Когда Илья впервые привёл Катю к своей семье на июньский обед, в квартире пахло укропом и горячим хлебом, а на столе стояли салаты, которые, казалось, готовили по одному и тому же рецепту последние двадцать лет. Звонил домофон, хлопала дверь, и каждый входивший начинал с фразы: «Ну, наконец-то, живьём посмотрим, что за невеста». Катя улыбалась и считала тарелки — привычка из офиса, где она вела закупки для отдела. Если тарелок ровно двенадцать, значит, кто-то опоздает, а если тринадцать — получится лишняя, придётся придумывать, кому отдать.
Сестра Ильи появилась последней, как будто ждала кульминации. Лида вошла в босоножках на тончайших ремешках, оставив на коврике в прихожей следы росы — на улице только что прошёл дождь. Она обняла брата, дольше, чем хотелось бы Кате, и, как бы между делом, смахнула с его плеча невидимую соринку.
— Это Катя, — сказал Илья, и прозвучало чуть виновато, словно он привёл кого-то на вечеринку без дресс-кода.
— Я знаю, — Лида улыбнулась, но взгляд её скользнул к кольцу на Катиных пальцах. — Красивое. Не тяжело?
Катя не успела ответить: Лида уже расставляла на столе приборы, профессиональным движением выравнивая вилки. Она сидела рядом с братом и время от времени наклонялась к нему, что-то шептала и смеялась. Катя слышала обрывки: «первый май на крыше», «эклеры из той лавки на Троицкой», «мамин плед». В этих фразах Катя ощущала узор прошлого, в который её не вплетали.
После десерта Лида вынула из сумки тонкую папку. На обложке — аккуратными печатными буквами: «Проект: мини-студия». Листала, говорила быстро, убедительно, как на презентации:
— Тут всё просто: я беру курс по интерьерной режиссуре — не улыбайся, Илюш, это настоящая профессия, — и мне нужен кейс. Я под это дело снимаю маленькую студию, делаю её «до и после», захожу в рейтинги, ко мне приходят заказчики. Нужен только стартовый взнос за три месяца аренды. Потом я всем всё верну.
Все слушали. Мать сглаживала складку на скатерти, отец кивал, будто понимает, о чём речь. Катя чувствовала, как Илья верит в эту уверенность: он не умел не верить Лиде. Это было как детская привычка — ловить у неё взгляд перед тем, как сказать «я домой».
— Лид, — мягко сказал он, — сейчас у нас ипотека, помнишь? Мы же взяли ту двушку у моря, ещё ремонт не доделали.
— Вы взяли, — почти неуловимо поправила Лида. — Но курс короткий, и мне очень надо. Мам, скажи ему.
Мать посмотрела на сына так, как смотрят на образовавшуюся в углу комнату паутину: неприятно, но вроде терпимо.
— Если есть возможность помочь сестре, помоги, — тихо сказала она. — Мы же семья.
Катя сделала вдох, почувствовала, как правая ладонь сама собой сжалась, и подумала: «Я не против помочь. Я против того, что спрашивают не меня». Но произнесла вслух другое:
— Давайте хотя бы составим расписание платежей. И подпишем расписку.
Лида рассмеялась — звонко, ноты обиделись о потолок.
— Записку? Ты серьёзно?
— Расписку, — уточнила Катя. — Для всех будет спокойнее.
Вечером Илья сказал: «Ты права, конечно, но это же Лида». Он сидел на краю дивана, расстёгивая часы. Катя смотрела на его руки и вспоминала, как они вместе крутили в браузере фотографии их будущей квартиры: белые стены, маленькая кухня-ставни, окно на порт. «Мы будем выходить утром и слышать чайки», — говорил он тогда. Она видела их двоих в июле под ночным ветром, с облупившимся мороженым и песком в кроссовках.
Лиде дали деньги: половину из общего накопительного, половину Илья занял у товарища. Расписку не подписали — «как-то неловко вести себя с родными, как с чужими». Катя надела улыбку и решила помнить суммы по-своему: таблица, две колонки, даты. Она сделала это из упрямства и из страха потерять ориентиры.
