Сначала это называлось «перекантоваться пару месяцев». Лариса Викторовна стояла в прихожей с двумя чемоданами на колесиках и пакетом, шуршащим, как осенний листопад. «Там варенье, свёклу я запекла, полезно», — сказала она и, не снимая сапог, уверенно двинулась на кухню. Кухня была маленькая, но она за вечер сумела расширить её до масштабов своей воли: переставила специи по «нормальному» порядку, убрала кофемашину подальше — «шумит и сердце мне треплет» — и приклеила на дверцу холодильника магнитный блокнот с заголовком «РАСКЛАД ПО ПРОДУКТАМ».
Илья видел всё это как из-за стекла. Он привык считать себя человеком, который умеет решать: он взял ипотеку, выбрал планировку, сам собирал мебель и даже заказывал ламинат не «как у всех», а с тихой подложкой. Он считал ежемесячные 58 тысяч как считалку спокойствия: не выбиваясь, но стабильно. А теперь в его спокойствии появилась женщина с голосом старшего диспетчера, и в блокноте на холодильнике появился первый пункт: «Зачем вам дорогой кофе? Берите наш, растворимый: выгоднее».
Наташа, его жена, улыбалась и устало поправляла волосы. «Мам, давай без революций. Мы сами как-нибудь…» — говорила она, но к концу фразы её голос таял. Наташа вообще часто таяла: в понедельники задерживалась в офлайновой студии, где они с коллегами записывали обзоры для клиентов, по средам — курсы таргета, по пятницам — «девочки» и обсуждение проектов. Она дома была, но как будто наполовину — задержки, сообщения, наушники, звонок в Zoom из спальни с камерой, включенной на «только лицо».
Поначалу Лариса Викторовна говорила всё правильно: «Вы работаете, я помогу. Максимку заберу из садика, сварю суп. Я своё жильё сдаю — ну что, грех, что ли? На короткий срок. Пара месяцев, пока девочка не найдёт другое». «Девочка» оказалась женщиной, которая платила исправно и не собиралась съезжать «до мая». Был ноябрь.
— Мы справимся, — сказал Илья Диме в раздевалке фитнес-клуба в воскресенье. У Димы были широкие плечи и привычка слушать. — Это же временно.
— Временно — это когда у тебя чемодан не распакован, — хмыкнул Дима. — А у вашей Ларисы что?
У Ларисы чемодан распаковался. И не один: в их шкафу, где раньше лежали зимние куртки, теперь жила банка с закваской, мешочки с сушёными травами и железная коробка, где хранились «важные бумаги». Илья однажды заглянул туда в поисках своей страховки — наткнулся на договор найма квартиры Ларисы Викторовны на год и распечатку чатов «Соседи 11к2»: «Девочки, буду печь пироги на заказ. Вкус детства, натуральный маргарин не используем!».
Сначала пироги были «для своих»: в субботу пришла соседка Галина Петровна — та самая, что всегда дежурила у подъезда с пледом на плечах и знала всех, кто когда мусор выносит, — принесла банку домашнего компота и извиняющуюся улыбку. «Я на пробу. Лариса, вы прям умница, руки у вас золотые», — ворковала она, кивая Илье будто в сторонке.
Илья не то чтобы был против пирогов. Он был против того, что они появлялись в холодильнике вместо контейнеров с его обедами на работу; против того, что в пять утра кто-то шуршал на кухне, шумно перекладывая противни; против того, что мука исчезала не только из банки, а еще и из воздуха — белая пыль садилась на его чёрную клавиатуру. Он работал инженерным консультантом — проекты, сметы, сроки. Когда в понедельник он отправил заказчику файл с ломаной ссылкой, Оля из их отдела сказала: «Ты не ты сегодня. Устал?». Он кивнул. Не стал объяснять, что ночь пахла дрожжами и уксусом, а утро — маминым «тихо, Максимку разбудишь».
«Безобидные» замечания тоже начались быстро. «Мужчина в доме должен уметь закрутить кран», — говорила Лариса, когда он вызывал слесаря. «Мужчина в доме должен понимать, что ребёнку вредна мультиварка», — говорила она, выключая ему рис посреди готовки. «Мужчина в доме не должен жадничать на семью», — и это уже было про его карту, когда она увидела, сколько стоит его абонемент в бассейн.
