Соседский домофон всегда звенел чуть надрывно, словно у него болело горло. В тот вечер он хрипнул трижды и упрямо смолк. Иван снял наушники, задержал палец на клавише «Esc» и поймал взгляд сына в дверном проёме.
— Пап, к нам опять бабушка? — Егор держал в руке маленький сортер, подбирал геометрические фигуры к отверстиям и всё время путал жёлтый квадрат с зелёным ромбом.
Иван сделал вдох, как перед апноэ в бассейне, и кивнул: конечно, бабушка. Лена прислала в мессенджер жизнерадостный смайлик и короткое «Мамке будет проще пару дней у нас, я задержусь на мероприятиях». Этими «пару днями» в последние месяцы измерялось всё: стресс, тишина, размер семейных скандалов.
Тамара Николаевна вошла в квартиру так, будто в ней был устроен секретный штаб, а она — начальник режима. Сняла куртку, заглянула в холодильник, зажала губами папку с бумажками и, не здороваясь с комнатными растениями, сказала:
— Вода у вас пьётся? Фильтр меняли? И сковорода с антипригарным покрытием, надеюсь, не поцарапана вилками?
Иван, как обычно, ответил ровно. Он давно понял — чем ровнее тон, тем меньше шансов попасть в эмоциональный капкан. Но капканов становилось больше. Тамара открыла одну из нижних полок и достала из пластикового контейнера аккуратно нарезанный сыр, после чего, ничуть не удивляясь, как он там оказался, объявила:
— Я составила график питания Егора. Без сахара, без мёда, без… — она прищурилась, — без вот этих «хрустяшек».
«Хрустяшки» — это было про Ивановы любимые хлебцы. Он не спорил. Сын стоял как маленький инспектор с сортером, проверяя, совпадают ли фигуры. Ничего не совпадало.
Позже, укладывая Егора, Иван долго лежал в темноте и слушал, как за стеной Тамара раскладывает вещи в шкафу, переставляет банки с крупой и шуршит своими бумагами. Папка с бумагами — это отдельная вселенная. В ней были распечатки статей про правильный сон детей, бесплатные консультации с юристом по наследственным вопросам (на всякий), сметы сантехников (почему-то три разных) и медицинские направления.
— Ванечка, — сказала она за чаем, — я тут пробивала программу оздоровления. Я там в анкете указала, что у нас квартира на ипотеке, так что должны дать льготный пакет. Но! — она подняла палец, — страховка у вас смешная. Если ты, не дай боже, что-то… — она не договорила, но в воздухе повисло слово «сломается».
Иван вспомнил, как два года назад, когда они вносили первоначальный взнос, Тамара перевела двадцать процентов. Деньги пришли молча, без тёплых слов. Но потом оказалось, что вместе с деньгами пришёл пожизненный абонемент на «как должно быть». И вот теперь этот абонемент вступал в очередную фазу.
Первые «безобидные» замечания начались с ерунды: «ковёр надо бы выбросить — собирает пыль», «роутер выключать на ночь — дети электромагнитные поля», «лампочку заменить на тёплую — глаза устают». Иван улыбался и делал пометки в телефоне — не чтобы исполнить, а чтобы не забыть, что именно он не будет делать.
Лена присылала голосовые: «Потерпи, маме сейчас сложно. И да, поставь, пожалуйста, белую штору в ванной, она говорит, что синяя давит». Он ставил белую, хотя синяя скрывала старую плитку лучше.
Через неделю выяснилось, что Тамара вступила в родительский чат детского сада. «Я же бабушка, имею право», — сказала она и тут же пожаловалась воспитательнице на колбасу в ланчбоксе Егора. Иван выслал фото: куриная грудка, отварной рис, помидоры черри. Тамара переслала это фото в чат с подписью: «Отличный пример для всех!» В тот день Ивана поздравили семь незнакомых мам, будто он выиграл премию «Отец года». Ему было неудобно.
Воскресным утром Тамара принесла домой пластиковый пакет с логотипом строительного магазина. В пакете звякали рулетка, уровень и влагомер. Она, как санитарный врач с надзором, прошла в ванную, прикоснулась к плитке, приложила ладонь и воскликнула:
— Тут плесень под швами.
