Тамара Семёновна появилась в их двушке тихо, как сквозняк: дверь щёлкнула, в прихожей загремели колёсики чемодана, и запах аптечной валерьянки смешался с кофе. Дмитрий поднял голову от ноутбука — отчёт по проекту застрял на полуслове — и увидел знакомую фигуру в светлом плаще, с холщовой сумкой, набитой чем-то тяжёлым и стеклянно-гремящим.
— Я тут на пару недель, — сказала она голосом, в котором «пару» уже означало «на сколько нужно». — У меня в поликлинике обследование, а отсюда ехать удобнее. И Кириллу как раз режим поправлю: он у вас поздно ложится, я видела.
Алёна вышла из ванной, вытирая руки полотенцем: — Мама, я писала, что мы обсудим… Ну ладно, ты разувайся. Дим, помоги колёса на коврик поднять.
Дмитрий кивнул, хотя колёса и так стояли на коврике. В прихожей было тесно — его велосипед с детским креслом, шкаф-купе с туго закрывающейся дверью, коробка с зимними ботинками, так и не убранными на антресоли. «На пару недель», — повторил он мысленно, перекладывая чемодан через порог. Сквозь приоткрытую молнию виднелся тонометр, аккуратно перемотанный скотчем.
Квартира держалась на привычках: кофе по утрам в френч-прессе, влажная тряпка рядом с раковиной, чтобы сразу протирать стол, магнит с расписанием секции Кирилла, листок с ежемесячным бюджетом под стеклом стола — цифры, подчёркнутые зелёным маркером: ипотека, коммуналка, детский кружок, «подушка». В углу — серый увлажнитель, купленный после двух бронхитов подряд. На стене — план перекладки проводки, который Дмитрий рисовал сам, мечтая о нормальном рабочем месте на балконе.
— Вы соль где держите? — спросила Тамара Семёновна, заглянув на кухню и с ходу переставив сахарницу с полки на стол. — Сахар оставьте, Кириллу на столе нельзя, он и так нервный.
— Он не нервный, — отозвался Дмитрий. — Он просто в садике устает. И сахар мы кладём в банку, закрывающуюся с щелчком, чтобы муравьи не пришли.
— Муравьи от неаккуратности, — наставительно сказала она. — Я вам покажу, как банку поставить, чтобы носиком к стене, тогда не возьмёт ребёнок без спроса.
Алёна улыбнулась виновато и спрятала взгляд: — Мама, давай чай. Ты устала.
Первые замечания были «безобидные»: полотенца надо кипятить, а не стирать на сорок; мясо нельзя солить до жарки; зачем ребёнку два пижамных комплекта — испачкает один, постираете. Дмитрий пытался не реагировать. «Пара недель, — повторял он. — Пара недель, я взрослый человек, есть дверь в кабинет — ну как кабинет, угол в комнате с полкой, — закроюсь, досижу».
Но дверь у их кабинета была раздвижная, без замка. И во второй вечер, когда он закрыл ноутбук и пошёл за водой, полка в его углу стала другой: папки с документами поставлены по цвету, а паспорт — в красивый файлик с котёнком.
— Я убрала твой бардак, — сказала Алёна, заметив, как он застыл. — Чисто же. Маме некомфортно, когда всё в куче.
— А где мои квитанции по студии? — спокойно спросил Дмитрий, указывая на пустое место, где лежали распечатки платежей от арендатора.
— Студия твоя, студия твоя, — отозвалась из кухни Тамара Семёновна. — Сколько можно об этом говорить? Семья — это общее. А квитанции я в одну папку сложила, я потом покажу. Не кипятись.
Он не кипятился. Он ушёл с водой в комнату Кирилла, сел на край кровати, где лежали динозавры, и погладил тканевую спинку Т-рекса. «Общее» у него внутри отзывалось механическим звоном — как в том увлажнителе, когда кончается вода.
На третий день в их подъезде случилась маленькая очередь: курьер с коробками для «Тамары С.» звонил, соседка с шестого выходила с мусором и тут же заметила: — Ой, вы теперь у дочери? Хорошо. А то у нас в вашем доме эти… из коллекторского что-то спрашивали. Я сказала, не знаю. Вы не переживайте.
Дмитрий насторожился, но промолчал. Вечером, когда они с Алёной мыли посуду, спросил:
— Какие коллекторы?
— Да ей звонят по мелочи, — быстро ответила жена. — Она же без пенсии сидела пару месяцев, пока эту справку оформляли. Взяла два микрозайма, закрыла уже один. Дима, не начинай, она сорвётся.
«Микрозайм» — слово, от которого у него прямо физически стянуло виски. Он знал про справку. Он возил её в МФЦ, сидел рядом в очереди, терпел, как она в третий раз рассказывала Девушке В Окне про несправедливость системы, и спокойно помогал заполнить форму. Но про займы не говорил никто. «Пара недель», — напомнил он себе снова.
Тамара Семёновна обживалась стремительно: перенесла аптечку в нижний ящик («чтобы внук видел, где валерьянка, вдруг мне плохо станет»), переставила тарелки («большие вниз, маленькие вверх, какой идиот поставил наоборот?» — как будто в доме, кроме него, жить некому), наклеила на холодильник расписание «правильного» питания. Напротив цифр «ипотека» в листке под стеклом она жирно обвела красным «ЗАЧЕМ ТАК МНОГО?».
— Потому что ставка такая, — сказал Дмитрий, заметив пометку. — Я считал. Вы платить не будете.
— Ты на меня не так смотри, — ответила она мягко, — я, может, и не буду платить, но я о вашей жизни думаю. У вас же ребёнок. Девочка из двенадцатой квартиры сдавала дешевле, потому что правильно оформила налоговый вычет. Ты оформил?
— Оформил, — сказал Дмитрий, в самом деле оформил ещё год назад.
— Покажи.
Он не показал, потому что это было уже за границей, где «общее» заканчивалось и начиналось «моё». Но в тот же вечер ему позвонила классная руководительница Кирилла: — Дмитрий Сергеевич, здравствуйте. Ваша мама записала Кирилла на шахматы и ментальную арифметику, это по три тысячи в месяц. Подходит?