Через месяц Лида запустила блог «Квадратные метры чувств». В сторис мелькали рулетки, замеры, шутки из разряда «если стул так хорош, почему он один». И вдруг — неожиданное: Лида отмечала Илью, писала благодарности, а про Катю ни слова. Под какой-то фотографией студии с ржавой раковиной Лида подписала: «Семья — это когда есть плечо». И отметила брата. Комментарии от родственников были теплыми: «Гордимся Илюшей!»; «Какой молодец наш мальчик». Катя читала это и глотала воздух. Внутри шумела та самая строительная пыль, от которой чешется горло.
Она попыталась не драматизировать. На работе случился отчётный квартал, шеф взял её на новый проект — поставки для регионов. Катя ездила в командировки, выучила по памяти расписание электричек на западном направлении и научилась покупать кофе там, где не добавляют сироп без вопроса. Тело привыкло к сумке с ноутбуком, к тому, что спина болит ровно в девять вечера.
Лида тем временем всё чаще «забегала» к ним. То оставить коробку с образцами плитки — на неделю, «пока не заберу», то попросить на ночь их автомобиль — «съездить за плиткорезом к знакомому, по городу». Катя отмечала галочками. И понимала: галочки не помогают.
Однажды вечером, когда дождь косыми нитками сек окна, Лида пришла без предупреждения. С порога сняла босоножки, прошла на кухню, как дома, включила чайник.
— У вас всё как-то… пусто, — сказала она, оглядывая белую стену, которую Катя мечтала покрыть рисунком из газет и чёрных рамок. — Ничего, освоимся. Я придумала, где повесить полку.
— «Мы» — это кто? — спросила Катя, стараясь, чтобы голос был ровным.
— Ну, мы, — Лида усмехнулась, — семья.
Илья прикоснулся к Катиным плечам, будто ставя запятую. Катя сдержалась, а ночью, когда они лежали в темноте, спросила:
— Ты заметил, что она не спрашивает? Она просто делает.
— Лида всегда так, — сонно сказал он. — Но она в итоге всё возвращает. Просто ей нужно признание.
— А мне что нужно? — спросила Катя, и тишина на секунду затвердела.
Потом была история с «семейным» бюджетом. Илья получил премию, и они решили отложить на кухню для квартиры у моря. Катя даже нашла столярную мастерскую в том городе, где их дом: старик, который делает столешницы из корабельной доски, привозят с разборов. Но в день, когда она хотела позвонить мастеру, пришло сообщение в семейный чат: «Друзья, внезапно нашлась возможность для стажировки в арт-резиденции. Нужен взнос. Илюш, сможешь? Это инвестиция в меня». Родственники поддержали. Мать прислала сердечко и фотографию Лиды в детстве — в рубашке с цыплятами. «Она у нас талантливая», — писала тётя. Катя стояла у окна в офисной кухне и смотрела, как в соседнем доме женщина вытряхивает коврик над клумбой. Она понимала, что если сейчас промолчит, то промолчит надолго.
Вечером она предложила Илье компромисс: дать часть, но подписать письмо — не расписку, просто план. Илья кивнул, но разговора с Лидой не случилось. Зато случилась сторис: «Есть в мире люди, которые верят в тебя, и есть те, кто просит бумажки». На чёрном фоне — белая надпись и смайлик, прячущийся за ладонями. И отмеченный Илья.
Катя впервые отписалась. Не демонстративно — тихо. И ночью разглядывала в телефоне фотографию их недоделанной кухни у моря: ободранный подоконник, залитое светом окно, и море, которое ведь никуда не спешит.
Через год, по календарю — как будто миг, а по ощущениям — две длинные зимы, они почти закончили ремонт в своей двушке у моря. В городе шумела весна, и Катя бережно складывала в коробки полотенца и постельное бельё — новое, из тех мягких, которые она выбирала на распродаже в январе. Она думала: «Этим летом мы будем там. Без гостей. Без чужих сценариев». И знала, что именно в таких мечтах Лида слышит вызов.
В тот же вечер Лида позвонила и пригласила на выставку своих «кейсов». «Приходите, вам понравится», — сказала она так, как будто делает одолжение. Катя пошла — решила, что иногда полезно увидеть, чем живёт человек, который тебя раздражает. Зал был наполнен хорами голосов, пахло типографской краской и свежим гипсом. В одном углу — стенд Лиды: фото «до» и «после», девочки с планшетами, застывшие на лице улыбки, заученные комплименты. Илья сиял, словно должен был защищать диплом. Лида обнимала его перед каждым кадром.