Финансы всплыли и легли на стол как рыба со льда. Лариса принесла блокнот с таблицей. «Вот, посмотрите: садик — 6500, секция — 3500, кружок — 2500, ипотека — 58, коммуналка — 8, продукты — 22. Это если нормально. У вас бьётся? Не бьётся. Я предлагаю: делаем общий бюджет. Я свои 10 добавляю, но тогда я должна понимать, на что уходят ваши сорок».
— У нас всё прозрачно, — сказал Илья, улыбаясь аккуратно, как улыбались в детском саду, когда приходилось отвечать на загадку. — Я зарабатываю, ипотеку плачу я. Твои десять — спасибо, но давай без общего котла.
— «Твои»? — подняла брови Лариса. — Ты про деньги говоришь «мои», когда у тебя семья? Интересно. Натуся, ты слышишь?
Наташа слышала, но как из-под воды. Она стирала со стола муку и писала кому-то: «Да, согласую завтра». А вечером говорила Илье: «Ну правда, может, клининг на раз в две недели? Мамы устанут, я — тоже, у нас совещания, у тебя сроки». И Илья, который принципиально делал сам, подумал: а и правда, клининг — не слабость.
В среду Лариса позвонила ему на работу и сообщила, что Максима забирать из сада теперь будет она, потому что «няня на площадке ненадёжная, на чужие руки ребёнка не отдаём». Илья сказал «хорошо» и повесил трубку, но в животе свелось. Он любил идти за сыном: массивная дверь садика, знакомый запах клея и гречки, воспитательница Людмила Игоревна, говорящая сквозь улыбку: «Максим сегодня строил гараж из кубиков, очень аккуратно». Теперь «аккуратно» исчезло из дня.
В пятницу вечером к ним приехал Стас, брат Наташи. Принёс картонные коробки. «Складывать пока у вас, гараж в аренду только со следующего месяца», — сказал он, не спрашивая. Коробки оказались с этикетками «Пакеты», «Скотч», «Сувениры». Илья привалил одну ногой — она глухо звякнула. «Осторожнее», — одёрнул Стас, — «там стекло для витрин». «Каких витрин?» — спросил Илья. «Мы с мамой запускаем точку пирогов на ярмарке. Надо пробиться к Новому году».
Соседи на лестничной клетке аккуратно обходили коробки, но косились. Галина Петровна не косилась — она заглядывала, вздыхала и советовала, где взять дешёвые салфетки. «У меня зять в управе, он вам столы выбьет», — говорила она, вытирая руки о сумку.
Илья вечером измерил оставшееся расстояние в коридоре и подумал, что его спокойствие оказалось узким, как этот проход между коробками. Он поднёс ладонь к стене — отсырела от зимнего воздуха — и вдруг вспомнил июнь: они вдвоём с Наташей в пустой квартире, с розетками без крышек и лампочкой на проводе. Тогда было чувство, что всё впереди. Свобода пахла гипсокартоном и жарким ветром из окна. «Мы тут будем смеяться», — сказала Наташа, поднимая ему голову ладонями. Он поверил. И захотел смеяться — не «над», а «вместе».
В декабре Лариса начала задыхаться. «Сердце шалит», — сообщила она, кладя ладонь на грудь так, будто держит там маленькую птицу. Вызвали скорую. Давление оказалось «как у космонавта», но врач оставил визитку кардиолога — «на всякий случай». «Я не тяну, — сказала Лариса, — всё на ваших плечах, я старею. Если бы Ната не работала сутками, я бы тихо ушла к себе… но как? Ребёнок маленький. Сами же меня звали».
— Мы не звали, — ответил Илья слишком тихо, чтобы это можно было назвать спором. Он уже понимал, что слова тут как ложки в банке с мукой: если не вытирать, всё будет в белых отпечатках.
В январе Наташа принесла из МФЦ конверт. «Ерунда какая-то пришла на твое имя. Я подписала, чтоб не стоять второй раз в очереди», — сказала она, разрезая ножницами плотную бумагу. Илья осторожно достал уведомление: «Регистрация гражданина РФ по месту пребывания… Адрес: …» Адрес был их. Имя — Ларисы Викторовны. Срок — до конца года.