— Какая мама? — спросил он. — Моя мама в Твери.
— Извините, оговорилась. Ваша… Тамара Семёновна.
Дмитрий молчал секунд десять, чтобы не сорваться, и сказал: — Нет, извините. Мы обсудим.
Он положил трубку и пошёл на кухню. Тамара Семёновна резала яблоки. Нож был из его набора, тот самый, с красной ручкой, которую он любил.
— Зачем вы записали его на платные кружки без нас? — спросил он ровно.
— Потому что надо. Ребёнок должен развиваться. А вы что, шесть тысяч пожалели? Ты на кофе столько тратишь.
— Я трачу на кофе две тысячи в месяц, и это мой кофе, — сказал он, подозрительно спокойно. — И Кирилл ходит на бассейн, который ему нравится. Мы решаем вместе.
Тамара Семёновна вздохнула и мелко-мелко порезала яблоко, как будто это была её обида: — Конечно. Я тут никто. Я же только родила и вырастила, а теперь вы сами всё решаете. Я так рада за вас.
Алёна сжала губы: — Мама…
— Да ладно, что я, в самом деле, — тут же оттаяла тёща. — Я отменю. Не нервничай, Алёнушка. А то у меня давление подскочит, и кому это надо?
Ночь была липкая: увлажнитель урчал, как кот, у окна шумели пять машин одновременно, Кирилл бормотал во сне. Дмитрий лежал и думал о своей студии на другом конце города. Маленькая, но своя: он купил её до свадьбы, когда фирма выплатила премию за запуск продукта, и два года ремонтировал по вечерам, сам таская гипсокартон. Теперь там жил тихий студент-программист, платил вовремя, и эта студия была как подушка под спиной — знание, что если уж совсем прижмёт, будет куда уйти, где никто не переставит соль.
На четвёртый день в их общий чат дома кто-то выложил скрин: «Коллекторское агентство „Вереск“ ищет гражданку Т. С. Проживает по адресу…» Адрес — их. Комментарии были сдержанные: «Не та ли это, что с сумками?»; «Не стоит выносить такое в чат». Дмитрию написала соседка Оля из пятой: «Это про вашу маму? Если нужна помощь с советом, у меня муж юрист». Он набрал «спасибо, пока разберёмся» и стёр, чтобы не провоцировать.
Днём позвонил старый друг Антон, предложил пиво. Дмитрий отказался — не хотел оставлять Алёну одну между двумя мирами. Вечером он застал тёщу, роющуюся в его столе.
— Скотч искала, — сказала она, не моргнув. — И нашла много интересного. Ты сколько на карту переводишь своему отцу? Это что за строки «ремонт, студия», «страховка арендная»? Опять траты!
— Это мои деньги, — опять ровно сказал он. — И мои обязательства. Я никого не обязываю платить за мой выбор.
— А у нас выбора нет, — произнесла она в пространство. — Мы живём как придётся. Ты, видимо, не знаешь, сколько сейчас лекарства стоят. И коммуналка. И пенсию задержали. Твоя зарплата… хотя да, зачем тебе знать, как живут люди.
Он хотел сказать «я знаю», но это звучало бы как оправдание. Он сам шёл в аптеку, он сам платил коммуналку, он сам записывал цифры в таблицу и каждую пятницу смотрел на зеленеющую строку «подушка» и успокаивался. Но в этом разговоре его знание скашивало как-то по-детски.
На пятый день Тамара Семёновна устроила генеральную. Плед с дивана — в стирку, книги — корешками «по-человечески», коробка со старыми журналами — на балкон. Она незаметно присвоила себе ритм квартиры, как будто всегда было так: телевизор включается утром на новости, холодильник закрывается энергично ладонью, ребёнок ест суп вне зависимости от того, хочет ли.
— Мам, не надо трогать Димин инструменты, — сказала Алёна, увидев, как из кладовки вынесли ящик.
— Они тут всё загромождают, — отрезала тёща. — У Кирилла некуда самокату стоять. Ящик я отдала племяннику — он делает ремонт у себя на даче, пригодится. Тебе что, жалко?
Дмитрий почувствовал пустоту в груди — ту, которая бывает, когда внезапно исчезает привычная тяжесть часов на руке. Он не кричал. Он только прошёл в кладовку, посмотрел на пустую полку и сказал:
— Завтра я заберу ящик обратно.
— Попробуй, — бросила она, не поворачиваясь. — Он уже увёз.
Алёна метнулась между ними: — Давайте не сейчас. Я с ним поговорю. Мама, ну зачем без спроса?
— Потому что в этом доме кто-то должен принимать решения, — ровно произнесла Тамара Семёновна. — Ты весь день на работах, Дима то в своих таблицах, то на велосипеде, а мне бачок в унитазе чинить и ребёнка учить. И я вижу, как правильно.
Вечером Дмитрий нашёл в почтовом ящике письмо. «Досудебная претензия». Её фамилия. Сумма, от которой у него сложились плечи. Он положил конверт на стол, молча уставился на него, пока буквы не перестали прыгать.
— Что это? — спросил он.
Тамара Семёновна села, не глядя. — Там ошибка. Они прислали всем подряд. Я завтра разберусь. Не заводись.
Алёна села рядом, положила ладонь на конверт, как на горячее: — Дим, мама правда разбирается. Мы же семья. Давай не будем… ты знаешь, как она переживает.
Он кивнул, потому что в этот момент не нашёл слов, которые не сломали бы что-то окончательно. Ночью он долго слушал, как через тонкую стену тёща кому-то звонит шёпотом: «Да, да, пока у дочери… нет, он нормальный, но упрямый… нет, про студию не говорила…». Он повернулся на спину и впервые за много лет почувствовал неприятную тяжесть собственного дома, как чужого свитера: вроде твоё, а колет.
Утром Кирилл не нашёл свою копилку с монетами. Тамара Семёновна объяснила спокойно: — Разменяла на хлеб и молоко, потом верну. Это же копейки.