— Спасибо, брат, — говорила она на публику. — Вы — мой тыл.
Катя стояла рядом и ловила взгляды: кто-то принимал её за менеджера площадки, кто-то за подругу, никто — за жену. Она впервые позволила себе роскошь не оправдываться. Просто молча ушла к окну, где в темноте отражались светящиеся буквы вывески.
Когда они вернулись домой, Катя сказала:
— Давай договоримся, что летом мы едем к морю. И точка. Хоть на две недели. Без гостей. И ключи будем держать у нас.
Илья кивнул. Но в его кивке Катя услышала не обещание, а привычку соглашаться. И подумала: «Если меня не услышали на первой фразе — повторю второй».
Она не знала тогда, что повторять придётся громче, чем хочется. И что громкость будет не её.
Лето расправило плечи в городе быстро: липы на проспекте пахли медом, на рынке появились тёплые помидоры, и Катя отмеряла недели до отпуска — хотела хотя бы на две недели у моря. Она записала в календарь жирный зелёный блок: «июль — море», приклеила стикер на холодильник: «ключи — у нас», и почувствовала странное облегчение от самой возможности записать.
Планы сбило не что-то внезапное, а привычное — Лида. Сначала у неё «сгорела» карта, потом «подвис заказчик», потом у знакомого из «кейса» открылась возможность «показать себя» на фестивале городской среды. Илья — с тем самым детским наклоном головы, когда он наверняка знает, что будет неправ по отношению к жене, — сказал:
— Лида просит помочь перевезти конструкцию, один раз. И всё.
Один раз растянулся на три вечера и два утра. Их машина пахла монтажной пеной и кофе из картонных стаканов, в бардачке поселились чужие чеки, в багажнике — пачка рекламных флаеров с чужим лицом. Когда через неделю пришло письмо с уведомлением о штрафе за неправильную парковку, в графе «водитель» значился Илья, в графе «время» — вечер, когда он сидел дома с Катей и смотрел фильм. Они посмотрели друг на друга одновременно.
— Я не ездил, — сказал Илья.
— Ездила Лида, — сказала Катя. — На «пять минут к складу», помнишь?
— Разберёмся.
Разбирались три дня. Лида отвечала с паузами: «Ой, не видела… У меня сейчас такой шквал… Я же просила не драматизировать. Я заплачу, как только клиент перечислит». Потом в семейном чате появился пост — не прямой, но узнаваемый: «Есть люди, для которых штраф — трагедия века. Спасибо тем, кто понимает, что процесс важнее». Сердечко от матери, смех от двоюродной сестры, стикера с котом от тёти. Катя закрыла чат и подумала, что умеет жить и без него.
Она всё ещё пыталась выстроить отношения. Позвала Лиду на их кухню — ту, где они с Ильёй вешали первые крючки и спорили о высоте карнизов. Испекла рулет с корицей — не для показной доброжелательности, а чтобы запах сделал разговор мягче. Сели, выпили чай. Лида рассматривала новую полку и сказала:
— Высоко. Ты маленькая, тебе неудобно будет.
— Мне удобно, — спокойно ответила Катя и добавила: — Я хочу, чтобы ты предупреждала, когда берёшь машину. И не оставляла у нас вещи на «пока». Илья не склад, а наш дом — не проходной двор.
Лида улыбнулась, как на фото для паспорта — углами рта.
— Ты ревнуешь меня к пространству? К брату? Или к успеху?
Катя почувствовала, как в груди холодно шевельнулось.
— Я берегу границы.
— Границы строят те, кто боится, — отрезала Лида. — А в семье должны быть мосты.
«Мосты — это когда есть берега», подумала Катя, но вслух повторять афоризмы не стала. Она сосредоточилась на чае, на его температуре, чтобы не сказать резкого.
В июле у Лиды появился новый мужчина — Денис, с бородой и смехом, который как будто перекатывали в горле. Он был музыкантом «в свободном плавании» и преподавал гитару детям «без скучных гамм». Лида познакомила его со всеми сразу, и все принялись говорить, что Лиде пора «в тихую гавань». Денис принёс с собой сына от прошлого брака — Севу, шести лет, и слово «расписание концертов», которое оказалось длинной лентой в телефоне и рядом ночей, когда Лида писала в чат: «Люди, кто может посидеть с Севой? У меня репетиция». «Люди» чаще всего превращались в Катино имя.