— Там старая затирка. Мы в следующем году… — Иван замялся. «В следующем» звучало как обещание самому себе, а не ей.
— Плесень — это иммунитет ребёнка, — отрезала она. — Егорике кашляет ночью? Кашляет. Вот.
Иван понял, что началась новая глава. Тамара теперь измеряла швы, стучала по стенам, листала прайс сантехников из своей папки. «Пока Лена занята, надо навести порядок», — говорила она и вешала в ванной табличку «Не трогать до осмотра». Табличка была от руки, но с печатью — её собственным крошечным штампом «Т.Н.». У Тамары всегда где-то был штамп.
Вечером пришёл Костя, друг Ивана, с пирогом в коробке, который пах так, как пахнут кухни с теплом и без контроля. Они вышли на балкон.
— Ты с чего это всё терпишь? — спросил Костя. — Ты же не мальчик.
— Я не хочу, чтобы Лена между нами выбирала, — сказал Иван. — Она и так… — он кивнул на кухню, где Лена, вернувшись, слушала монолог матери о вреде синтетических ковров.
Лена действительно не выбирала. Она лавировала и предлагала компромиссы, не решая то, что нельзя решить половинчато. «Мам, ты права насчёт затирки», — говорила она. И тут же, глядя на Ивана: «Но и не сейчас, и не так». И тот, и другая слышали только «правильно» и «не сейчас» в разных местах фразы.
В понедельник утром Иван обнаружил, что на их семейной карте появились списания: «Фильтр для воды — премиум», «Лейка душа — термостатическая», «Антискользящие накладки». Всё было покупкой для «Егора», слова «безопасность» и «здоровье» шли рука об руку, как аргументы железобетонной стены. Он не стал спорить с покупками. Но вечером он увидел на двери ванной наклейку: «Санитарная зона. Вход только в тапочках». Наклейка выглядела как из офиса.
— Мам, — сказала Лена тихо, — это перебор.
— Тамара Николаевна, — сказал Иван, — мы сами решим, что и когда менять в квартире. Спасибо за заботу.
— Это не забота, — ответила Тамара и выпрямилась. — Это порядок.
Внутри Ивана что-то щёлкнуло, как рычаг выключателя. Он вдруг очень чётко понял: если не очертить границу сейчас, то границы больше не будет. Но прямо сейчас у него на руках были дедлайны, оплата кружка по робототехнике и квартплата, которая выросла. Он выпил воду и ничего не сказал.
Ночью Егор проснулся и долго всхлипывал: ему снилась ванная, похожая на больницу. Иван сидел рядом, слушая дыхание — прерывистое, через нос, как у маленьких курильщиков простуд. Он думал о своих сорока квадратных метрах, о двадцати процентах взноса из чужих рук, о том, как «взрослость» иногда выглядит как нескончаемая серия таблиц, смет и крошечных «Т.Н.» на полях.
А утром Тамара принесла в дом ещё одну вещь — целлофановую папку на молнии с надписью «Бюджет». В ней лежал лист, разделённый на колонки: «Продукты», «Коммуналка», «Кружки», «Непредвиденные». Внизу жирно и красно было выделено: «РЕЗЕРВ НА РЕМОНТ (ВАННАЯ)».
Иван посмотрел на эту строку и впервые за долгое время почувствовал не усталость, а злость. Она пришла тихо, как кошка, и свернулась в груди.
— Мы ещё не приняли решение о ремонте, — сказал он. — И резерв формируется из нашего бюджета, а не из…
— А не из чего? — спокойно спросила Тамара. — Не из моих нервов? Не из моего давления? Не из моего времени, когда я сижу с вашим ребёнком, потому что вы оба на работе? Ваня, взрослость — это не только «я сам». Это ещё и ответственность за тех, кому ты уже должен.
Он хотел спросить, кому и что он должен, кроме ипотеке, налоговой и подписке на онлайн-курсы, на которых давно не был. Но Егор вышел в коридор, потерев глаз, и Тамара присела к нему, как к поросёнку-талисману, и сказала ласково:
— Мы будем жить правильно, зайчик. Бабушка знает, как.
Иван понял: «пара дней» только начались.
Зима съела свет. На кухне включали лампу даже утром. Счётчик электроэнергии вдруг стал главным свидетелем их жизни: сколько они говорили друг с другом наедине, столько и горела лампа. Но говорить получалось всё меньше.