— Он копил на конструктор, — сказал Дмитрий.
— Конструктор я куплю лучше. Не из пластмассы, которые ломаются, — отмахнулась тёща. — И вообще, хватит прививать мальчику культ денег.
Дмитрий сел напротив и впервые подумал, что «пара недель» — это просто другая форма «навсегда», если не поставить границы. Он достал лист с бюджетом, добавил строку «возврат копилки», подписал дату. Глупо, детски, но это был его способ не потеряться.
Через день в их кухне появился мужчина в клетчатом пиджаке — «финансовый консультант» из какого-то «центра поддержки семей». Его привела Тамара Семёновна.
— Мы просто послушаем, — сказала она, — человек расскажет, как тратят неграмотно и как можно «перекредитоваться» на лучшую ставку. Я думаю о вас. Ни копейки из вас не возьмут.
Мужчина явно репетировал этот монолог сотни раз. Он гладко ездил по словам, как по линолеуму, произносил «реструктуризация», «совместная ответственность», «семейный капитал». Дмитрий слушал и улыбался до онемения щёк, потому что там, среди этих слов, зазвучали и его частные — «студия», «залоговая стоимость», «возможность объединения активов». Он поймал взгляд Алёны, в котором было просьба и страх, и почувствовал, как клокочет где-то под грудиной.
— Мы подумаем, — сказал он вежливо, выпровожая консультанта. — Мы вам позвоним.
— Я же ничего не навязываю, — уверила Тамара Семёновна, собирая на столе крошки в кучку без салфетки. — Просто вы молоды, вам не хватает опыта. А я свое прожила.
Когда дверь за клетчатым закрылась, тишина стала густой. Алёна прижалась к дверному косяку, как будто держала его, чтобы не упасть.
— Дим, — тихо сказала она. — Давай хотя бы послушаем цифры. Мама правда… у неё там…
— Я слышал, — ответил он, и голос его был неожиданно спокойным. — Мы послушали. Теперь — наш ход.
Он взял с полки файл с котёнком, вытащил из него свои документы и унёс в комнату. Закрыл раздвижную дверь, насквозь слыша, как из кухни доносится шёпот: «Обиделся. Подует и пройдёт». Он сел к столу, положил ладонь на серую поверхность и впервые за многие дни почувствовал, что у него есть план. Но план — это ещё не война, а значит, можно надеяться. Пока.
Неделя растянулась, как жвачка, потерявшая вкус. В доме установился новый распорядок: утром — новости на полную громкость, днём — звонки «по делам», вечером — «семейные беседы», где вопрос задавался в форме утверждения. Дмитрий ловил себя на том, что переставляет вещи на прежние места машинально — сахарницу, ножи, список продуктов — и тут же слышит: «Ты раздражительный. Это не полезно для ребёнка».
Он перестал оставлять документы в шкафу и носил их в рюкзаке, как школьник — дневник. Убрал запасной ключ от студии из кубка Кирилла (когда-то смешно показалось — кубок за участие, пустой внутри, отличный тайник) и положил в карман куртки. Тайник, конечно, давно уже не был тайной.
— Ты всё как-то прячешь, — сказала Тамара Семёновна в одно из утр. — В семье скрывать нечего. Я не лезу, просто переживаю.
«Не лезу» на практике означало, что она позвонила няне из садика, выяснила, что Кирилл, оказывается, иногда не доедает гречку, и захлопнула трубку словами: «Так я сама буду приносить контейнеры». На следующий день воспитательница смущённо протянула Дмитрию список «разрешённых» продуктов, составленный аккуратным почерком тёщи на фирменном бланке детсада — бланк она выпросила «для порядка».
Двор с его скамейками и перекошенной горкой превратился в избу-читальню: любая новость про их семью распространялась быстрее ветра. Оля из пятой поймала Дмитрия у лифта:
— К вам приходили двое утром. Не в форме. Сказали, соседи. Я сказала, что вы на работе. Дим, аккуратнее… и, если что, мой муж поговорит. Не затягивайте.
Дмитрий кивнул. Внутри прорезался знакомый холод математического рассуждения: «Сумма долга — вот такая, срок — вот такой, доходы — так, студия сдаётся — так». Он всю жизнь успокаивался арифметикой, как другие — иконой. Но арифметика не брала в расчёт Тамару Семёновну.
Сцена, в которой она «совершенно случайно» оказалась возле его офиса, всё объяснила: стояла у входа, опираясь на трость (откуда трость?), и прижимала к груди медицинскую книжку.
— У меня давление, — сказала она в ответ на его удивление. — В поликлинике под сорок минут сидела, чуть не умерла. А ты всё про свои бумажки.
— Мама, — вмешалась Алёна по телефону, едва он отошёл на пару шагов, — не дави на него, пожалуйста.
— Ой, а как ещё говорить с человеком, который ребёнка на увлажнителе недоувлажнил? — отрезала тёща. — Спокойно иди работай, Дмитрий. Я поговорю с дочерью. Нам нужно решить жилищный вопрос. Вам тесно. Ты сам сто раз говорил.
Он говорил — когда-то, ещё до Кирилла. Фраза всплывала в памяти вместе с чужим смехом на кухне и ночами на полу, когда они выбирали цвет плитки «в будущей ванной в будущей трёшке». Тогда, в начале, они мечтали вдвоём. Теперь мечтала за них третья.
Вечером позвонил Антон. Они всё-таки встретились в кафетерии рядом с домом. За стойкой бариста молча ставил чашки, не глядя. Антон долго слушал молча, потом выпалил:
— Постановка границ — это не абстракция. Это бумага. Договор с арендатором, доступы, отдельные финансовые потоки. Бухгалтер из нашей фирмы может глянуть. И ещё: говори с Алёной не «почему твоя мама», а «что нам делать с этим». Сдвиг фокуса.
— Она уходит от разговора, — сказал Дмитрий. — Она как будто извиняется за то, что жива.