Первый раз Катя согласилась. Она сидела с Севой, показывала ему, как собирать маленькие механические головоломки, и удивлялась, с какой сосредоточенностью он доводит до конца то, что начал. Илья смотрел на них с тем нежным выражением, от которого у Кати внутри что-то сжималось. Ночью, когда Сева уснул, Илья сказал:
— Ты как будто для этого и рождена.
«Для чего? Для чужих детей?» — почти выкрикнуло внутри, но вслух Катя только кивнула. Она давно замечала: любая её резкость отскакивает от семейной стены и возвращается к ней же — громче.
Лида между тем усиливала присутствие. Публиковала посты: «Семья — это когда можно позвонить в два ночи и тебя не назовут токсичной». Под постом — два десятка «ура» и «так держать». Катя видела, как мать Ильи репостит это с подписью: «Горжусь нашими детьми». Её в этой множественности не было. Она не знала, что больше обидно — быть невидимой или чувствовать в этом невидимом нечто похожее на свободу.
Осенью Лида объявила, что беременна. Сказала это на дне рождения отца, между тостом за здоровье и пирогом, так, чтобы успеть поймать всплеск эмоций. Встала, положила ладонь на живот и произнесла «мы», к которому все мгновенно присоединились. Катя сидела сбоку и думала, что у слов есть привилегированные формы — они всегда получают лучшее место за столом.
— Илья, — прошептала она мужу, — давай уедем завтра к морю. На неделю. Пока ещё тепло.
— День рождения же, — смутился он. — И пособираемся… Поможем.
Помощь у Лиды была прописана, как в договоре: доставка кроватки, сборка комода, покупка шезлонга «для грудничка», хотя грудничок существовал пока только в УЗИ-снимках. Илья ездил, верил, делал. Катя оставалась дома и ловила себя на том, что перестала включать музыку — звуки стали раздражать.
Она пыталась говорить. Встречалась с свекровью в кафе, где раньше они обсуждали рецепты и цвет штор. Сказала прямым текстом:
— Мне больно от того, как Лида выстраивает отношения. Я буду отдаляться. И некоторые просьбы — отказ.
Свекровь вздохнула, разбила сахар на крошки кончиком ложечки.
— Лида — импульс. Ей нужна опора. Если мы её не дадим, она упадёт.
— А если я упаду? — спросила Катя.
— Ты крепкая, — мягко, почти с гордостью ответила свекровь.
Катя вышла из кафе и впервые не позвонила Илье, не сказала, как прошёл разговор. Ей хотелось сохранить внутри хоть один непересказанный кусок.
Ноябрь принёс сразу два события. У Лиды родилась дочь — Лера, маленькая и неожиданно молчаливая. И на Катеной работе закрыли проект: поставки в регионы сократили, её перевели обратно в офис, понизив ответственность и оклад. Катя восприняла это как побудку: стало страшно, но ясно. Она составила план на зиму — меньше включённости в «семейные» срочности, больше времени себе, любовь в режиме не «скорой помощи», а тихой, но ежедневной. И море — в мае, железно. Катя распечатала билеты на поезд заранее и спрятала конверт в книгу, где никто из «наших» не догадается искать — в сборник интервью с дизайнерами светильников.
Зимой «семейный» чат превратился в расписание смен у коляски. Дениса то «позвали на сессию», то «подкинулась халтура», он пропадал, возвращался, приносил фруктовые букетики, извинялся, пропадал снова. Лида писала длинные тексты о том, как сложно быть «женщиной-проектом», и эти тексты собирали лайки быстро, как перья пыли собирают статическое электричество. Катя не читала, а Илья читал и приходил к Кате с виноватым взглядом:
— Они устали.
— Мы тоже.
— Но у них дети.
Фраза «у них дети» стала универсальным пропуском в чужие ресурсы. Катя однажды ответила:
— Мы не страховая компания по случаю «дети». Мы люди.
Илья обиделся, сказал, что она жестока. Они не разговаривали до утра, а утром — по привычке — сварили кофе на двоих, каждый думал своё. «Если мы будем спасать всех, кто тонет, мы когда-нибудь окажемся на дне», думала Катя. «Если не поддержать сейчас, останусь предателем», думал Илья.