Он поднял глаза. Лариса на кухне вынимала из духовки противень. Пирог дышал яблоком и корицей.
— Мам, — сказала Наташа, — ты мне что-то не договорила?
— Я же говорила: нас проверять могут, чтобы мне скидку на поликлинику одобрили, — ответила Лариса, устало улыбаясь. — Разве это так серьёзно? Семья же.
Илья подумал о слове «семья». Сколько в нём слогов, столько способов разделить, если попытаться произнести по частям. Он сложил уведомление, как складывают надорванный билет: чтобы никто не заметил дырки.
За окном хрустел мороз, а в доме воздух был густой — сладкий, липкий, чужой. Илья не умел разгонять туман. Он только выключил свой будильник на шесть и через силу уснул позже, чтобы не услышать, как в пять сорок пять на кухне снова начнёт шуршать бумага для выпечки.
Февраль развёл в доме новую погоду: на подоконниках стали вырастать противни. Лариса Викторовна сушила на них бумажные пакеты для доставки — экономия. В уголке кухни поселился термос для курьеров, в прихожей — электронные весы «как на рынке», в спальне стиральная машина гудела по расписанию, которое она приклеила к шкафу: «дни полотенец — вторник, детское — четверг». Илье нравилась предсказуемость вещей, но не тогда, когда предсказуемость надевали ему на голову как ведро и стучали пальцем: «бум-бум, привыкай».
По вечерам Лариса заводила «семейный чат» в телефоне: «Скидываю таблицу расходов». Там были аккуратные цифры, жирным выделено «лишние траты», в скобках — комментарии: «кофе в понедельник — 320, можно было дома», «сервис автомобиля — очень дорого, где скидка?», «абонемент — зачем бассейн, когда есть дома душ».
— Я плачу ипотеку, — говорил Илья, стараясь не звучать как банкомат. — Коммуналку. Остальное — как договоримся.
— «Как договоримся» — это вы про что? — прищуривалась Лариса. — Про то, что я у вас фактически домработница и няня? Тогда давайте оформим всё по-людски: общий котёл, прозрачность, иначе голова кругом пойдёт. Я могу свои десять добавить. Но если их не видно — то и у меня мотивации нет. Я вон пироги делаю, это тоже труд. Или закрываем точку, и тогда вообще считайте без моих денег.
Она говорила, как бухгалтер из спектакля про строгую справедливость. Наташа сидела рядом, листала «чек-лист эффективной мамы» — ей его прислала какая-то коуч из их чата «Мамы маркетинга». Наташа кивала: «Прозрачность — это правда удобно. Мы же на семью».
Илья кивал тоже, но внутри у него было ощущение, что «прозрачность» предназначена не для людей, а для пакетов с посадочным материалом: видно, что прорастёт, и можно заранее расставить по ящикам. Ему не хотелось быть ростком в чужом огороде.
В садике к марту готовили утренник. Лариса развернула на это отдельный фронт. «Какие ваши годовые взносы? — строго спросила она на собрании родителей, куда почему-то пришла без Наташи, но с блокнотом. — На что вы тратите деньги? На шарики из Китая? Это вредно». Воспитательница Людмила Игоревна сдержанно улыбалась, родители переглядывались. Илья почувствовал ту же сухость во рту, что в школе на линейке, когда озвучивали «кто сорил в раздевалке». Вроде не ты, а краснеешь.
Параллельно развивалась ярмарка. Стас таскал к ним коробки «под витрины» и инструменты на свистке: «Одолжу на недельку, у тебя всё равно пылится». Однажды Илья не нашёл в коридоре свой велосипед — старый, но ухоженный, с отрегулированными тормозами. «Стасику нужен для курьера по району, — легко сказала Лариса. — Он аккуратно. Семейный же ресурс, а?» Через три дня велосипед вернулся с поцарапанной рамой и свисающей цепью. «Магазин у подъезда бордюры накладывал, — неопределённо отмахнулся Стас. — Не кипятись. Я на выходных подтяну». На выходных он «не успел». Илья молча вывесил цепь, поставил велосипед в кладовку и понял, что складывает туда не только железо.
