преподаватели цепляются». Мама растроганно смотрела на списки:

— Марина, золотце, только ты не вздыхай. Вложимся — потом всё вернётся.

— Откуда?

— Из жизни, — сказала она, как будто я спрашивала про дождь.

Я снимала комнату у преподавательницы по рисованию её дочери: чужое полотенце на батарее, чужой чай на полке, свои носки в рюкзаке. На двери — надпись маркером: «Закрывай тихо, кошка нервная». Кошка действительно нервничала — как и я. Ночью я писала тексты для сайта доставки: «Ролл “Сырный дождь” — промокод “АПРЕЛЬ”», днём добирала часы в колл-центре, по вечерам же меня ждала мама: «Забеги, по дороге всё равно».

— Папа с дядей Колей совет устроили, — сказала мама. — Не волнуйся, по делу.

Мы сели за стол. Дядя Коля наливал чай.

— Марина, — папа поправил очки, — Лёше для практики нужна машина. Ну ты понимаешь: без опыта на работу не возьмут, а без работы — как опыт?

— Ты серьёзно? — я поставила чашку. — На какие деньги машина?

— Небольшая. В кредит. И ты бы выступила созаёмщиком, — папа смотрел поверх очков. — У тебя история хорошая, зарплата белая.

— Я же только начала стабильно получать, — сказала я. — Я вообще хотела накопить на первый взнос за студию.

— Ты чего? — мама всплеснула руками. — Мы же семьёй решили, что сначала мальчика поставим на ноги. Девочке легче. Девочка всегда устроится.

После «совета» я позвонила Наташе, подруге со школы. Она работала бухгалтером, знала про кредиты всё.

— Не делай, — сказала Наташа. — Это не твой долг.

— Они обидятся.

— Они и так на тебе сидят.

— Ты бы видела, как мама говорит «семья».

— У меня тоже мама так говорит, когда ей надо.

— Лёша обещал платить.

— А если не сможет?

— Ну… — я не договорила.

Мы оформили кредит на «малолитражку», Лёша сфотографировался с ключами для сторис, поставил подпись и сказал мне: «спасибо, сеструха, выручаешь в который раз». Первые три месяца он платил. На четвёртый позвонил:

— Слушай, задержки по зарплате.

— У тебя практика. Какая зарплата?

— Ну там проект, потом объясню. Можешь пока внести?

Я внесла. И ещё через месяц внесла. Потом мне звонил банк: «Просрочка, пеня». Я забежала к маме, прижав к щеке холодную бутылку воды из ближайшего магазина.

— Он сказал, что всё уладит, — тихо сказала мама. — У него же нервы.

— У меня тоже, — сказала я. — И проценты.

В универе мне предложили стажировку с перспективой, но «пятидневка с девяти до шести». Я объяснила, что работаю ночами. Руководитель кафедры развёл руками:

— Вы талантливая, Марина. Но надо выбирать.

Я выбрала деньги и «стабильность», потому что у меня висел кредит за брата, а у него — новые планы. Он собирался переводиться, потому что «на старом факультете токсично», а новый стоил дороже. И он, конечно, «сам потянет», но «первый семестр подстрахуйте».

— Ты завистливая, — сказала мне как-то двоюродная тётя Галя, когда я отказалась вкладываться в очередной «семейный проект». — Смотришь, что брату помогают, и брюзжишь.

— Я не брюзжу. Я считаю.

— Человеку не всё счётом меряется.

— Тогда почему чек всегда у меня в руках?

— Потому что ты умеешь, — улыбнулась тётя Галя. — Господь дал — делись.

На работе я стала координатором в логистике: таблицы, графики, «у нас груз застрял на Ростовской», «машина ушла на другой адрес», «клиент на проводе». Я любила ясные вещи: есть маршрут, есть время, есть подпись. А дома всё было «потом», «как-нибудь», «ты же понимаешь». Я была комбайном для чужих «как-нибудь».

В тот год Лёша познакомил нас со своей девушкой Викой. Она была бодрая, улыбчивая, с чёрными стрелками и твердой чёлкой.