Весной у Лиды появились новые идеи: «мама-клуб в формате квартирника», «видеоуроки для молодых родителей», «подкаст о прекрасной усталости». Её голос заполнил ленту, и Катя стала ловить себя на странном — она чего-то в этом голосе не слышала. Трещина? Усталость? Или наоборот — азарт, который не обращает внимания на последствия. Севе исполнилось семь, он стал острее — задавал прямые вопросы: «Почему у меня две кровати в двух домах?»; «Почему тётя Катя плакала в ванной?» Катя смеялась и говорила, что у взрослых бывают сезоны, как у деревьев.
В апреле Катя случайно узнала, что Лида оформила на обоих детей прописку у родителей — «временно», чтобы попасть к «лучшему педиатру по месту». Это означало, что родители теперь участвовали во всех очередях, талонах, справках. И ещё это означало — житьё у них стало шумнее. Мать Ильи однажды проговорилась: «Ой, мы бы и уехали на месяц к тёте в деревню, да Лида у нас сейчас, с малышами». Катя переспросила:
— А ваши планы?
— А какие планы, — улыбнулась свекровь, — когда внуки.
Катя услышала, как слово «внуки» дверью хлопнуло перед любыми «а у нас». Она не завидовала — она считала, как меняется в семье распределение кислорода.
В начале мая Илья снова попытался поставить точку: они сели и вместе написали текст — не ультиматум, а правила. «Машину берём по договорённости, ключи от квартиры у моря — у нас, финансовые просьбы обсуждать заранее и фиксировать». Он держал ручку крепко, подчеркивая, будто хотел пробить лист. Катя смотрела на него и впервые за долгое время почувствовала, что они вдвоём. Они отправили текст Лиде в общий чат.
Ответ пришёл через полчаса. «Правила — это для тех, кто слаб боязнью. Семья — это доверие. Но если вам угодно играть в документы, дайте мне время до вечера. Я подумаю, как жить дальше». Вечером — тишина. Потом появились сторис: взгляд крупным планом, слёзы на ресницах, подпись: «Иногда родные — самые чужие». Комментарии откликались эхом. Катя закрыла приложение и, чтобы не забыть, разложила на столе билеты, бронь, список дел. Она не собиралась отступать летом.
Выходные прошли спокойно, даже странно. Лида не писала, не звонила. Илья сказал с облегчением:
— Может, всё устаканится.
Катя только кивнула. Она знала: перед бурей всегда бывает приглушённость звуков. И когда в понедельник раздался звонок от свекрови — «зайди, пожалуйста, у нас разговор» — она уже чувствовала, что разговор не про чай.
Они встретились у родителей. В комнате пахло стиральным порошком и детским кремом. На диване — Лида с Лерой на коленях, в углу — Сева строит из конструктора мост, через который должен пройти «самый тяжёлый поезд в мире». Родители сидят рядом, напряжённые, но без обвинения. Илья вошёл следом за Катей, и воздух стал густым, как кисель.
— Мы подумали, — начала свекровь, — детям нужен воздух. И море. У вас там всё готово. А вы в этом году…
Она замолчала и посмотрела на Лиду. Та ловко переложила Леру на плед, встала и развернулась к ним, как на очередной презентации. Катя успела заметить знакомый блеск — из серии «сначала факты, потом слёзы, сначала доводы, потом громкость». Сердце сделало «тук», как молоток по стеклу. Она вдруг увидела, как все линии их семейной схемы сходятся к одной точке — к тем самым ключам.
Катя заранее знала сценарий, но всё равно отметила детали: как свекровь придвинула к центру стола ажурную салфетку, как отец сделал вид, что поправляет телевизионную антенну, хотя она сломана уже год, как Лида нарочито долго раскладывала детские пелёнки, будто в этом ритуале — доказательство права на пространство. Илья сел рядом с Катей, его ладонь легла на колено — лёгким якорем, но без веса решения.
— Мы хотим поговорить спокойно, — начала свекровь, — без обид. Лида… ну…
Лида не ждала приглашения. Она взяла со стола прозрачный файл с бумагами — на первой странице впечатанный жирный заголовок: «Рекомендации». Под ним — логотип местной клиники и строчки, где слов было больше, чем смысла, но хватало главного: «морской климат», «насыщенный воздухом сон», «снижение нагрузки». Она подняла взгляд и впилась им в Катю — ровно, без мигания.