Тамара завела «таблицу дежурств». Она висела на холодильнике, крепилась магнитом в виде апельсина и выглядела, как расписание электропоездов: моют пол — понедельник, вторник, четверг; выносят мусор — ежедневно после ужина; чистят швы в ванной — «по необходимости». Напротив каждого пункта — две графы: «подпись» и «время». Егор не умел расписываться и ставил смайлики. Иван иногда тоже рисовал смайлики — когда не было сил. Лена спрашивала: «Это ты меня так поддерживаешь или издеваешься?» Иван отвечал: «Это я живу».
С финансами было хуже. Один за другим поднимались платежи по ипотеке — банк прислал уведомление о корректировке. Тамара вырезала из газеты колонку про «правильную финансовую подушку» и приклеила её скотчем к той же папке «Бюджет». Она любила бумагу. Бумага оставляла следы. Ей нравилось фиксировать. Особенно — чужие обещания.
Однажды вечером, когда Егор ковырялся в конструкторе, а Лена переписывалась со своим «вечно горящим клиентом», как она его называла, Тамара вынесла на стол шуршащий пакет и достала оттуда маленькую камеру — «няню». Беленькую, с круглым глазком и магнитным креплением.
— Это зачем? — спросил Иван.
— Чтобы наблюдать за Егором, когда он спит. Ты же не против безопасности? — она подняла брови невинно.
Внутри Ивана зашевелилась та же кошка злости. Он посмотрел на Лену. Лена сделала то, что делала всегда, — искала середину: «Мам, давай пока просто поставим, но включать не будем без необходимости».
К вечеру «необходимость» нашлась. В чат сада выложили видео какой-то драки в раздевалке. Тамара вздохнула и достала камеру из коробки.
Ночью Иван проснулся от лёгкого щелчка. Камера моргала маленькой точкой. Он встал, снял её с магнита и положил в кухонный ящик к чайным пакетикам. Утром он услышал: «Куда ты дел?». Слова не были вопросом, они были констатацией нарушения.
— В нашей спальне нет камер, — сказал Иван. — И в детской тоже.
— Это не «камера», это элемент заботы, — отчеканила Тамара. — Тебе трудно понять?
Лена молчала. На щеке у неё был след от подушки — неровная полоска, как дорожка улитки. Она поджала губы.
Иван был на встрече в офисе, когда позвонила воспитательница: «Егор сегодня расстроился, когда мы поменяли кружку на другую — вашу забрали на проверку». Иван ничего не понял. Вернувшись, он узнал, что Тамара принесла в сад свой список гигиенических норм, и теперь у Егора — только «кружка без картинок». Воспитательница говорила мягко, но в голосе звучало: «Поговорите дома».
Дома Тамара ела яблоко и рассказывала Ирине, своей сестре, по телефону, что «вот если бы не я, их бы уже затопило с этой ванной». Ирина поддерживала: «Ты держись, ты правильно делаешь». Иван чувствовал себя третьим лишним в своей кухне.
— Мам, — сказала Лена, когда Тамара ушла в магазин, — давай на выходные съездим к тебе. Посидим там. У нас… ну… воздух сменим. Егор соскучился по твоим котлетам.
— Давай, — легко согласилась мама. И Иван понял, что этот «давай» — не о поездке туда. Это «давай» — про то, чтобы жить в нескольких местах одновременно, не выбирая. Он устал.
На работе у Ивана была «демо-неделя» — нужно было показать заказчику прототип. Он забывал слова, смотрел в экран и видел таблицу на холодильнике. Коллега Марина остановила его в коридоре:
— Ты похож на человека, который строит в голове дамбу из кубиков льда. Тамара опять у вас?
— Всегда, — улыбнулся Иван.
Марина знала про его семейные дела слишком много, но не злоупотребляла. Она умела слушать, не советуя. Иван это ценил. Он сказал ей впервые: «Я подумываю снять квартиру на пару недель». Марина лишь кивнула: «Иногда съём — это не бегство. Это способ услышать тишину».