— Мы с Викой решили вместе снимать, — сказал он. — Но сначала поселимся у тебя на пару недель. Ты же всё равно одна в своей комнате.

— У меня соседка и её кошка, — сказала я. — И я плачу за угол.

— Ну чего ты, — вмешалась мама. — У девочки запуск, ей надо вещи разобрать, найти работу. Марин, ты же всегда выручала.

— Я не могу, — сказала я.

Мама вздохнула:

— Ты стала жёсткая. Мы тебя такой не воспитывали.

В итоге Вика всё равно жила у меня «пару недель», растянувшихся на три месяца. Она просыпала будильники, красилась моим тональником, жарила картошку в одиннадцать ночи и говорила: «Ой, прости, что запах». Я разменяла соседскую комнату на микрокухню в общаге при техникуме, где могла хотя бы закрыть за собой дверь. Соседка не обиделась: у неё родилась внучка, и ей было не до меня.

— Ты сама всё выбираешь, — сказала мама на кухне, когда я принесла квитанцию за очередной «просроченный Лёшин платёж». — Мы тебя не заставляем.

— А это что было? — я ткнула пальцем в график платежей. — Уговаривание с концертным сопровождением?

— Не перегибай, — папа снова поправил очки. — Мы же с тобой разговариваем. Никто не кричит.

— Я говорю «нет», вы делаете «да».

— Ты не так помнишь, — мама улыбнулась. — Мы же вместе решили.

Первую студию я всё-таки взяла — в ипотеку. Банк дал одобрение; я собрала справки, Наташа помогла с пакетами, папка с кнопкой хрустнула, как новое начало. Я купила на Авито стол, два стула, полку на шесть клеток. Когда ключи оказались в моей ладони, я испугалась: у меня впервые было своё.

Я не сказала Лёше адрес. Это выглядело подло, но я не хотела, чтобы студия превратилась в «семейный ресурс». Через пару недель мама прислала СМС: «Когда сможем посмотреть?» Я ответила общо: «Потом». Наташа сказала: «Держи оборону». Я держала.

А потом Лёша сказал:

— Мне нужна прописка для работы. На пару месяцев.

— Где ты живёшь?

— У друга.

— Пусть он пропишет.

— Он не может. У него бабушка против.

— А у меня кот против, — сказала я и почувствовала себя дворовой собакой: лаю в пустоту.

— Марина, — мама пришла вечером, с пирожками. — Это формальность. Он же брат. Ты что, чужая?

— Не чужая. Но и не паспортный стол.

— Ты знаешь, как сейчас сложно устроиться без прописки?

— Знаю. Я устраивалась без чьей-либо.

— Ты всегда всё сама, — сказала мама с улыбкой, в которой была и гордость, и укор. — Так зачем тебе жалеть?

Я согласилась «на два месяца». И поставила таймер в телефоне. Когда таймер зазвонил, у меня не было инструмента, чтобы выключить не только звонок, но и разговоры, обещания, семейные глаза. Я включила чайник и позвонила маме.

— Смотри, схема такая: снимаем на него, — мама говорила быстро. — А потом — распишем доли. Это честно. У всех будет по кусочку.

— Какому «на него»?

— Ну на Лёшу. Чтобы ему легче было.

— Это мой кредит, — я сказала. — И мне его платить ещё двадцать лет.

Мама посмотрела так, будто я отказалась дать кровь родственнику.

— Ты же старшая.

И я поняла, что «старшая» — это не год рождения. Это орган, который отрезают и несут всем, если кому-то холодно.

Я поставила таймер ещё на что-то, сама не поняв на что. Таймеры — понятные. Семья — нет.

— Если коротко, — Наташа зажала трубку плечом, листая мой договор, — твоя «временная прописка» превратилась в у них план.

— У кого «у них»?

— У «семьи». У них «мы». У тебя — «я».

— Я уже слышала это от психолога в корпоративе, — сказала я. — Она подарила мне блокнот и попросила записывать «границы».