— У Лерки атопический дерматит, — произнесла она, словно диагноз был печатью на любой просьбе. — Нам прописали море. Прямо прописали.
— И ещё у меня новый проект, — добавила, сдвинув файл так, чтобы стало видно вторую бумагу: письма поддержки от «мама-клуба», заявки на «летнюю смену творчества в естественной среде». — Мы можем совместить. Детям — здоровье, мне — работа. Всем — гордость.
Катя взяла рекомендацию, провела пальцем по плотной бумаге. На секунду ей даже захотелось поверить: как же легко объяснить всё одним словом «показания». Но она уловила в тексте привычную Лидинскую манеру — чуть больше эмоции, чем факта, чуть больше жирного шрифта, чем необходимости.
— Это ваши дела, — сказала она спокойно. — Наши — наши. И у нас планы. Билеты куплены. Бронь оплачена.
Илья лёгким движением кивнул, подтверждая: да, куплено, да, оплачено. Он вцепился в эту конкретику, как в поручень.
— Вы же взрослые, — сказала свекровь, — подвинетесь неделю-две. Ну что вам?
«Что нам?» — отозвалось внутри, и Катя почувствовала, как поднимается волна — не злости даже, а усталости, тяжелой, как мокрое пальто. Она достала из сумки конверт с билетами, положила на стол, рядом — список пунктов, тот самый лист с правилами. И сказала, глядя на Лиду, не на бумагу:
— В этом году — нет.
Лида улыбнулась уголком губ — тем самым, «паспортным».
— О, началось. Катя ставит рамки.
— Я ставлю наши границы, — повторила Катя. — Мы так договорились с Ильёй.
Секундная пауза распахнулась, как форточка. Илья, казалось, собирался что-то сказать, но Лида шла вперёд, не давая шанс.
— А я договорилась с жизнью, — отрезала она. — И напомню: машина — помнишь? Кейс — помнишь? Все мы где-то уступали.
— Ты не вернула долг, — тихо сказал Илья, и Катя даже обернулась — он редко вставлял такое «но». — И штраф мы оплатили сами.
Лида дернула плечом — тугая пружина внутри отскочила.
— Я верну. Я всегда возвращаю. Но сейчас — дети. Мы не обсуждаем, нужен ли им воздух, Катя. Мы обсуждаем человеческое участие.
Отец сглотнул, свекровь протёрла столешницу влажной салфеткой, как будто проблема — пятно. Сева подвёл к мосту из конструктора пластмассовый поезд и сказал обречённо:
— Реки почему-то всегда широкие, а мостов мало.
Катя услышала это и подумала, что дети иногда формулируют чересчур точно.
— Ты хочешь снова построить мост из нас, — произнесла она. — Но у него опоры на моих плечах. И я не согласна.
Лида отступила на шаг — будто примеряла план «Б». В этом движении Катя видела её стратегию— не отступить, а переформулировать, найти точку надавливания. И точка нашлась: свекровь, руки которой дрожали не от возраста, а от безысходности.
— Что вы предлагаете? — спросила Катя уже у всех.
— Компромисс, — сказала свекровь. — Вы приедете на неделю в июне, а потом… потом отдадите ключи Лиде. До сентября. Она же не одна, с детьми. Вам же… вы же всё равно…
«Всё равно» звучало как приговор. Илья посмотрел на Катю, и этот взгляд был просьбой: скажи за нас обоих, мне не хватает дыхания. Она ответила этим дыханием — вдохнула, выдохнула, произнесла:
— Нет.
Лида засмеялась — странно, глухо.
— Ты меня боишься? Меня? Меня, которая с пелёнок брата прикрывала от детсадовских драчуний? Ты, которая пришла позднее и решила включать свет, не спросив, где у нас выключатель?
— Я не боюсь, — сказала Катя. — Я выбираю.
Этот «выбираю» повис над столом и перепутался с запахом детского крема. Илья зашевелился, сжал конверт с билетами так, что бумага скрипнула.
— Лид, — сказал он, — давай без… давления. Мы же… у нас тоже…
— У вас есть я, — оборвала Лида, и вдруг на глазах у всех разыграла знакомую сцену: губы дрожат, голос срывается, руки собирают воздух в комки. — А вы меня… вы меня… вы меня отдаёте на растерзание обстоятельствам. Я прошу не себе! Детям! Лере… Севе… Да всем, кто… И ещё проект, благодаря которому я… я…
— Это публичный шантаж, — произнесла Катя, не повышая голоса. — Перестань.
