— Ты всегда была ответственная, — говорила мама, завязывая мне в детстве шарф, словно узел на обещании. — Старшая должна показывать пример, чтобы младшему было легче.
— А почему ему легче, а мне сложнее? — я тогда не умела формулировать, но чувствовала.
— Потому что любовь у нас одна на двоих, — улыбалась она. — А забота — на тебе.
Мы росли в двушке на седьмом этаже, в доме, где лоджии шумели, как радиоприёмники: соседи обсуждали чужие оценки, чужие сапоги, чужих детей. Илюше покупали кроссовки «как у футболистов», мне — рюкзак «пока походишь, потом новый». Я отвечала за дневник брата, за его сменку, чтобы он не забывал ключи. В пятом классе я в первый раз пошла к директору вместо него и объяснила, почему он опоздал: «электричка», «собака», «плохая погода» — я перебирала поводы как бусы.
В институт я поступала сама, на бюджет, и переехала в общагу. На семейные деньги у Илюши начались «курсы английского с носителем» и «робототехника по субботам». Я отрабатывала ночные смены на телефоне горячей линии и отправляла домой: «маме на лекарства», «папе на шиномонтаж», «Илюше на подготовку к ЕГЭ». В переписке мамы с тётей Зоей всплывали фразы: «Лена у нас молодец, всё понимает», «Илюше надо дать шанс».
Папа был принципиальным по мелочам и бесформенным по крупному. Он мог неделю спорить о том, где хранить ложки, но подписывал кредит на телевизор с той лёгкостью, с какой другие жмут «пропустить рекламу». Телевизор стоял у Илюши в комнате. «Чтобы учиться на фоне Discovery», — объясняла мама. Я не спорила: жила с внутренним списком долгов, как будто когда-то его оплатят.
Первый раз это ударило по мне, когда понадобился паспорт для загранкомандировки. «Дай на неделю прописать Илюшу у тебя, — попросила мама. — По программе надо временная регистрация. Ему дадут место в коворкинге, проект». Я купила себе студию в ипотеку и держала её как хрупкий стакан — обеими руками. Но сказала «ладно» и отвела Илюшу в МФЦ, оба в одинаковых чёрных куртках, словно сговорившись.
— Это временно, — кивал он, глядя в телефон. — Я же потом всё сниму. Мы просто стартанём.
— Что стартанёте?
— Платформу для доставки редких продуктов. Ниша, логистика, подписки. Ты же менеджер, ты понимаешь.
— Я понимаю процент по своей ипотеке, — сказала я. — И что «временно» у нас живёт дольше хомяка.
Те месяцы я редко бывала дома: дочка Маша поступила в художественную школу, расписание как шахматная доска. Бывший муж участвовал по выходным и присылал переводы «как получится». Я держалась на будильниках и коротких сообщениях от Оксаны, моей подруги: «Дыши», «Пей воду», «Не вини себя».
Когда регистрация закончилась, Илюша не пришёл её снимать. Мама мягко втолковала: «Ну что ты, Лена, ему сейчас неудобно — у него питч перед инвесторами, мы же не враги друг другу». Я снова побежала по инстанциям с доверенностью, как по знакомой лестнице.
Потом появился новый сюжет: «Илюше нужно показать банку стабильный семейный доход, чтобы одобрили рассрочку на оборудование». Папа достал папку с файлами, туда он складывал всё — от чеков за рыбу до гарантийных талонов.
— Ты у нас официально белую зарплату получаешь, — напомнил он, — в отличие от… ну ты понимаешь. Сходи с ним, распишись, что ты поручитель, но формально. Там небольшая сумма.
— Пап, слово «формальность» у нас звучит чаще, чем «спасибо», — сказала я и посмотрела на маму.
— Мы тебя любим, — сказала мама, подливая чай. — Ты же старшая, ты нас выручала не раз. Илюша без тебя пропадёт, ты же знаешь, какой он тонкий.
Мы сидели на кухне, где цветы на занавесках выгорели до пастельных пятен. За стеной у соседки Тамары шипела сковорода. Я посмотрела на Машу — она рисовала на обложке тетради подъездную лестницу: перспектива плясала, но узнавалась. «Ты художник», — подумала я, — «и я тебя не сдам под чьи-то планы».
Я не подписала поручительство. Мы поссорились. Мама плакала «не громко, а глубоко». Папа вздыхал: «Лен, ты перегибаешь», и уезжал в гараж, чтобы принять в себя запах бензина вместо эмоций. Илюша звонил ночью и говорил почти шёпотом:
— Я всё пойму, если ты не можешь. Но тогда не удивляйся, если меня не будет на Машином концерте. Мне сейчас тяжело, у меня спина от нервов…
— Не манипулируй, — сказала я и положила трубку.
Через полгода мама предложила «семейный совет». Это значило, что будет долгий вечер с чаем, на котором решения принимаются задним числом.
— Приезжай в субботу, — сказала она, — будет Илюша, мы с отцом, тётя Зоя рассудит.
— По какому вопросу?