— А ты за что извиняешься? — спросил Антон. — За то, что у тебя есть студия?
Дмитрий промолчал. В студии он обновил сантехнику, поставил дополнительный замок, потом долго выбирал в Икее светильник, который даёт тёплый круг на столе. Он любил представлять, что сидит там с книжкой. Но вместо этого там жил спокойный студент Игорь, который платил без просрочек и писал лаконично: «Перевёл. Квитанция во вложении».
Через два дня позвонил Игорь:
— Ко мне пришли смотреть… квартиру. С женщиной и мужиком. Сказали, что собственники. У них ключ. Я им дверь не открыл. Но они фотографировали через окно, стучали. Женщина сказала: «Мы всё равно будем продавать, так что готовьтесь». Я, если честно, испугался.
Дмитрий сел. В трубке было слышно, как где-то гудит метро — Игорь, похоже, звонил из прохода. Слова «ключ» и «женщина» сложились в неслучайную картинку. Он взял такси и поехал на другой конец города.
Дверь студии была цела. На коврике — следы грязных ботинок. На доске для объявлений в подъезде висело распечатанное «Продаётся уютная студия, собственник, без обременений». Фотографии — знакомые: тот самый светильник, стол, окно с видом на тополя. Он сделал эти фото для страховки год назад и отправлял Алёне — «смотри, получилось». Тогда она переслала маме «похвастаться». Теперь эти фото были на бумаге с чужим номером.
Он сорвал листок, на обратной стороне увидел угловатые цифры: почерк племянника Паши, того самого с дачей и инструментами. «Звонить после 17.00». Дмитрий сел на ступеньки и впервые за много дней дал себе роскошь — не принимать решение тут же. Он просто сидел, бедро немело, рука тоже, телефон судорожно светился новыми уведомлениями. Он позвонил Алёне:
— У мамы ключ от студии?
— Дим… — в трубке усталый вздох. — Она давно просила. На случай «если вы уедете, а там прорвёт». Я дала дубликат. Прости.
— Кто фотографировал и почему объявление висит в подъезде?
— Я… я не знала. Честно. Она говорила, что «посмотрит порядок». Паша с ней ездил. Я думала… Дим, я правда не знала.
«Не знала» в их семье означало «не хотела знать, потому что страшно». Он хотел злиться, но вместо этого сказал:
— Убери у неё ключ.
— Она не отдаст.
— Значит, сменю замок.
— Она это расценит как войну.
— Это уже война, — сказал он и сам удивился, как спокойно это прозвучало.
Вечером в их квартире пахло жареными кабачками и дешёвым лаком для волос — у Тамары Семёновны была «комиссия». На кухне сидела её сестра Вера, сухая, как стебель укропа, с глазами-булавками. Рядом — Паша, распахнувший на футболке молнию повыше, чтобы виден был золотой крестик. У окна стояла соседка с шестого, тётя Лида, «чтобы засвидетельствовать здравый смысл».
— Мы вот подумали, — начала Тамара Семёновна, оставляя паузы в нужных местах, — у молодых своя жизнь, а у нас — свои обстоятельства. Вы же сами говорили, что в двушке тесно. Кирилла надо бы в хорошую школу. Трёшку бы взять. Рядом с новой школой. Я нашла программу — «семейный кооператив». Выгодно. Мы посчитали с Пашей: продаём твою студию, закрываем мои маленькие хвостики и делаем взнос. Ипотеку оформим на вас двоих, а я, если что, буду помогать продуктами и ребёнком. Все при деле, все довольны.
— «Маленькие хвостики», — повторил Дмитрий. — Это досудебная претензия на сумму, которую я сегодня читал трижды, потому что не поверил. И «кооператив», где входной взнос вносится в кассу соседнего ларька. Вы серьёзно?
— Что ты понимаешь, — встряла Вера. — В наше время вот так жили: кто сильнее — помогал слабее. А ты сидишь на двух квартирах, как клоп на матрасе. Грех.
Паша хмыкнул:
— Дядь Дим, это же инвестиция в семью. У вас у самих ребёнок. Трёшка — бог. Я могу с ремонтом помочь, по-соседски.
— По-соседски вы уже помогли, — сказал Дмитрий. — Ящик с инструментами помнишь? Верни.
Паша развёл руками: — Так он уже на даче. Я вроде как «в семью».
— Дима, — тихо сказала Алёна, — давай… давай хотя бы обсудим. Не так. Мама… ей правда надо закрыть… ну, ты видел бумагу. А трёшка снимет наши ссоры. Ты же сам сказал, что война. Давай вышли из окопов.
Дмитрий посмотрел на неё. Взрослая женщина, его жена, мать их сына — и в этом «давай» какая-то детская надежда, что «всё само» рассосётся от нового метража. Он почувствовал, как усталость сжимает виски обручем.
— Обсуждать — можно, — сказал он. — Но постфактум — нет. Ключ от студии — на стол. Объявления снимаются. Никаких «кооперативов» без моего согласия.
Тамара Семёновна улыбнулась мягко, как учительница начальных классов:
— Мы уже сняли, не переживай. Паша просто тренировался в бухгалтерии. А ключ — у меня в сумке, но сейчас у меня давление. Давай завтра. Не надо меня раскачивать.
— Дайте сейчас, — сказал Дмитрий и почувствовал, как голос становится металлическим.
— Ты на меня не кричи, — мгновенно взвилась она, расправив плечи. — Я, может, завтра в морг поеду, а ты всё про ключи. Вера, дай лопатку — у нас кабачки горят.
— Дима, — опять Алёна, — давай после еды. Пожалуйста.
Он встал, прошёл в прихожую. В сумке тёщи, действительно, шелестели бумаги. Он не стал ворошить. Вынул из шкафа свой рюкзак, сел на табурет и достал ноутбук. Открыл таблицу: «Бюджет». Сделал новую вкладку: «Риски». Написал: «1) Смена замка в студии. 2) Уведомление арендатора и фото фиксация. 3) Устное предупреждение — запрет на действия без доверенности. 4) Консультация у юриста». Набрал Антону: «Твой контакт юристки». Ответ пришёл почти сразу.