Снятая тишина стоила денег, которых не было. Вместо этого Иван купил беруши и решил, что спасение — в ритуалах. Он стал вставать раньше всех, заваривать кофе и смотреть на плитку в ванной, где Тамара очистила полосу затирки и теперь она было серее соседних. Она будто показала внутреннюю ткань дома — уязвимую.
В субботу пришёл «проверенный мастер» — двоюродный брат знакомого соседа, которого привела Тамара. Визит случился внезапно: Иван вышел за хлебом, вернулся — а в коридоре уже стоял мужик в синем комбинезоне, нюхал воздух и стучал молотком по стояку.
— Мы посмотрим, где у вас труба подтекает, — бодро сказал мастер. — Надо бы плитку потом все равно перекладывать, она уже… — он глянул на Тамару. — Ну вы понимаете.
Иван заглянул в ванную и увидел, что со стены уже снят один уголок плитки. Аккуратно снят, без пыли. Так аккуратно, что стало страшно.
— Кто разрешил сверлить и снимать? — спросил он, удерживая голос.
— Это «осмотр», — ответила Тамара с тем же чиновничьим спокойствием. — Базовый.
— Осмотр без согласия собственника? — Иван улыбнулся — губы сами нашли форму. — Я собственник. И Лена — собственник. Вы — гость.
— Я — семья, — сказала Тамара и медленно подняла глаза: у неё был взгляд человека, который зашёл в комнату с табличкой «доступ только по пропускам» и решил, что пропуск у него по праву рождения.
Лена вышла из комнаты, держала телефон в руке. Она пожалела всех сразу. Пожалела Ивана, маму, мастера и несчастную плитку. Она предложила остановиться. «Мы ничего не снимаем, ничего не сверлим, пока не обсудим». Мастер пожал плечами: ему было всё равно, лишь бы заплатили за «выезд и диагностику».
Иван оплатил «диагностику» сам — скорее, чтобы покончить. Он видел в этом символ: лучше заплатить тысячу за пустоту, чем десять за то, чего ты не хочешь.
Вечером Тамара жаловалась Ирине на давление. «Прыгает, не могу. Сами не делают — меня обвиняют». Ирина снова говорила правильные слова поддержки. Лена дала маме таблетку и отправила её ложиться. Иван стоял у окна и считал машины под домом. Он всегда так делал, когда хотел не думать.
На следующий день он обнаружил, что их общий счёт в приложении пополнился на двадцать пять тысяч. Перевод от Тамары. В комментарии: «Займ на ремонт». Слово «займ» било в глаз, как белая точка камеры ночью.
— Это что? — спросил он.
— Это чтобы не думали, будто за мой счёт живёте, — сказала Тамара. — Я всё по-честному. Вот расписку напишем. Чтоб ни у кого потом претензий не было.
Иван почувствовал, как скулы становятся каменными. Он начал говорить медленно, на каждое слово уходила энергия:
— Никаких расписок. Никаких займов. Мы сами решаем, что брать, у кого и когда возвращать.
— Ваня, не перегибай, — вмешалась Лена. — Мама… ну… она хочет как лучше.
— Как лучше кому? — спросил он. — Тебе лучше? Егорке лучше?
Лена не ответила. Она обняла плечи — свой привычный «самообниматель». Тамара вздохнула театрально и приложила руку к сердцу. «Ой, опять», — сказала. Иван молча принёс тонометр. Тонометр показал цифры, на которых можно строить любой шантаж. Тамара закрыла глаза и прошептала: «Я же вам добра желаю».
Той ночью Иван не спал. Он вспоминал первое знакомство с Тамарой: она тогда была вполне лёгкой. Смешно рассказывала, как ругалась с таксистом, который включил радио «шумами». Она казалась человеком, без которого вечер скучнее. Наверное, тогда он не заметил другого — как она указывает официанту, что в салате мало авокадо. Он тогда подумал: «Справедливая». Сейчас это слово звучало иначе.
Утром в дверной глазок постучала соседка — Галина Петровна. Низкая, крепкая, с пакетиком творога.
— Ребята, я всё понимаю, у всех семьи… Но у вас вчера вечером что-то гремело. Плитка? У нас внучка спала…
— Это было «осмотр», — сказал Иван. Он научился подбирать правильные слова для чужих ушей.
— Осмотр — это хорошо. Только у нас у всех дети спят.