— Ну… по жизненному.
В субботу Оксана с утра написала: «Держись. Если что, набирай». Я вымыла пол в студии, будто чистота поможет ясности. С Машей купили пирожное «картошка»: в детстве это был наш с Илюшей ритуал, когда он разбивал чужую границу, а я следом подметала. Я сама удивилась этой памяти: из сладостей у нас лучше всего запоминались оправдания.
На семейном совете Илюша пришёл в новой толстовке с принтом «Founder». Он сел в папино кресло и посмотрел на меня как на инвестора. Тётя Зоя поставила банку огурцов и ещё на пороге сказала:
— Лена, не кипятись. Но и не сдавайся. Сначала выслушаем.
— Я пришла слушать, — ответила я.
Папа начал с вводной: «Времена сложные, но надо держаться вместе». Мама поддержала: «Семья — это когда один тянет другого». Илюша включил презентацию: таблицы, стрелочки, «прогноз роста», «точка безубыточности». Я смотрела на это как на чужой язык, хотя в офисе ежедневно работала с бюджетами.
— Короче, — сказал он, закрывая крышку, — для рывка нужна небольшая помощь. В идеале — чтобы ты, Лена, временно…
— Сколько?
— Не про деньги, — вмешалась мама. — Про поддержку. Он же не просит у тебя мешок наличных, только маленький шаг.
— Формальности? — уточнила тётя Зоя.
— Формальности, — кивнул папа.
Оказалось, «временно» означает: прописать за моей студией не только Илюшу, но и Алису — его девушку, «чтобы одобрили семейный тариф в коворкинге и дали грант». «Нам надо месяц-другой», — улыбалась мама. И ещё «пустить пару коробок оборудования на хранение». И ещё «пару раз переночевать, если задержатся поставки». Я почувствовала, как студия в моём воображении уменьшается до спичечного коробка.
— Нет, — сказала я. — Коробки — нет. Прописка — нет. Я вас люблю, но нет.
— Лена, — тихо сказала мама, — ты как будто нам чужая стала. Мы же не враги.
— Я не враг. Я граница.
Мы разошлись к ночи, не хлопнув дверями — резиновый уплотнитель берёг мир. На лестничной площадке столкнулись с Тамарой, она вынесла мусор и, смутившись, сказала:
— Леночка, держись. Мать твоя… из лучших побуждений. Но и себя не мучь.
— Спасибо, — ответила я и почувствовала облегчение от того, что кто-то видит со стороны.
На следующий день Илюша прислал в семейный чат фотографию: он подписал какой-то договор, держит ручку как факел. Под фото — смайлик с мускулом: «Начали!»
Оксана позвонила:
— И что это?
— Не знаю. Но очень похоже, что они начали без меня.
— Тогда и ты начни. Говори «нет» без оправданий.
Я смотрела на свою студию: стол без скатерти, торшер, вечно сбитый коврик. Купила жёсткую папку и сложила туда документы по ипотеке, квартплате, Машиной школе. И впервые за много лет не положила рядом «на всякий случай» чужие бумаги.
Весна пришла незаметно, вместе с запахом влажного асфальта и криками детей во дворе. Маше нужно было готовиться к конкурсу рисунков: она сутками сидела над пейзажем, разводила акварель в банке из-под варенья. Я сидела рядом с ноутбуком и отчётами, и каждый раз, когда она вздыхала, мне казалось — это я.
Семейный чат за эти месяцы стал театром одного актёра: Илюша выкладывал фотографии встреч, коробки с надписями «Prototype», чужие улыбающиеся лица. Под каждой картинкой мама ставила сердечко и комментарий «Гордимся тобой, сынок!». Папа молчал или пересылал анекдоты. Я смотрела на всё это как на рекламу, в которой у меня нет роли.
— Мам, а почему дядя Илья всё время с подарками на фото? — спросила Маша, разглядывая экран.
— Потому что у него жизнь как витрина, — сказала я, и мне стало стыдно за резкость.
Через неделю мама позвонила:
— Лена, ты занята?
— Да, у меня отчёт.
— Это недолго. Мы тут решили… ну, надо встретиться. Важный вопрос.
В «важных вопросах» никогда не было ничего важного для меня. Вечером я зашла — пахло корицей, мама пекла рулет «к приезду Илюши». Он сидел за столом, широко улыбаясь. Рядом — Алиса, та самая девушка. Теперь она была «официальной».
— Леночка, — начала мама, — мы с отцом подумали. У вас двушка, студия и… ну, понимаем, что тяжело тянуть ипотеку. А у Илюши сейчас проект развивается, ему важно стабильное жильё. Вот если бы ты немного…
— Что? — я почувствовала, как ломается воздух.
— Поменялись. Ну, ты с Машей могла бы пока у нас. Всё равно папа гараж обустроил, места хватает. А Илюша с Алисой у тебя, временно.
Я засмеялась. Не от веселья — от бессилия. Папа смущённо ковырял вилкой в тарелке. Илюша смотрел прямо:
— Лен, это логично. Ты же не в обиде. У тебя работа, школа Маши рядом. А нам — база для инвесторов. Мы вернём потом.