На телефон посыпались смс: «Ваша заявка на ипотечный кредит предварительно одобрена. Банк „Надёжный“. Сумма…». Он не подавал заявку. Ссылка вела на форму, где уже были его имя, дата рождения, часть паспортных цифр — ту, которую легко собрать из старых фотографий и домового чата. Он выругался тихо. За дверью кто-то громко засмеялся — Паша рассказывал, как «все хитрят». Смех ударил по темени.
В ту ночь Дмитрий мог бы устроить сцену. Он не устроил. Он сделал другое: поставил будильник на шесть, сходил к Игорю в студию, поменял верхний замок, сфотографировал метки на дверях, закрепил новый договор с арендатором с пунктом «третьим лицам не открывать», отправил письмо на почту себе же — с описанием обстоятельств и датой. Юридическая «самооткрытка» — Антон посоветовал.
Утром его встретила Тамара Семёновна в халате, с неизменной валерьянкой на столе:
— Ты испортил отношения. Я всю ночь плохо спала. Давление пляшет. Алёне уже звонили из банка — ты почему не предупреждаешь? Она расплакалась. Ты мужчина или где?
— Я мужчина, — сказал он. — И я не подписывал никаких заявок. Ты — тоже не подписывала. Никаких кредитов без меня — не будет. Ключ — сейчас.
Пауза продлилась ровно столько, чтобы в неё поместилось шипение чайника. Она достала ключ. Не от студии — от их балкона. Посмотрела прямо, как на линию горизонта:
— Дима, ты не понимаешь. Ты ставишь себя выше семьи. Я тебе ничего плохого не желаю. Я просто хочу, чтобы ваша жизнь была лучше. И если для этого нужно… перераспределить ресурсы — что в этом такого? Разве ты не ради ребёнка?
В прихожей пискнул телефон Алёны. Она вышла из спальни, красноглазая, с помятым локоном на щеке.
— Нам сегодня придёт риелтор, — сказала она тихо. — Он просто объяснит варианты. Я попросила. Одну встречу. Без решений. Пожалуйста.
«Риелтор» оказался тем же клетчатым, только с папкой потолще. Он разложил на столе схемы, таблицы, фотографии «аналогов» — похожие студии, похожие трёшки, похожие семьи. Рядом с цифрами возникали стрелки: «продать», «закрыть», «внести», «объединить». На отдельном листке — «план процедур», где пунктом третьим значилось: «Согласие собственника на отчуждение имущества». Рядом — галочка карандашом.
— Это кто поставил? — спросил Дмитрий.
— Это же просто схематично, — улыбнулся клетчатый. — Мы ж прикидываем. Вы ж не против попробовать?
— Против, — сказал Дмитрий.
Слово повисло в воздухе, как табличка «выход». Кто-то нервно кашлянул. За стеной у соседей кто-то включил дрель. Клетчатый собрал листы, но оставил один, с галочкой. Тамара Семёновна медленно подвинула его к себе, не глядя на зятя.
— Значит, ты против, — сказала она медовым голосом, которым обычно рассказывают сказки. — Посмотрим, что про это скажут люди, которые желают вашей семье добра. Я вечером позову наших. Для порядка. Чтобы было кому свидетелями выступить. А ты пока подумай, Дмитрий: куда ты потащишь свою гордость, когда ребёнок вырастет и спросит, почему вы жили в тесноте и ругались из-за копеечных платежей.
Дмитрий ничего не ответил. Он выключил увлажнитель, который тёща снова включила «на максимум», чтобы «ему легче думалось», взял чашку, ополоснул и поставил вверх дном. Он слышал специфический шорох липкой ленты: где-то в коридоре Паша приклеивал на стену «план работ». Вечер обещал стать длинным. И он вдруг яснее обычного понял: следующая фраза, которую он произнесёт при людях, разделит их жизнь на «до» и «после».
К вечеру гости подтянулись, как на дежурство. Вера притащила блюдо селёдки «по-еврейски» — пахло резким луком и уксусом, Паша — прозрачную папку с листами и степлером, тётя Лида — торт «Карпатка», который съедается ровно в те моменты, когда слова запинаются. За полчаса до начала Алёна позвонила соседу Сереже, мужу Оли из пятой: «Если будет шум — зайдите, пожалуйста». Он пообещал.
Дмитрий заранее выставил на столе два стакана воды, блокнот и ручку. Его спокойствие было натянутой струной, в которой слышится не музыка, а готовый щелчок. Кирилл, заметив чужих, ушёл в комнату, прижался к подоконнику и стал раскачивать ногой, глядя на двор: велосипедист чертил восьмёрки между лужами.
— Ну что, начнём, — сказала Тамара Семёновна, как председатель собрания ТСЖ. На ней был свежевыглаженный халат со строчкой «Дом — это я», надетый поверх блузки. — Мы собрались обсудить будущее этой семьи. Я говорю «мы», потому что семья — это не два человека, это круг родных и близких. Каждый здесь желает добра.
— Письменно? — тихо уточнил Дмитрий.
— Зачем эти колкости, — отмахнулась Вера. — Давай по существу.
На стол легли листы: распечатки из «кооператива», «план платежей», «согласие на обработку данных», отксерокопированные паспорта — Алёны и, как удар, его, с чуть срезанным углом: старое сканирование, когда он, смеясь, отправлял жене «чтобы было под рукой». Рядом — лист с крупным шрифтом «Доверенность». Слово было подмазано жёлтым маркером, чтобы «не пропустить».
— Это что? — спросил Дмитрий, глядя не на лист, а в глаза тёще.
— Черновик, — ничуть не смутившись, сказала она. — Без этого никак. Ты занятой человек. Чтобы не дёргать тебя по мелочам, надо, чтобы кто-то мог представлять интересы вашей семьи. Я человек дисциплинированный. Всё по правилам.
— По чьим? — спросил он.