Иван кивнул. Галина Петровна ушла, а у него внутри добавилась ещё одна полка с банками стыда. Он уже почти не различал, где что стоит: злость, усталость, жалость, вина.
В воскресенье Лена сказала: «Мам, давай ты на неделю к себе. У нас тут… проекты, и Егор болеет». Тамара обиделась демонстративно, сложила свои папки и ушла, оставив на столе бланк расписки с пустыми графами. Стало тихо. Такая тишина, от которой пугаешься собственных шагов.
В понедельник, когда тишина начала быть привычной, Лена собрала сумку. «У мамы надо посмотреть лекарства. Я туда на несколько дней». Иван понял, что «несколько дней» снова растянется. Он увидел, как Лена целует Егора, как берёт папку «Бюджет» — «мамина, вдруг пригодится» — и почувствовал, что дом покачнулся, как лодка, когда кто-то спрыгнул на берег.
И вот тогда, в пустом коридоре, звякнули ключи в замке. Вернулась Тамара. Она вошла молча, поставила чемодан в прихожей, вынула из него пляжную сумку — яркую, с ракушками — и сложила рядом. На стол положила распечатку билетов на самолёт.
— Поеду к морю, — сказала она буднично. — Два недельки. А вы тут… — она выглянула в сторону ванной и улыбнулась. Улыбка была тонкая, как лезвие.
Иван впервые почувствовал, что сейчас что-то скажут, и его жизнь разделится на «до» и «после».
Когда последний раз в доме пахло морем? Наверное, когда Лена вешала на балкон мокрое полотенце после бассейна. Сейчас пахло бумагой — чужой волей, замершей на листах.
Дни перед отъездом Тамары были собраны как чемодан: плотные, тяжёлые, с вещами «на всякий случай». Она записывала рекомендации на стикерах и приклеивала к объектам: к пылесосу («чистить фильтр раз в две недели»), к холодильнику («не ставить горячее»), к корзине для белья («сначала белое»). Иван срывал стикеры, как пластырь: быстро и без эмоций.
Егор заболевал и выздоравливал. У него был насморк — вялый, как речка в июле. Он спрашивал, можно ли снова «ту синюю штору», потому что с белой «ванна как больница». Иван обещал, что посмотрит. На самом деле он не мог больше смотреть на ванную: каждый шов, каждый скол — это было как скобки, в которые его жизнь поставили чужие руки.
Лена то появлялась, то исчезала. Приходила утром, приносила творог, стояла у двери и говорила: «У мамы настроение скачет. Ты не провоцируй». Иван хотел спросить, кто кого провоцирует последние два года. Но он молчал — слова слишком дорого стоили.
Марина однажды задержала его после планёрки:
— Ты стал говорить «мы» меньше, чем раньше. Ты говоришь «я» и «они». Это тревожный звоночек.
— У меня звонят только домофоны, — сказал он и усмехнулся.
Они стояли у окна, и за стеклом шёл снег, который сразу превращался в грязь. Иван рассказал ей про «займ», про камеру, про плитку. Марина слушала молча. Потом сказала:
— Ты имеешь право менять замки. Имеешь право сказать, что «нет» — это полное предложение. Ваня, попробуй хотя бы в одном месте сделать как хочешь. Одно место. Например, ванная — твоя территория.
Он улыбнулся: совет про «ванная — твоя территория» звучал как шутка, но стал пришпоренным решением. Он по дороге домой зашёл в магазин и купил синюю штору — такую же, как раньше. Он повесил её тихо, ночью, когда Егор спал. Утром Егор увидел и заулыбался: «Не как больница». Иван впервые за долгое время почувствовал, что может что-то вернуть.
В тот же день пришёл из управляющей компании лист: плановая проверка стояка через неделю, доступ в квартиру обязателен. Иван снял фото, отправил Лене, она переслала маме. Через час позвонила Тамара — голос бодрый, словно она уже стояла на набережной:
— Ваня, я в курсе. Я перед отлётом забегу, мы там пару моментов согласуем.
— Никаких «пару моментов», — сказал он. — Приходит их мастер, смотрит и уходит. Никаких демонтажей.