С финансами получалось ещё изощрённее. Лариса изящно, почти незаметно вводила понятие «общие средства» в каждую мелочь. Нужны были формы для кексов — она «взяла твою карточку из ящика, будет быстрее», пришли три списания в кафельный магазин — «это для витрины, у нас же дома красиво, людям приятно будет знАть, где мы живём», доставка муки оптом — «получается дешевле, чем брать по три кг», правда, мука теперь стояла мешками на лоджии и от неё пахло, как в школьной столовой. Илья получил уведомление о минус восьми тысячах за «универсальная перерасчётная квитанция»: Лариса оформила на их адрес интернет «чтобы не сидеть на вашем, я свой возьму безлимит». «А ты спрашивать не пробовала?» — выдохнул Илья. «А ты. Свою семью назвать семьёй — пробовал?» — мягко пожаловалась Лариса и отложила таблетницы и тонометр на стол, чтобы получился натюрморт сострадания.
Чтобы не срываться, Илья стал задерживаться на работе. Но офис не спасал: там тоже всё было как будто на нервах. Оля из отдела представила новую смету без согласования, шеф сдвинул сроки. «Ты у нас раньше был ровный, как чертёж, — сказал шеф, пытаясь пошутить. — А теперь линии пляшут. Всё хорошо дома?» Илья сказал «да», а у самого в голове нарезался фильм: ночь, полуоткрытая дверца духовки, свет полосой, как в допросной, голос Ларисы рядом — вроде шепчет, а всё равно слышно по всему дому: «Максимка, ты спишь? Бабушка у тебя есть. Папа уехал — работать ему надо. А бабушка — вот».
В марте Наташа предложила переоформить кредитку «на более выгодные условия». Для этого нужно было согласие на «созаемщика». «Мама могла бы, — сказала она как бы мимоходом. — Банк лоялен к пенсионерам, ставка у них смешная по акциям. Давай подумаем». Илья почувствовал, как у него под кожей начинает ни с того ни с сего бежать холодок от макушки к плечам. «Нет, — сказал он. — Никаких созаемщиков. Мы справимся сами». «Ты что, маме не доверяешь?» — спросила Наташа чистым голосом. Он посмотрел на неё: глаза уставшие, в уголках заломы, телефон на столе пульсирует, как маленькое сердце, сообщения сыпятся. Он хотел сказать: «Я хочу доверять тебе», — но вышло: «Не хочу путать людей и проценты».
Лариса ходила по дому, как инспектор по технике безопасности. Она отключала бойлер, если, по её мнению, вода была «слишком горячая и ребёнок обожжётся», переставляла детское кресло в машине — так, что Илья каждое утро, прежде чем забрать Максима в сад, заново тянул ремни, и ворчал сквозь зубы: «Лариса Викторовна, это мой автомобиль». «Семейный, — мягко поправляла она. — Всё семейное».
Однажды он вернулся поздно — проект горел, они с Димой в офисе ковыряли отчёт до девяти — и нашёл в гостиной кружок незнакомых женщин. На столе — тесто, миски, рядом — Наташа, улыбается устало, но вроде бы довольна: «Мамина школа пирога, поток, монетизация экспертизы!». Лариса хлопнула в ладоши: «Мы записали мастер-класс. Девочки заплатили символически, но это же сарафан!» Илья остановился в дверях, увидел, как на его ноутбуке открыта камера — та самая, рабочая, где отчёт на рабочем столе — и подумал, что теперь камеры в этой квартире больше не для его работы. «Я попросила у тебя пароль, но ты не взял трубку, — сказала Лариса. — Ничего, обошлись. У меня память на числа хорошая». Он взял ноутбук, молча закрыл его и был уверен, что если сейчас скажет хоть слово, то дальше уже не остановится.
Наташа всё чаще ночевала «в студии». «У нас запись по ночам, студия дешевле, чем днём, — объясняла она, перематывая волосы резинкой. — Мам, ты не обижайся, Илья, ты… ну вы держитесь тут». Она уходила, и дом становился ещё шумнее: как будто её отсутствие выключало демпфер в стенах. Лариса дышала громче, телефоны звонили чаще, у Галины Петровны находились ещё какие-то «девочки», которым «очень надо» пироги, и они приходили поздно, пахли аптечной мятой и чужими духами.
