Сначала это казалось безобидным. Даже удобным.
Маша уговаривала Диму:
— Мама ненадолго, пока у них в доме трубы меняют. Ну что тебе стоит, Дим? Она тихая, ей просто негде пожить пару недель.
Дима сдержанно пожал плечами. Он не был против. Тогда ещё не был. Две недели — не срок, а Татьяна Васильевна, хоть и с характером, всегда держалась при нём подчеркнуто вежливо.
Квартира у них была просторная: трёшка в новостройке, купленная в ипотеку три года назад. Дима выплачивал львиную долю, но записали на Машу — «чтобы удобнее было с налогами», так объяснила жена. Дима тогда махнул рукой, доверял. Да и зачем спорить? Любил он Машу, а бумаги для него всегда были чем-то абстрактным.
Первые дни тёща вела себя прилично. С утра уезжала «по делам», возвращалась вечером, тихо готовила ужин. Дима даже пару раз подумал: «Вот бы всегда так».
Но на третьей неделе тон изменился.
— Дима, — сказала она как-то утром, когда он наливал себе кофе, — а почему у вас мусор в ведре без пакета? Это негигиенично. Я принесла из магазина нормальные. Будем использовать.
Он промолчал. Мелочь.
Потом появились новые комментарии: «Полотенца неправильно сушатся», «Холодильник забит ненужным», «Ребёнку не полезно столько сладкого».
Маша отшучивалась, но глаза прятала. Дима начал замечать: жена будто всё чаще выбирает остаться у подруги «на посиделках», задерживается после работы, а он остаётся наедине с Татьяной Васильевной.
— Вы поздно ложитесь, Дима, — заметила она однажды. — Это вредно. Мужчина должен спать минимум восемь часов. Маша переживает.
Он хотел ответить, что его рабочий график её никак не касается, но удержался.
К концу месяца квартира стала казаться ему тесной.
Вечером в субботу, когда он мечтал спокойно посмотреть футбол, тёща заняла диван с вязаньем. Включила сериал на всю громкость.
— Могу я тут посидеть? — спросила она, не отрывая глаз от экрана. — В спальне душно, окна на дорогу.
Дима молча вышел на балкон с ноутбуком.
Маша, вернувшись поздно, на его сдержанный упрёк только развела руками:
— Дим, ну ты же знаешь маму. Ей трудно, она привыкла в своём доме командовать. Потерпи немного, скоро трубы поменяют.
Но «немного» затянулось.
Через полтора месяца тёща уже полностью обустроила кухню «под себя». Все специи переставлены, кастрюли на других полках, даже любимую кружку Димы она спрятала — «слишком старая, треснет, я выброшу потом».
Однажды он не выдержал и сказал прямо:
— Татьяна Васильевна, это наша квартира. Хотелось бы, чтобы вещи лежали там, где мы привыкли.
Она смерила его долгим взглядом, тонким, как лезвие ножа:
— Ваша? Ну… формально, конечно.
Дима промолчал, но внутри всё вскипело.
Особенно болезненно стало, когда тёща вмешалась в разговор о деньгах. Он обсуждал с Машей новый проект, упомянул, что бонус придёт в следующем месяце.
— Дима, — перебила Татьяна Васильевна, — раз такие доходы, может, подумаете о нормальной кухне? У вас плита ужасная, готовить невозможно.
— Я на этой плите три года готовил, — сухо заметил он. — И как-то никто не жаловался.
Она лишь прищурилась.
Вечером Маша тихо попросила его «не заводиться».
— Ты всё воспринимаешь в штыки, — сказала она. — Мама просто хочет, чтобы у нас всё было хорошо.
Он хотел ответить, что это «у нас» звучит так, будто он в этой семье — гость. Но промолчал. Пока.
А на утро выяснилось, что Татьяна Васильевна сменила замок на кладовке.
— Чтобы порядок был, — объяснила она. — Там теперь только детские вещи и инструменты. Меньше хаоса — легче жить.
Дима понял: терпение его на исходе.
Дима стал задерживаться на работе. Иногда специально, иногда действительно по делам. Но всё чаще — чтобы лишний час побыть в тишине.
Дом перестал быть домом. Он превращался в арендуемый угол, где нужно следить за каждым словом, за каждым движением, чтобы не нарваться на ехидное:
— О, а я бы так не делала…
С Машей разговоры становились всё более напряжёнными. Она защищала мать, хоть и делала это неуверенно.
— Дим, ты же понимаешь, ей тяжело. Она одна… — говорила она, разводя руками. — Её дом ремонтируют, у неё ни одной подруги в городе. Ей нужна компания.
— Компания? — он не сдерживал сарказма. — Я не подписывался быть психотерапевтом твоей мамы.
— Ты грубый, — тихо отвечала Маша.
А дома всё продолжалось.
Тёща без предупреждения приводила гостей — «старых знакомых, которые случайно оказались рядом». Они сидели на кухне, пили чай, обсуждали «какой у Маши хороший муж, вот только взгляд у него тяжёлый».
Дима в эти вечера просто уходил к соседу на седьмой этаж — к Славе, весельчаку и рыбаку, который не задавал вопросов. Там они молча смотрели спортивные трансляции и ели чипсы.
К осени напряжение достигло предела.
Однажды, вернувшись с работы, он обнаружил на своём письменном столе аккуратно разложенные бумаги: банковские документы, договора, даже налоговые справки.
— Вы это трогали? — голос у него дрожал.
Татьяна Васильевна, не оборачиваясь от плиты, спокойно ответила:
— Навела порядок. У тебя там был хаос. Я только по полочкам разложила. Благодарности не надо.
— Это мои личные документы, — сказал он сквозь зубы. — Никто не имеет права их трогать.