— Записывай: не быть гарантом ещё раз.

Но «ещё раз» уже происходило. Лёша «попал в историю»: машина попала на эвакуатор, штрафы висели «по ошибке», страховка «не там». Я получила повестку в суд как созаёмщик, и юрист компании, узнав, что я «зря выдала доверие жизни», сказал:

— Пишите ходатайства, просите рассрочку. Вам помогут, если правильно оформите.

Я оформила. Полгода мы закрывали хвосты — я и мои таблицы. Лёша во время очередного «семейного совета» упёрся:

— Мне нужна пауза. Я депрессивничаю.

— Лечиться надо, — сказала я. — Это не стыдно.

— Ты что, — вспыхнула мама. — Нельзя клеймить человека. У него просто период.

— Периоды оплачиваются мною, — сказала я.

— Какая ты стала… — мама обиделась. — Жёсткая.

Вика тем временем устроилась в салон ресниц, выкладывала в сторис: «мой первый клиент!» с хештегом #самасебе. Они с Лёшей всё время «начинали новую жизнь», а я всё время продолжала старую. В «новой жизни» им понадобился планшет, потом «кресло для работы», потом «курсы повышения квалификации» — и мама приносила расчёты, написанные её аккуратным почерком: «если разделить на месяц, выходит мелочь». У меня мелочи не было — у меня были платежи.

— Пойдём на семейный совет, — сказал папа, и я уже знала, что «совет» — это когда решение уже принято. Мы сели за стол. Пришли тётя Галя, двоюродный брат Паша, соседка тётя Раиса почему-то оказалась в курсе.

— Мы считаем, — начал папа, — что правильно будет оформить долю на Лёшу. Маленькую. Пять процентов. Так справедливо. Марина у нас добилась, но он же тоже семья.

— Пять процентов — это пять процентов моих двадцати лет, — сказала я. — Кто будет платить за эти проценты?

— Ну ты же всё равно платишь, — мама улыбнулась.

— Вот именно.

— Ты из принципа? — тётя Галя подняла бровь. — Принцип — плохой советчик женщине.

— Более того, — вмешался Лёша. — Нам с Викой дадут «семейную ипотеку», если у меня будет доля.

— У тебя будет долг, — сказала я. — Мой.

— Это же один раз, — сказал папа. — Мы так и раньше делали. Помнишь, как ты на курсы его устроила?

— Помню.

— У нас всё получилось.

— У кого «у нас»?

Тишина была густая, как кисель. Тётя Раиса покашляла:

— Я бы подписала, Марина. Семья же.

— Нет, — сказала я. — Я не подпишу.

— Значит, будешь врагом, — спокойно сказала мама. — Нам придётся тобой заниматься, а это отвлекает от более важных дел.

«Более важные дела» — это был переезд Лёши и Вики на другой конец города в «улучшенную съёмную». «Съёмную» оплачивали по очереди: они — «когда есть», родители — «когда детям сложно», иногда — я, когда «подгадится». Я оставляла деньги в конверте на холодильнике у мамы с подписью «не надо» — и возвращала конверт в свой кошелёк пустым, потому что деньги всё равно уходили на аптеку или на «неожиданные расходы».

На работе прибавили задач: новый склад, новый маршрут, новый начальник. Начальник был сухой:

— Вы можете меньше отвлекаться на телефон? Это дезорганизует.

— Могу, — сказала я и кивнула. Но телефон всё равно звонил: «Марина, у нас в садике нужны справки, ты можешь сходить?», «Марин, купи фильтры для воды, нам некогда», «Мариш, ты же всё равно по пути…»

Сергей появился внезапно, как ремонт у соседей: «ты слышала, но не планировала». Он приходил смотреть на холодный ноябрьский парк, угощал меня кофе из автомата на парковке, слушал.

— Ты так говоришь «мы», — сказал он однажды. — А где там ты?

— Я там, — показала я на блокнот. — На второй странице. После пунктов «купить свечи зажигания Лёше» и «забрать справки Вики».