— По правилам здравого смысла, — вмешался Паша. — Смотри: мы вносим задаток — вот квитанция. Потом продаём студию — ты всё равно там не живёшь, чего «мертвый капитал» держать. Закрываем мамины хвостики — иначе проценты сжирают семью. Берём трёшку, и вы наконец не будете свалкой жить. А твоя студия… она всё равно в семье останется, ну.
— Когда? — спросил Дмитрий. — Когда «в семье останется»? И кто семья?
Паша усмехнулся: — Вот ты сейчас красиво сказал. А по факту — все и так понимают, что ты тянешь одеяло на себя. Мы же не против, чтобы у тебя что-то было. Но должно быть справедливо.
Тётя Лида примирительно примолвила: — Мы ж не правды ради спорим, а ради мира. Ты парень грамотный, но гнуть своё — не всегда благо. Алёночка плачет, ребёнок нервный. Ну поменяете вы замок, и что дальше? Мы же рядом. Мы все друг у друга под боком, как ни крути.
Алёна молчала. У неё дрожали пальцы, она сжимала салфетку, превращая её в верёвочку. Дмитрий поймал её взгляд — в нём было и просьба, и бессилие, и старая, как их общая кухня, надежда, что он сам «как всегда» всё решит.
— Задаток откуда? — спросил он.
— Мой, — быстро ответила Алёна. — С моей карты. Я… сняла из накоплений на отпуск. Это только чтобы забронировать вариант, Дим. Если мы сегодня откажемся, его отдадут другим. Я просто… я хотела, чтобы ты посмотрел… чтобы… — голос сорвался.
— Это шантаж через сроки, — спокойно сказал он. — Вы покупаете пафос «срочно», чтобы продавить решение.
— Называй как хочешь, — сказала тёща. — Мне всё равно, как это будет называться, лишь бы вы наконец жили по-человечески. И чтобы моё сердце не прыгало, когда коллекторы орут в трубку. Ты — мужчина, возьми ответственность.
Слово «мужчина» на неё тянулось как нитка с катушки: привычный приём. Дмитрий вдохнул, отметил, как стрелка увлажнителя снова уткнулась в максимум — кто-то крутнул. Он встал, убавил наполовину, вернулся. В комнате Кирилл шептал динозавру: «Скажи им, что нельзя громко».
— Сергей, — сказал Дмитрий, когда в дверях показался высокий сосед с папкой, — зайдите на минуту. Если вы не против. У нас… консультация.
Сергей сел на край стула, кивнул всем по очереди. Он был без напора, только аккуратно поправил край бумаги.
— Я не суд, — улыбнулся он, — и не прокурор. Но, если говорить общими словами: студия, купленная до брака, — личное имущество Дмитрия. Без его согласия никто ничего сделать не может. Никакая доверенность, выданная им же, не обязана включать полномочия по отчуждению имущества — это отдельный пункт, и его нельзя вписать «втихаря». Любые действия третьих лиц — визиты, попытки «показов» — без доверенности собственника будут квалифицироваться как нарушение. А уж публикация объявлений без согласия — тоже так себе практика. И ещё: за подделку подписи — уголовная ответственность. Я не пугаю, просто факт.
Тишина в кухне стала вязкой. Вера вздохнула: — Та-а-ак, всё усложнилось. А мы думали, что по-доброму. И вообще, кто вас звал, молодой человек?
— Я сам попросил, — сказал Дмитрий. — Чтобы не было «мы не знали». Чтобы сразу — на чистой посуде.
— Вот и славно, — отряхнулась Тамара Семёновна. — Тогда по-честному: не хочешь — не подписывай. Но пойми: деньги уже внесены. Вернут — не вернут, кто знает. Тогда на тебя будет обида всей семьи. Ты это выдержишь? Кирилл-то вырастет, поймёт: из-за твоего упрямства у него нет комнаты. Ты справишься с этим?
Она говорила мягко, равномерно, как метроном. В интонации слышался опыт: не давить лбом, давить суммой маленьких трезвых фраз. Дмитрий поймал себя на том, что считает в уме: «задаток, неустойка, расходы», и отшвырнул это как опасную привычку. Вопрос был не про деньги.
— Мама, — сказала Алёна неожиданно, — может, на время ты поживёшь у Веры? Или у тёти Лиды? Мы… мы тут все на грани.
— Ага, — кивнула Вера. — Я-то, конечно, всегда рада, но у меня собака. Ты ж знаешь, твоя мама с аллергией. И потом… ей в поликлинику далеко.
— В моём доме никто меня не выгонит, — спокойно произнесла Тамара Семёновна. — Я пришла помочь. Я отдала этому дому больше сил, чем вы думаете. Я ночами не сплю, я детей ваших… — она кивнула в сторону комнаты, где Кирилл притих, — берегу. Так что без пафоса.
Клетчатый риелтор, который всё это время молча листал папку, наконец заговорил, смягчив голос, как ведущий утреннего шоу:
— Давайте я зафиксирую: Дмитрий против продажи студии. Но есть компромисс: рефинансировать ипотеку, оптимизировать расходы, может быть, временно оформить микрозайм на меньшую сумму, закрыть «хвосты» и спокойно искать трёшку без паники. Я могу предложить партнерскую программу с нашим банком. Без справок о доходах…
— Достаточно, — перебил Дмитрий. — Спасибо, вы свободны.
Риелтор пожал плечами, пожал всем руки, будто ничего и не случилось, и вышел, оставив лёгкий шлейф туалетной воды и бумажную занозу «галочки», которую он как будто забыл на столе.
— Значит, так, — сказал Дмитрий после паузы. — Условия просты. Первое: ключ от студии остаётся только у меня. Второе: никаких визитов, показов, объявлений. Любые звонки от вашего «кооператива» — на мой номер, я готов разговаривать только письменно. Третье: мама, вы переезжаете к Вере или к себе. Срок — две недели. Мы с Алёной будем обсуждать и помогать, но дистанционно. Четвёртое: любые кредиты и «заявки» без моего ведома — блокируются. Я поставлю на номер запрет на дистанционную идентификацию. Пятое: семью я готов спасать, но не ценой разрушения моих границ.