Соседи начали обсуждать в чате, что_кто-то оставляет коробки у мусоропровода. Галина Петровна защищала: «Не кто-то, а уважаемая женщина бизнес ведёт. Надо поддержать местное производство». Илья хотел написать: «А уважение к жильцам — это где?», но не стал. Любые слова в этом доме превращались в крошки — их подметали и передвигали на нужные места.
С Максимом стало сложнее. Илья любил вечерние ритуалы: они вместе строили гаражи из магнитных кубиков, крали у друг друга машинки, смеялись. Теперь чаще было иначе: «Папа, бабушка сказала, что ты жадный, раз не покупаешь мне набор динозавров». Или — «Бабушка сказала, что мультики вредны, и я должен смотреть только “Спокойной ночи”» — и в голосе сыновнем — не каприз, а тонкая копия чужой интонации. Илье хотелось спорить, но спорить через ребёнка — всё равно что играть в шахматы на подоконнике во время урагана: фигуры сорвёт.
В конце марта Илья поехал к дому Ларисы. Он долго стоял у подъезда, потом поднялся и позвонил соседке, у которой когда-то брал у неё пылесос — бабе Лене с пятого. Она открыла сразу, как будто ждала: «А, зять. Ну что, ваша Лариса-то молодец, сдаёт нормально. У жильцов там всё как в аптеке: тапочки на месте, запах какой-то их травяной. Они продлили вчера ещё на полгода, слышала. Девочка хорошая, в клинике работает, смены». Илья кивнул, улыбнулся — вежливость автоматическая — и понял, что «пару месяцев» давно превратились в главу толстого романа, где ты герой второстепенный, и тебя можно вычеркнуть, не нарушив фабулу.
Когда он вернулся, в квартире шёл ремонт. Не тот, который со сметой и договорами, а домашний: Стас прикручивал к стене полку «для баночек, маме удобно», Лариса вешала занавески «плотнее, чтобы солнце ребёнку не мешало утром», Наташа искала в коробке «сувениры» шнур от кольцевой лампы. У Ильи была своя точка в пространстве — узкий стол у окна, на нём — инструменты, мелочи, блокноты с цифрами, маленький кубок из студенческих соревнований. Стол был забит баночками с корицей и гвоздикой. «Я попросила Стаса перенести твои бумажки в коробку, — сказала Лариса. — Мы тут теперь делаем живое дело. Ты не против?»
Он был против. Но сказал: «Поставьте обратно». Лариса улыбнулась: «Илья, ты же понимаешь, у тебя стол — полосочка, а у нас — процесс. Мы же тут не навсегда». Слово «не навсегда» дрогнуло, как глаз при вспышке. Илья подошёл к коробке, увидел, что на дне лежит его кубок, поцарапанный, как велосипед, наклонился, поднял, провёл пальцем. Понял, что злость не делает звук — она делает тишину. Он поставил кубок на место и ушёл в ванную, включил воду и долго смотрел, как она льётся по керамике, пока Лариса за дверью не сказала: «Вода дорогая. Надо экономить».
К началу апреля накопился ещё один слой — налоговый. Лариса решила зарегистрировать своё дело «чтобы не таскать наличку». Принесла бумаги, попросила у Ильи помощь с формой. «Ты у нас умный», — ласково. «Я помогу, — ответил он устало. — Но давай сделаем это на твоём адресе, чтобы к нам не ходили». «А зачем? — искренне удивилась она. — У вас же удобно. И вообще, налоговая — это же люди. Им приятно прийти туда, где пирог пахнет». Стас хмыкнул: «Точно. И пусть сразу купят по килограмму».