— У тебя юмор отличный, — он улыбнулся. — А самоуважение где?

— На странице три, — я улыбнулась в ответ. — До неё никак не дойду.

Мы пару месяцев жили как будто вместе: он приходил с кроссовками, которые оставлял у порога; я варила суп в мультиварке; он чинил полку; я отправляла отчёты. Однажды он собрался и сказал:

— Мне важно, чтобы рядом была именно ты. Не «мы».

— Я пытаюсь, — сказала я. — Просто у меня расписание.

— В расписании для меня место есть?

— На четвёртой странице.

— Понятно, — сказал он и погладил меня по плечу. — Позвони, когда будешь на первой.

Я не позвонила — у меня не было первой. Зато появился ультиматум.

В воскресенье вечером мама позвонила с тихим голосом:

— Нам нужно подписать документы. Во вторник. Мы решили, что без лишних разговоров. Там всего ничего — доля.

— Я сказала «нет».

— Ты не поняла. Мы уже договорились у нотариуса, — мама прочитала адрес и время. — И, Марин, не устраивай истерик. Прийди как человек.

— Какой «как человек»?

— Как дочь.

В понедельник у нас в отделе объявили «сокращение штатов»: кого-то переводили, кого-то резали. Меня оставили, но добавили зону ответственности: «ещё юг».

— Вы справитесь, — сказал начальник. — Вы же у нас держите всё в голове.

Я кивнула и подумала, что в моей голове живёт чужой паспортный стол, чужой банк, чужая очередь в поликлинику. Я держу не «всё», а их «всё».

Вечером Наташа принесла мне папку с надписью «НЕ ДЕЛАТЬ».

— Что это?

— Список всего, что ты им не должна. Прочитай перед нотариусом.

— Они обидятся.

— Это у них единственная эмоция, — сказала Наташа. — На твою усталость им плевать.

— Они же родители.

— Родители — это не должность. Это отношения.

— Ты так говоришь, будто у тебя легко.

— У меня не легко. Я просто раньше начала говорить «нет».

— И как?

— Они обиделись. Пережили. Я выжила.

Я всё равно ночью не спала. В голове крутились мамины «Мариш», папины «мы считаем», Лёшины «сеструха, выручай». Я представляла нотариуса как строгое лицо, которое мне скажет: «Подписывайте». И я подпишу. И потом буду жить с долей в горле. И эта доля будет как косточка от хурмы: не проглотить, не выплюнуть.

Утром у меня в телефоне лежали три сообщения: от начальника («переносим планёрку на вечер»), от Вики («не забудь паспорт и СНИЛС»), от Сергея («ты сейчас где?»). Я ответила только на первое: «Ок». Сергею не ответила, Вике — тоже. Вместо этого я положила в сумку папку Наташи «НЕ ДЕЛАТЬ», паспорт и любимую ручку, та, которой я ставила «да» на чужих бумажках.

Перед выходом позвонила мама:

— Мариш, мы уже едем. Захватишь бутылку воды? Там всегда душно.

— Я не уверена, что поеду, — сказала я.

— Не начинай, — мама не повысила голос. — Ты взрослая женщина, а ведёшь себя как подросток. Прекрати эти игры.

Я выключила телефон и вышла. В подъезде тётя Раиса встретила меня у почтовых ящиков:

— Вижу, нарядная. На свидание?

— На свидание с нотариусом, — сказала я.

— Ой, — тётя Раиса заулыбалась. — Дело серьёзное. Маринка, ты умная, ты сделай как надо.

— А как надо?

— Чтобы мир в семье.

В лифте я глубоко вдохнула. Когда двери открылись на первом, я уже знала: сегодня будет не «как надо». Сегодня будет «как я».

В нотариальной конторе пахло бумагой и кофе. Мама в светлом плаще махнула мне рукой:

— Вот, наша девочка. Проходи.

Папа кивнул, Лёша листал телефон, Вика поправляла чёлку в отражении стекла. На столе лежала папка с закладками.

— Паспорт, — нотариус даже не поднял головы.