— Вы серьёзно? — спросила я. — Вы называете это «логично»?
— Ты всегда всё утрируешь, — сказала мама. — Мы просим не продать душу, а просто уступить немного. Для общего дела.
Я встала, надела пальто.
— Для «общего дела» я уже двадцать лет уступаю. У меня больше нет резерва.
Дома я долго не могла уснуть. Маша подошла и шепнула:
— Мам, я не хочу в гараж. Там пахнет сыростью.
Я обняла её и пообещала:
— Мы никуда не переедем.
Через пару дней в офисе ко мне подошёл начальник:
— Лена, у тебя отличный проект. Хотим предложить вести новый отдел. Придётся ездить в командировки, но оплата выше.
Я улыбнулась. Внутри боролось сразу два голоса: «Ты справишься» и «А кто тогда будет возить Машу?».
Я позвонила Оксане. Она слушала и жевала яблоко:
— Лена, хватит спрашивать разрешения у своих. Это твоя жизнь. Если возьмёшься, у тебя появится финансовый запас. Не ради них — ради себя и Маши.
Я согласилась.
Семейный чат взорвался через месяц: Илюшу не пустили в программу грантов. Он жаловался на «систему» и «тормозов». Мама писала: «Не сдавайся, сынок, мы с тобой». Потом позвонила мне:
— Леночка, ну ты же теперь при деньгах. Может, одолжишь Илюше на аренду офиса? Совсем немного.
— Мама, у меня ипотека и ребёнок.
— Ты же старшая, у тебя всегда получалось…
— Мама, хватит.
В трубке наступила тишина. Потом — всхлип.
— Ты всегда была черствой. У нас сердце болит за Илюшу, а ты думаешь только о себе.
Я выключила телефон и впервые за долгое время не чувствовала вины. Только усталость.
На Машин конкурс пришла Оксана, принесла букет ромашек. Мы сидели в зале, и я ловила её подмигивания. Когда Маша вышла на сцену, я почувствовала, что наконец живу не «временно», а по-настоящему.
После выступления к нам подошла соседка Тамара:
— Лена, ты молодец. Дочка — золотце. А про брата не переживай, таких проектов сто в день рушится. Главное, что у тебя есть свой.
Мы смеялись, но внутри я знала — впереди ещё будет «совет», ещё будут просьбы. Это не кончается.
И действительно: через неделю мама снова позвонила. Голос её был усталым, но настойчивым:
— Лена, приезжай. У нас с отцом к тебе серьёзный разговор.
Я приехала поздним вечером, когда двор уже стих и только редкие окна светились. В кухне горел жёлтый свет, пахло укропом и свежесваренным супом. Папа сидел, сложив руки на столе, мама смотрела в сторону, будто репетировала чужие слова.
— Лена, — начала она, — мы стареем. Нам тяжело. Папа не может уже столько работать. Илюше надо помогать. Мы подумали: может, ты… перепишешь на него квартиру?
— Какую? — спросила я.
— Ну, ту, где вы жили раньше, до твоей студии. Она ведь на нас оформлена. Но ты же понимаешь… это справедливо, если она перейдёт Илюше. У него семья будет, дети. А у тебя — ипотека, своя жизнь.
Я долго молчала. Папа кашлянул, словно подтверждая слова матери. В голове зашумело. Вдруг вспомнились детские сцены: как я отдавала Илюше последние конфеты, как он ломал игрушки, а мне говорили «будь мудрее». Как я ночами зубрила, чтобы поступить, а он приносил тройки, и мама гладила его по голове: «Не расстраивайся». Всё это сплелось в один клубок, который сжимал горло.
— Вы серьёзно? — спросила я. — После всего, что я сделала, вы хотите, чтобы я отдала то единственное, что хоть как-то связано со мной?
— Не начинай опять про квартиру, — мать устало закрыла глаза. — Ты всегда всё считаешь. Семья — это не бухгалтерия.
— Семья, — сказала я, — это когда тебя не используют. Когда тебя слышат. Когда «временно» не длится всю жизнь.
Папа посмотрел в тарелку, мама отвернулась. Я встала. За дверью на лестничной площадке было темно, только лампочка над лифтом мигала. Я шла вниз и чувствовала, как внутри расправляются крылья. Не лёгкие — тяжёлые, ржавые, но мои.
Дома Маша уже спала, на столе лежал её рисунок: дом с большим окном, за которым две фигурки — мать и дочь. Подпись корявыми буквами: «Мы».
Я села рядом и поняла, что, может, впервые в жизни у меня есть шанс построить что-то без «формальностей» и чужих требований. Но вместе с этим знала: мама и Илюша не отстанут. Они будут возвращаться снова и снова, пока я не поставлю точку.
Я выключила свет и осталась в тишине. Конфликт висел в воздухе, как гроза без молний. И никто не знал, ударит ли она завтра или через год.
Без вины виноватая