— Катя! — дернулась свекровь, будто её ударило электричеством. — Как ты говоришь…
— По делу, — сказала Катя.
Наступила тишина, на которую обрушилась металлическая капля — уведомление на телефоне. Лида автоматически взглянула: на экране вспыхнул её же пост, свежий, минутной давности, запущенный по таймеру: «Иногда самые близкие люди оказываются теми, кто громче всех хлопает дверями». Лайки росли прямо на глазах — один, два, десять. Катя видела, как алгоритм подсказывает слова вместо живых.
— Вы… — начала свекровь, — посмотрите на детей…
— Они услышат, что взрослые умеют говорить «нет», — отозвалась Катя.
Это был финал первой сцены. Но не истории.
Потом неделю семья жила в мелких толчках: то Лида в чат бросала фотографии аптечных чеков, то свекровь звонила поздно вечером и спрашивала, нельзя ли «хотя бы на июль», то Илья приносил домой молчание — плотное, как портьера. Катя пережидала волны, закрепляла свои швы. Она сняла наличными остаток накоплений — на всякий случай; отправила в мастерскую у моря размеры полок; пересмотрела свой список — «ключи у нас» выделила жирным. И втихаря в сумку положила вторую копию билетов — если вдруг первая окажется не там, где оставила.
В разгар этой недели к ним зашла подруга Кати, Аня, и сказала без обиняков:
— Ты уверена, что тебе нужен брак, в котором твоё «нет» звучит как просьба?
Катя не ответила сразу. Она подумала о том, как Илья едва заметно обнимает её по утрам, как он называет чай «чёрный с молоком, как ты любишь», как у него дрожат пальцы, когда он врет Лиде, что «сегодня поздняя смена». В этом наборе было что-то слабое и что-то неживучее одновременно.
— Я пока уверена, — сказала она. — Но уверенность — не навсегда выданный документ.
И наступил тот день, который станет датой — не потому, что в истории стоит точка, а потому, что потом к нему будут возвращаться: «Это было тогда, когда…». Утро, разгорячённый город, автобус, где воздух пахнет чужими духами, и Катя с Ильёй приходят к родителям «просто на чай». Севе собирают портфель в лагерь дневного пребывания, Лера разгрызает пластмассовое колечко, на кухне шипит яичница. И всё это так обыденно, что даже смешно — после недельных драм.
А потом Лида выходит из комнаты, как из кулис: волосы собраны, на лице — деловая решимость. В руках звякает брелок — несколько ключей на одном кольце, как маленький бубен.
— Давайте уже без спектаклей, — говорит она и смотрит прямо на Катю. — Вопрос простой, как поручень в автобусе.
Катя договаривает про себя: «Никогда ничего простого в этом не бывает».
Лида делает шаг, кладёт на стол листок с планом — скопированная клетчатая таблица, чужеродная версия катиного отчёта: «Июль — август — сентябрь». И произносит бодро и жёстко, как реплику, отрепетированную до автоматизма:
— Вы в свою квартиру на море не поедете в этом году, дайте ключи, мы там с детьми поживем пару месяцев, — ошарашила Катю сестра мужа.
Секунда, две, три — как капли, отсчитывающие судьбу. Илья всё ещё держит в кармане то самое звенящее кольцо, и Катя чувствует его глухой вес через ткань. Свекровь застыла с миской салата, отец сделал вид, что что-то ищет в шкафу. В окно из двора доносится детский смех. У Кати сжимаются пальцы — так плотно, что ногти впиваются в кожу. Она видит два сценария, как два пути под ногами: один — положить ключи на стол, другой — положить на стол билеты. И третий — самый страшный — уйти со столом вместе.
— Ну? — Лида наклоняет голову. — Мы же семья.
Илья поворачивает к Кате лицо — растерянное, любимое, чужое. В нём всё смешалось: привычка уступать, желание быть хорошим, память о детских лестничных пролётах и о ночных чае с Катей на их кухне. А Катя, стоя в этой невесомости, вдруг тихо говорит — больше себе, чем им:
— В семье тоже бывают замки.
И дальше — тишина, в которой слышно, как внутри каждого щёлкают свои.
Напиши отказную в роддоме, — требовали родители