Я положила.

— Это стандартная форма, — мама придвинула ко мне лист. — Ничего страшного.

— Я прочитаю, — сказала я.

— Мы же дома всё обсудили, — папа тихо. — Не надо спектаклей.

Я раскрыла папку Наташи «НЕ ДЕЛАТЬ». Первой строкой там было: «Не подписывать под давлением». Второй: «Не соглашаться на “всего пять процентов”». Третьей: «Не забывать, что твоя жизнь — тоже семья».

— Я не буду подписывать, — сказала я.

Повисла тишина. Нотариус поднял взгляд.

— Без вашей подписи оформление невозможно, — отстранённо констатировал он.

— Мы же договорились! — Лёша вспыхнул. — Мы с Викой рассчитывали! У нас ребёнок будет!

Я моргнула.

— Что?

— Ну… — Вика опустила глаза. — Тест показал. Мы хотели потом сказать.

— Тем более, — мама заговорила быстро, — сейчас льготы, субсидии, время. Надо успеть. Иначе поезд уйдёт.

— Мой поезд уходит каждый раз, когда вы зовёте меня тащить ваш багаж, — сказала я. — И он без расписания.

— Ты что, не рада? — папа выглядел искренне удивлённым. — Внук же.

— Я рада за них. Но это не аргумент за мою долю.

— Ты всё меришь деньгами, — мама качнула головой. — А где сердце?

— Моё сердце в банке. Двадцать лет, — сказала я, и сама удивилась, как спокойно.

— Мы и так на тебя столько вложили, — вдруг бросила мама, — а ты…

— Что вы «вложили»? — я даже улыбнулась. — Репетиторов Лёше? Кредиты на его машину? Его «паузы»?

— Не перевирай, — мама сжала сумку. — Мы всем одинаково.

— Когда было «одинаково»? — я посмотрела на нотариуса: извините, вы свидетель. Он отвёл глаза.

— Ты не так помнишь, — мама смягчилась. — Тебе всегда давали свободу.

— Свободу платить за всех?

Лёша закипел:

— Да какая ты сестра после этого? Ты же понимаешь, что без доли нам не дадут ипотеку! Мы на тебя рассчитывали!

— Вы всегда на меня рассчитывали, — сказала я. — И я всегда была «сестра». Сегодня — нет.

— Марина, — папа положил ладонь на стол. — Это последний раз.

— Нет. Последний раз был много раз назад.

Нотариус кашлянул:

— Коллеги, у нас очередь. Решайте, пожалуйста.

— Мы решим, — мама резко. И ко мне, тихо, с улыбкой, которой она меня часто обезоруживала: — Поехали домой, обсудим без посторонних.

— Нечего там обсуждать, — сказал Лёша. — Либо подписывает, либо нет.

— Нет, — сказала я.

Мама повела плечом, как будто её подуло. Потом взяла мою руку. Тёплые пальцы, знакомые ногти с белыми полумесяцами.

— Мариш, не позорься. Люди смотрят.

— Пусть смотрят. Я устала прятать.

Мы вышли в коридор. Нотариус позвал следующего. Вика выдохнула так, будто у неё забрали воздух. Папа посмотрел на меня тяжело, как на неисправимый механизм.

— Ладно, — сказала мама. — Ты выиграла.

— Это не игра.

— Тогда слушай, — её голос стал ровным, холодным. — Мы тебя вырастили. Ты получила образование. Мы тебе помогали, когда тебе было тяжело. Мы тебя не просили рожать раньше времени, не заставляли замуж. Мы дали тебе свободу, которой ты теперь машешь нам в лицо.

— Вы дали мне ответственность за вас всех.

— Это твои проблемы, что ты так поняла.

На лестнице мы остановились. На площадке кто-то чинил замок, пахло железной пыльцой. Лифт открывался и закрывался, как чужие рты.

— Марина, — мама посмотрела прямо. — Ты не подписываешь — мы тоже кое-что пересмотрим.

— Что именно?