— Ты же сам понимаешь, что если сейчас не сделать, потом будет дороже, — сказала Тамара. — У меня как раз будут деньги после возврата депозита за санаторий… ой, то есть… — она запуталась на секунду, но тут же нашла опору, — я не хочу это обсуждать по телефону. Завтра заскачу.
Иван повесил трубку. Он был готов к чему угодно — к папкам, к табличкам, к тонометру. Не был готов только к фразам, которые прозвучат как приказ. Но приказ пришёл.
На следующий день, на пороге, Тамара выглядела празднично: новый плащ, шляпка с маленькой брошкой в виде якоря. Она прошла в ванную, подёргала синюю штору:
— Вернул, да? — усмехнулась. — Упрямый.
Иван стоял в дверях. Он не собирался спорить про штору. Он решил, что будет говорить только «да» и «нет». Экономика слов.
Тамара развернула лист со схемой ванной, где разноцветные стрелки говорили о его будущем как о неизбежности. Она ткнула пальцем:
— Здесь — новая инсталляция. Тут — тумба. Тут — зашить нишу. Я договорилась со Славой на скидку.
— Не будет никакой инсталляции, — сказал он. — И не будет Славы.
— Слава — профессионал.
— Слава — ваш знакомый. Этого достаточно, чтобы не пускать.
Тамара взяла паузу. Такая пауза у неё была всегда перед важной фразой. Она чуть наклоняла голову, словно прислушивалась к внутреннему суфлёру. Потом сказала:
— Ты забываешься, Ваня. У тебя ребёнок растёт, у вас ипотека, вы живёте в моём городе, в доме, где у меня… — она кивнула на папку, — где у меня есть вложения. Я помогла — не чтобы ты мне указывал.
— Вы помогли — чтобы вы указывали, — тихо ответил он. — Это разное.
Лена стояла в коридоре, как тень. Она держала куртку — всегда готовая уйти, чтобы не быть посередине. Егор играл на ковре, и его смех был неподходящей музыкой к сцене.
И тут Тамара улыбнулась — злая, как тонкое лезвие. Она подняла руку, будто тост провозглашала, и сказала ту фразу, которую Иван потом будет вспоминать как нож, вошедший без сопротивления:
— Я на море на 2 недели, а ты за свой счет ремонт должен сделать в ванной пока меня нет. Отговорки не принимаются, — заявила теща Ивану.
Слова упали как монеты в турникет. Проезд — только по факту оплаты. Иван услышал в этой фразе весь предыдущий год: «займ», «таблица», «камера», «осмотр». В нём что-то не лопнуло — наоборот, собралось. Он впервые за долгое время почувствовал, что внутри него есть не только усталость и злость, но ещё и твердая поверхность, вроде столешницы, на которую можно поставить стакан и он не опрокинется.
— Нет, — сказал он.
Тамара моргнула. Она не ожидала «нет», которое не нуждается в объяснениях.
— Ты не понял, — она подняла пальцы, — я сказала…
— Я понял. Ответ — «нет».
Лена сделала шаг вперёд:
— Ваня, давай не так резко. Мама… у неё билеты, планы. Мы потом обсудим. Может, частично…
— Лена, — он посмотрел на неё, — у нас вообще есть что-то «наше»? Хоть одна точка, где ты со мной, а не между?
Она опустила глаза. Тамара прижала ладонь к сердцу. «Ой», — сказала. Иван молча достал тонометр и положил на стол. Тамара отдёрнула руку — она поняла, что сценарий не сработал.
— Тогда я не поеду, — сказала она медленно. — Я останусь. Я не могу оставить ребёнка в плесени.
— Поезжай, — ответил Иван. — Мы с Егором справимся. Мы пригласим официального мастера от управляющей компании. Мы сами решим, какой шов нам нравится. И кто к нам приходит. И когда.
В тишине было слышно, как капает кран. Этот кран капал давно, но именно сейчас его звук стал ритмом решений.
— Лена, — сказала Тамара, — я тогда еду. А ты? — в её голосе было «выбери». Лена сжала куртку сильнее. Её пальцы побелели, как косточки домино.
— Я… — сказала она и замолчала. Потом подняла взгляд на Ивана: он выглядел усталым и неожиданно спокойным. На мать: она выглядела собранной, вооружённой фактами и билетами. На Егора: он выглядел как маленькая планета, вокруг которой одни претендуют на орбиту.