— Условия, — протянула Вера, — как в брачном контракте. Косит под буржуя.
— Это называется «соглашение», — поправил Сергей спокойно. — И это нормальная практика.
— Нормально у тебя на бумаге, — взорвалась тёща. — А у нас жизнь! Нельзя жить с каменным сердцем, Дмитрий! Здесь ребёнок, здесь моя дочь, у которой хрупкая психика, между прочим! Ей нельзя такие разговоры! Ты бы подумал, что у меня давление! У меня аппарат показывает «тревогу», а ты про ключи!
— Мой аппарат показывает, — ответил Дмитрий, — что за последнюю неделю у нас исчез ящик с инструментами, появились люди в моей студии, висело объявление с фотографиями, которые я делал для страховки, пришла досудебная претензия на ваше имя, и из моей семьи сделали зал заседаний. Это мой дом, не штаб.
— Тогда уходи, — тихо сказала Алёна, неожиданно и для всех. Все повернулись к ней. — Уходи, если не можешь принять. Я не выдерживаю этого давления. Ты давишь на меня своими условиями. Мама давит на меня своими страхами. Я между вами, как между тисками. Я просто хотела, чтобы мы жили по-другому. Чтобы у Кирилла была комната. Чтобы ты перестал всё время считать и складывать, а просто… дышал. Я не на чьей стороне — я на своей, где спокойствие.
Слова ударили Дмитрия нечаянной правдой. Он действительно много лет вёл жизнь арифметики: складывал, отнимал, правил, ласкал цифрой свою тревогу. Но в этом одно и то же: он никогда не позволял другим считать за него. Не потому что «жадный», а потому что «моё — это мой способ стоять на ногах». И сейчас эти ноги отнимали.
— Я не уйду из собственного дома, — спокойно произнёс он. — Мы нашли компромисс: вы — две недели, мама. Мы — обсуждаем. Но студия — не обсуждается. Это пункт, который не вынуть из конструкции.
Тамара Семёновна прищурилась, как будто разглядела неуловимую трещину:
— Не обсуждается? Посмотрим. — Она достала новый листок. — Я не хотела при всех, но ладно. Вот подписанный Алёной договор задатка на трёшку. И расписка о намерениях. Тут нужна твоя подпись, Дима. Не для продажи. Просто, чтобы банк увидел «намерение семьи». Без этого толстяки в галстуках будут выносить вам мозг месяцами. Подпиши — и я завтра же выезжаю. Честное слово.
На бумаге было написано ровно то, от чего холодело под ложечкой: «Согласие на оформление совместного кредита с использованием имеющихся у семьи активов». Не было слова «продажа», но был пункт «подтверждение готовности рассмотреть обеспечение», написанный невинно, как что-то про «фото по согласию».
— Это — попытка подмены понятий, — сказал Сергей, мельком взглянув. — Тут прямо не написано «залог студии», но по практике банки потом трактуют это как согласие на оценку любого имущества. Это сложный случай, не подписывайте ничего, что можно трактовать двусмысленно.
— Иди ты со своей практикой, — резко отрезала тёща. — У нас — жизнь.
Она пододвинула ручку ближе. Паша откашлялся и как-то завёл запись на телефоне — улавливая «момент истории». Тётя Лида открыла торт, будто звонок к перемене. Алёна смотрела в одну точку — в бухту скатерти, где нитка вывернулась.
Дмитрий понял, что дальше — отступать некуда. Он услышал, как внутри щёлкнул тот самый механизм струны. Рука покалывала, как после холода. И тогда он взял лист — и разорвал пополам. Неспешно, как билет в кино, на которое передумал идти.
— Ах так, — прошептала тёща. — Значит, так… Значит, ты…
Она поднялась, став выше возрастом. И, как будто доставая из рукава козырь, произнесла уже не тихо, а громко, на публику:
— Тогда слушайте все. План такой: мы продаём студию Дмитрия, закрываем мои долги и берём трёшку. Это решено. Он один против. И если что — пусть потом не жалуется, что остался один с коробкой своих инструментов!
Слова упали как железные болванки. На секунду все моргнули, будто дым вошёл. Дмитрий вдруг увидел этот театр со стороны: накрытый торт, валерьянка, увлажнитель, чужие глаза, карандашные галочки, сын за стеной, который перестал шептать. И услышал собственный голос, не свой даже — оголённый:
— Продать мою квартиру ради ваших долгов? Ни за что! — закричал Дмитрий на тещу, узнав о ее плане.
Воздух треснул. Кирилл заплакал в комнате — тихо, как мокрая бумага. Алёна вздрогнула и закрыла лицо ладонями. Сергей положил свою визитку на стол: «Если что — звоните». Паша выключил запись и спрятал телефон. Тётя Лида шепнула: «Остыньте, люди». Вера посмотрела на сестру с укором: «Перегнула».
— Молодец, — сказала тёща с неожиданной улыбкой, как будто это была игра «горячо-холодно», и он наконец сказал правильное слово. — Значит, будем по-плохому. Я думала — по-доброму, но ты выбрал. Увидим, кто кого.
Вечер рассыпался на осколки: Оля заглянула, чтоб унести тарелку, словно прикрыть собой дыру, Сергей тихо кивнул Дмитрию «держись», гости разошлись, каждый увозя кусок чужой жизни. Остались трое — как в начале, но уже не как раньше.
В ночь Дмитрий не спал. Он написал заявление в банк об отзыве всех «согласий», поставил везде двухфакторку и запрет на заявки, закрыл доступ к общему облаку, где лежали сканы. Отправил самому себе письмо с описанием эпизода «встречи-с-бумагами», приложил фото «объявления из подъезда» и скриншоты смс. Приложил к письму ответ арендатора с подтверждением смены замка. Разложил всё по папкам. Эта бумажная броня была смешной — но давала дыхание.