— Не рассчитывай на нас. Ни на какие услуги. Ни на какие посидеть с племянником. Ни на какие «забери справки». Мы заняты своей семьёй.

— Я и не просила, — сказала я. — Это вы просили меня всё время.

— А, — мама кивнула, медленно. — Значит, запишем так.

Она сделала шаг ближе. И уже не улыбаясь, почти шёпотом, чтобы не слышали чужие, произнесла:

— Я тебе ничего не должна, твое время мне помогать — тихо бросила мать дочери.

Слова ударили не громко — глухо. Как крышка ящика, который закрыли. Я посмотрела на часы: стрелки шли. Люди проходили мимо. Вика что-то шептала Лёше. Папа стоял у окна, выставив подбородок вперёд, как в детстве, когда запрещал мне ходить вечером во двор.

— То есть теперь честно? — спросила я. — Наконец-то.

— Наконец-то, — сказала мама. — Ты хотела «как ты», вот «как ты». Твои границы — твои заботы.

Лифт приехал, двери открылись. Мы стояли напротив, как в зеркале: два одинаковых профиля, две привычки прикусывать губу. Я увидела, как у мамы дрогнула рука. Она тоже устала. Может, ей тоже было тяжело все эти годы — оправдывать одну любовь другой.

— Лёша, — сказала мама, не оборачиваясь. — Поехали. Нам ещё в банк.

— А я? — спросила Вика тоненько.

— Ты — с нами, — мама расправила плечи. — У нас семья.

Они зашли в лифт и уехали. Я осталась на лестнице. Телефон завибрировал: сообщение от Сергея, короткое: «Ты ок?» Я набрала: «Не знаю». Стерла. Написала: «Да». Стерла снова. Папка «НЕ ДЕЛАТЬ» тяжело лежала в сумке, будто просила: «а что делать?»

Я спустилась вниз пешком. На улице было тепло, как будто август решил вернуться в сентябре. В киоске продавали кофе. Я купила самый маленький и, пока наливали, услышала за спиной голос тёти Раисы:

— Ну что, мир?

— Пока нет, — сказала я.

— Правильно, — тётя Раиса хмыкнула. — Мир — дело дорогое.

Я шла к остановке и думала, что будет дальше. У нотариуса осталось недописанное «да». У мамы — недосказанный упрёк. У Лёши — недополученная доля. У меня — недовезённая жизнь, которая всё время ехала «по пути». Автобус подошёл. Двери открылись. Я ступила на первую ступеньку и замерла: ехать к себе? К Наташе? К Сергею? К маме — нет. Сегодня — нет.

В салоне звонил чей-то телефон. Мой тоже завибрировал. Это был начальник: «Планёрка через двадцать минут. Ты успеешь?» Я посмотрела на светофор, на маршрут, на часы. Я могла успеть. Я всегда успевала.

Я нажала «ответить» и услышала свой голос, который впервые давно принадлежал мне:

— Задержусь. У меня личные дела.

Автобус закрыл двери. Я осталась на остановке. Ветер шевельнул листовку на столбе: «Сдаю комнату. Только порядочным.» Я усмехнулась. А если — «сдаю время. Только себе»?

На экране всплыло сообщение от мамы: «Подумай ещё. Сегодня до вечера можно успеть». Я не ответила. Села на лавку. Достала блокнот. На первой странице написала: «Границы». На второй — «Планы». На третьей — «Звонок Сергею?». И поставила тире.

Я сижу и пишу. Проходит женщина с коляской, у которой колеблется игрушечный дельфин. За ней парень тащит табуретку, привязанную верёвкой к рюкзаку. Я слышу, как где-то скрипит вывеска. Я знаю, что дома будет звонок. И что завтра утром мне придёт новый график загрузок, новые рейсы, новый юг. И что на том конце кто-то скажет: «Марина, вы как всегда спасли». И я пойму, что слово «спасли» — не комплимент, если оно всегда про других.

Я закрываю блокнот, открываю его снова, пишу: «Не знаю, что дальше». И мне впервые от этого не страшно.