Она повернулась, вытирая руки полотенцем, и чуть склонила голову:
— Дима, что за тон? Мы же одна семья. У нас всё общее.
Он развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что с полки упала ваза с сухоцветами.
В тот вечер он ночевал в машине.
Маша пыталась сгладить конфликт. Плакала, звонила, писала длинные сообщения о том, что «мама — не вечная» и что «надо уважать старших». Но потом тёща стала ещё увереннее.
Она начала принимать решения сама.
Заказала «в счёт будущей зарплаты Димы» новые шторы в гостиную. Заменила микроволновку — «та была ужасно старой». Оплачивала покупки картой Маши, уверяя, что это «на общее благо».
Дима молчал. Но внутри что-то рвалось.
Единственной отдушиной был пятилетний сын, Илья. Вечерами они строили из кубиков гаражи, играли в машинки. Но и сюда тёща протянула руку.
— Ты неправильно с ним разговариваешь, — заявила она однажды. — Ребёнку нужно больше мягкости. Ты его пугаешь своим тоном.
Дима поднял голову от кубиков, медленно, очень медленно, и сказал:
— Воспитывать сына — моё право.
— Наше, — парировала она. — У меня опыта больше, чем у тебя.
Слова застряли у него в горле.
Через неделю грянула буря.
Маша снова уехала к подруге «помочь с переездом», а Дима пришёл домой уставший, мечтая о тишине. Но тёща устроила на кухне генеральную уборку.
— Ты посмотри, что ты ешь, Дима, — она вынимала из холодильника контейнеры и ставила на стол. — Всё это — мусор. Колбасы, соусы… Ты себя гробишь.
— Поставьте на место, — сказал он тихо.
— Я не собираюсь смотреть, как мой зять превращается в сердечника, — её голос звучал назидательно. — Вот список нормальных продуктов, я завтра схожу в магазин.
— Поставьте. На. Место, — повторил он.
Тишина на секунду накрыла кухню, как ватой. Потом она улыбнулась холодно, как будто знала, что победила:
— Тебе бы психотерапевта, Дима. Ты слишком нервный.
Он развернулся и ушёл, чувствуя, как внутри дрожит каждая клетка.
Ночью он написал Маше: «Или она уходит. Или ухожу я».
Ответа не было до утра.
На утро Маша вернулась домой, бледная, с покрасневшими глазами.
— Дим, ну нельзя же так, — голос дрожал. — Это моя мама. Ты понимаешь? Моя. Куда она пойдёт?
Он стоял на кухне, держась за спинку стула так, что побелели костяшки пальцев.
— Мне всё равно, чья она. Я больше так жить не могу. Это мой дом. Моя семья. Мои правила.
Татьяна Васильевна вышла из комнаты, медленно, словно готовясь к спектаклю. Халат, аккуратно завязанный пояс, волосы собраны. Взгляд спокойный, даже чуть усталый.
— А я-то думала, Димочка, ты умнее, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово врезалось в стены. — Вот что значит неблагодарность.
— Благодарность? — он усмехнулся, но голос дрожал. — За что? За то, что вы превратили мой дом в проходной двор? За то, что лезете во всё — от наших финансов до того, как я с сыном разговариваю?
— Наших финансов? — она прищурилась. — Дима, не смеши. Квартира-то Машина. Не твоя.
Маша тихо всхлипнула:
— Мама…
— Что мама? — Татьяна Васильевна даже не посмотрела на дочь. — Ты должна понимать, Маша: он держит тебя в зависимости. Он думает, что если зарабатывает больше, то может указывать. А я не позволю, чтобы мою дочь унижали.
Дима сжал кулаки, но сдержался.
— Я хочу, чтобы вы ушли, — сказал он медленно. — Сегодня.
Она хмыкнула, откинула голову чуть назад, и голос её прозвучал громко, почти торжественно:
— Ну и что, что квартира твоя, я к дочери сюда хожу, а не к квартире твоей.
Слова зависли в воздухе. Маше стало плохо — она опустилась на стул, уткнувшись лицом в ладони. Илья, проснувшись от шума, выглянул из комнаты, испуганный, в пижамке с машинками.
Дима посмотрел на сына — и что-то в нём оборвалось.
— Одевайтесь, Илья, — тихо сказал он, беря ребёнка на руки. — Мы идём гулять.
Они вышли в холодное утро, и Дима шёл по двору, держа мальчика за руку. Не знал, куда. Хотелось просто уйти подальше от этого удушающего запаха конфликта, от стен, которые больше не были домом.
Вечером он вернулся, когда Маша уложила Илью спать. В квартире стояла гробовая тишина. Тёщи не было — уехала к своей подруге.
— Я не могу больше, Маш, — тихо сказал он, опускаясь на диван. — Либо мы живём отдельно, либо…
Она села рядом, не поднимая глаз:
— У нас ипотека, Дим. Ипотека на двадцать лет. И работы у меня сейчас нет. Ты хочешь, чтобы я выгнала маму на улицу?
Он посмотрел на неё. И понял, что она не готова выбирать. Никогда не будет готова.
Через неделю он снял маленькую квартиру в соседнем доме. Без кухни-мечты, без просторной гостиной, зато с тишиной. Каждый вечер забирал Илью, гулял с ним по двору, возил в бассейн, читал книжки на ночь.
Маша иногда приходила, приносила пироги, молча сидела на краю дивана, гладила сына по голове. Говорила, что скучает, что всё это временно. Но за её спиной, в их общей квартире, так и продолжал звучать голос матери — уверенный, громкий, непререкаемый.
Дима не торопил события. Он просто ждал. И учился дышать в тишине.
Конфликт не закончился. Он просто перешёл в другую плоскость — холодную, ровную, без криков. Но внутри каждый знал: рано или поздно они снова окажутся на той же грани.
На дискотеке