Под утро он услышал шорох: Тамара Сёмёновна собирала сумку. Внутри звякнула валерьянка, хрустнул пакет. Она вышла в коридор, увидев его, остановилась:
— Я у Веры. Пока. Не радуйся: мы не закончили. Ты можешь сколько угодно строить крепости, но семья всё равно будет требовать своё. И Алёна — моя дочь. И Кирилл — мой внук. Я не уйду из их жизни.
— Никто и не просит, — ответил Дмитрий, и голос был ровный, как линейка. — Только из моей собственности — уйдёте.
Она вскинула подбородок, словно гордясь, и ушла, плотно прикрыв дверь. В прихожей стало холодно. Алёна вышла через минуту — растерянная, с помятым взглядом.
— Я не хотела подавать заявку без тебя, — сказала она в пустоту. — Это мама… она сказала, что это просто посмотреть… что это «временная вещь». Я… прости.
Он кивнул. Простить — значит признать, что можно идти дальше. А он пока не знал, куда идти. Он взял куртку и рюкзак.
— Я поеду к Антону на пару дней. Мне нужно выдохнуть. И тебе — тоже. Мы говорим завтра, без свидетелей. И решаем, что дальше. Без мамы.
Алёна не стала удерживать. Только спросила:
— Ты вернёшься?
— Зависит не только от меня.
В студии было тихо. Игорь оставил на столе записку: «Дмитрий Сергеевич, сменил замок — всё ок. Если что, позвоните». Вода в чайнике была набрана им — «с заботой». Дмитрий включил светильник — круг тёплой лампы лег на стол. Он поставил кружку, сел. Тишина — непривычная, как большая комната после узкой кухни.
Телефон завибрировал. Сообщение от неизвестного: «Готовы взять вашу студию за наличные. Срочно». Он засмеялся без радости и заблокировал номер. Пришёл другой: «Вы всё делаете неправильно, зять. Семьи не рушат». Без подписи. Он заблокировал и его.
Ночью снился дом — их двушка, растянутая как резина, коридоры уходят в комнату, где море газет и чужих голосов. Он идёт по ним, как по траншеям, несёт на руках ребёнка, а в груди тикает увлажнитель — мерно, навязчиво. Проснулся от того, что телефон мигнул: «Отмена заявки подтверждена». Маленькая галочка, но уже его.
Утром он купил два круассана и молоко, позвонил Алёне:
— Я зайду забрать кое-что и отвезу Кирилла в сад. Потом поговорим вечером. Без всех.
— Хорошо, — сказала она устало.
В квартире было необычно просторнее — когда нет тёщиного голоса, стены двигались дальше. Кирилл прижался к его ноге и сказал тихо: «Пап, можно мы просто поиграем после сада?» Дмитрий пообещал.
На кухне под стеклом лежал его лист с бюджетом. Рядом — новая запись Алёны: «Задаток — вернуть/не вернуть?» Слово «вернуть» было обведено слабым кружком, как у школьницы, не уверенной, что ответ так хорош. Дмитрий подумал, что эта их двойная арифметика — и есть их брак: он — цифры-как-броня, она — круги-как-сомнение.
Вечером они сели напротив. Без тёщи и без свидетелей дом звучал иначе: лифт скрипел в шахте, за стеной кто-то вёл ребёнка купаться, вода шуршала по трубам, как шёлк.
— Я смогу жить только так, — сказал Дмитрий. — Чтобы решения по моему имуществу принимал я. В остальном — готов договариваться. Переведём маме фиксированную сумму, наймём адвоката для реструктуризации, оформим опеку над её финансовыми действиями — если она согласится. Но если снова будет «в обход» — я ухожу. Не из злости. Из заботы о себе.
Алёна долго молчала. Потом сказала:
— Я не знаю, смогу ли жить между вами. Мне кажется, что я навсегда останусь «между». Мне нужна терапия. Нам — тоже. И мама… — она закрыла глаза. — Я не смогу её выгнать. Это как дышать — с ней в одной системе. Я так воспитана. Прости.
Он кивнул. Это было честно. Честность — больнее лжи, но яснее. Они обнялись — не крепко, не как в фильмах, а как две ветки, которые давно растут в разные стороны и иногда всё ещё касаются.
Через неделю тёща не вернулась — поселилась у Веры. Через две — начала ходить «на чай», «на минутку». Присылала ссылки на «выгодные варианты», звонила Кириллу в сад «послушать голосочек», жаловалась на сердце и цены на крупы. Коллекторы продолжали писать, но уже не в домовой чат — Сергей чем-то помог. Паша пару раз звонил и «по-пацански» предлагал «замять». Дмитрий не брал.
Алёна записалась к терапевту. Потом — они вдвоём. На первом приёме женщина с мягким голосом спросила: «Вы зачем вместе?» Они оба замялись. «Ради ребёнка» — было бы слишком просто. «Ради привычки» — слишком грубо. Может быть, ради того, что они помнили в начале: чай в пятницу, хохот над неудачным ремонтом, их велосипед с детским креслом, мечты о балконе-кабинете. Ради того, что всё ещё можно было вырасти не вверх — в метраж, а внутрь — в уважение.
Открытый финал выглядел прозаично: Дмитрий ездил на работу, забирал Кирилла, вечерами чертил планы ремонта балкона (своего, единственного места, где он пока мог быть один). Алёна поздно возвращалась с тренингов по работе и терапевта, приносила хрустящий багет и молчание. По субботам они садились на вело и ехали вокруг пруда, слушая, как Кирилл рассказывает, что динозавры ругаются только шёпотом. Тёща иногда появлялась, брала на себя кастрюли, и дом опять становился площадкой для чужих сценариев.
А студия стояла там же, с тёплым кругом лампы на столе, как остров, к которому всегда можно приплыть — от громких прибрежных площадей к тихой бухте. И хотя в один из вечеров из домового чата пришло сообщение «Слыхали? В двенадцатой кто-то опять заявление на кооператив подал», Дмитрий просто отложил телефон. Потому что его заявление — на собственную жизнь — уже было подписано. И пусть отдельные бои ещё впереди, он наконец перестал считать только чужие долги.
Завтра же подам на развод