— Я поживу пока у мамы, — сказала Лена. — На время.
Иван кивнул. Это решение было не новостью — оно случалось уже. Но теперь в нём было что-то финальное, как закрывающаяся дверь с мягким доводчиком. Без хлопка. Просто «клик».
Тамара, довольная, подобрала билеты, проверила время в телефоне и произнесла:
— Тогда так и решим. Возвращаюсь — и смотрю ванну.
Она ушла собирать вещи. Лена стояла в прихожей, не надевая обувь. Иван подошёл, хотел сказать что-то — про то, что он не враг, что он тоже за Егоркино здоровье, что он — за «мы». Но слова застряли. Вместо этого он сказал:
— У нас будет синий занавес. И тишина ночью. И никакой камеры.
— Я знаю, — сказала Лена. — Я просто… — она не договорила. В её «просто» было много лет её жизни. Она надела куртку. Обняла Егора. Обняла Ивана коротко — как в метро, когда толпа. И вышла.
Вечером Иван написал заявление в управляющую компанию: «Прошу провести осмотр и дать заключение о состоянии стояка». Приложил фото. Отправил. Он сделал чай, поставил синюю штору ровнее. Егор смеялся в ванной и брызгал воду так, что брызги летели на плитку — старую, со следами затирки, но свою. Иван не проверял счётчик воды. Он смотрел на сына и думал о том, что иногда ремонт — это не про плитку. Это про то, чтобы перестать жить в чужой смете.
На следующее утро в почтовом ящике лежал конверт. Без обратного адреса. Внутри — та самая расписка, уже заполненная: «Я, Иван… обязуюсь вернуть…». Подписи не было. Ручка лежала рядом, как приглашение. Иван сложил бумагу и бросил в мусор. Потом достал — потому что бумага липкая, она тянет тебя к себе — порвал на четыре части и снова бросил. Ощущение вины не ушло, но на кухне стало легче дышать.
С моря Тамара прислала фото: пляж, шезлонг, ногти на ногах красные. Подпись: «Дышите свежим воздухом, мои хорошие». Потом — голосовое: она рассказывает, что нашла специалиста «с выездом в любой день, даже ночью». Иван не ответил. Он мыл посуду. Капли стекали по тарелке, и звук их падения был похож на метроном.
Через неделю пришёл мастер из управляющей компании. Он посмотрел, покачал головой: «Держится всё. Менять — не обязательно. Подтянуть — да». Он оставил акт. В акте было только два пункта. Два коротких, как фразы-решения.
Иван поставил акт к папке «Бюджет» и понял, что эта папка больше не его. Он вытащил из неё свою карту, свою таблицу платежей и оставил остальное на столе. Пусть лежит. Пусть ждёт того, кто верит, что мир можно собрать резинками.
Лена вернулась через день после возвращения матери. Они не ругались. Они говорили тихо — как люди, которые несут стеклянную вазу и знают, что не должны её разбить. Только в их руках не было вазы. Была жизнь, уже с трещинками по краям.
— Я не знаю, как правильно, — сказала Лена. — Но я понимаю, что так дальше нельзя.
— Я тоже не знаю, — ответил Иван. — Но ванную мы делать не будем. Пока это «мы» — есть.
Они сидели на кухне, а за стеной лежала ванная, которая пережила осмотр, списки и чужие планы. Она стояла, как линия обороны. Иван слушал тишину и думал, что перемирие — это когда никто не победил. И что война за влияние может продолжаться годами, а ребёнок в это время вырастает как трава — несмотря ни на что.
Тамара вечером прислала ещё одно голосовое. В нём звенели бокалы, смеялись какие-то люди. Она говорила, что «жизнь слишком коротка, чтобы жить в некрасивых ванных». Иван выключил телефон, накрыл Егора одеялом и прислушался к шуму в трубах. Шум был ровный. Как дыхание.
Открытый финал всегда похож на зал ожидания. Ты сидишь на пластиковом стуле, перед тобой — табло с рейсами. Ты знаешь, что кто-то прилетит. И что-то скажет. И снова придётся выбирать между «да» и «нет». Но в этот момент у тебя есть синяя штора и акт с двумя пунктами. И это уже больше, чем было вчера.
Наглая золовка получила сполна