С серьёзным столкновением оказалось проще, чем он думал: оно заметило узкую щель и вошло. В субботу Илья, вернувшись из магазина с пакетом продуктов, нашёл на кухне несмываемый след от противня на столешнице — жир расплавил ламинат, оставил тёмное пятно, как ожог. Он провёл тряпкой — пятно не ушло. Лариса, не оглядываясь, сказала: «Не страшно, всё равно менять. У нас тут производственная зона». Для Ильи кухня была линией — той самой, что он проводил, когда выбирал ламинат с тихой подложкой, покупал столешницу, спорил с мастером по углу и стыкам. «Производственная зона» звучало как «мы легализовали чужую территорию». Он не выдержал: «Это моя столешница. Я её выбирал. Мы договаривались не портить». «Мы ничего не портили, — обиделась Лариса. — Это рабочие моменты. Ты хочешь, чтобы я ушла? Уйду. Завтра же. Только Максим с кем будет? И Наташа как? Ей же работать надо, она теперь на меня рассчитывает. Я уйду — и вы, конечно, герои. Но чтобы потом без претензий, когда ребёнок простудится, а у Наташи отчёт горит. Идите своими столешницами сушиться». Она отвернулась, и плечи у неё стали майскими — холодный ветер в них есть, но уже пахнет зеленью. Илья понял, что это — апелляция к родству и здоровью, тот самый набор приёмов, о которых говорят в книжках, только в книжках он выглядит чужим, а в доме — как реальность.
Он позвонил Диме. «Можешь пожить у меня пару ночей, — предложил тот без вопросов. — У меня диван нормальный». Илья почти согласился, но внутри что-то спорило: «Если уйдёшь — сдашь позицию. Вернёшься — уже как гость». Он сел на табурет и уткнулся лбом в руки. Максим в этот момент вбежал в кухню, зацепился за коробку с мукой, белое облако поднялось — и упало на кроссовки Ильи, на его колени, на пятно на столешнице. Мука всё выровняла на секунду, сделала общим цветом, а потом в липком воздухе выступили контуры — пятно снова стало пятном, а обувь — чужой.
— Папа, бабушка сказала, что ты злой, потому что у тебя работа неправильная, — сообщил Максим, тоном осведомителя. Илья открыл рот, чтобы возразить, но Лариса уже была тут: «Детям нельзя говорить взрослые слова, — пожаловалась она на него же. — Вот и накручивает. Ему надо окружение тёплое, а у вас вечная гонка за выплатами. Я не осуждаю, но факт. Ребёнок не должен слушать новости про проценты».
Он молчал до вечера. Вечером Наташа пришла и тихо сказала: «Мам, давай аккуратнее. Илья нервничает». Лариса козырнула карточкой «здоровье»: «Я сегодня давление меряла, 140 на 90, мне нельзя стресс». Стас добавил: «Илья, мы же родные. Чего ты так?»
Открытый конфликт случился в воскресенье. Казалось, ничего не предвещало: Максим строил из кубиков, Наташа монтировала ролик, Лариса раскатывала тесто. Илья решил наконец программно расставить границы. Он пришёл на кухню с листом бумаги, где написал: «Правила дома». Он знал, что это не детский лагерь, но надеялся, что бумага спасёт там, где слова рассеиваются. Пункты были простыми: «1) Не трогать мои вещи и рабочую технику. 2) Покупки — только после согласования, если сумма больше пяти тысяч. 3) Кухня — без производства после 19:00. 4) Воспитание Максима — обсуждаем вдвоём с Наташей, бабушка — помощь, но не решения. 5) Никаких новых регистраций и договоров без моего участия». Он положил лист на стол. Лариса промолчала секунду — ровно столько, чтобы бумага успела впитать тень от лампы, потом аккуратно развернула и прочитала вслух. Голос её был мягкий, как ватная вата, но каждое слово резало: «То есть я — никто. Значит, я здесь лишняя. Понятно. Ничего. Я переживу. У меня не такое было. Вот только Максим… У-у-у, а как же он без пирожков? Без режима? Ну что ж, проживём и так. Стас! Мы сворачиваем. И деньги свои забираю. Сами платите за свой клининг, вон сколько они берут!»
— Никто не говорил, что ты лишняя, — попытался Илья. — Я говорю, что есть границы. И что это — наш дом. Наш. С Наташей.
— «Наш» — это чьих? — спросила она. — По бумажке? По кредиту? У меня, между прочим, регистрации тут теперь. И повторю: я уйду — и вы не придёте ко мне в слёзы, когда ребёнок заболеет и вы не успеете к врачу. Я уйду — и вы сами будете договоры читать мелким шрифтом. Я вам как старший была, а вы мне листочек. Смешно.
Она скомкала лист, но не бросила — аккуратно положила в свою железную коробку «важные бумаги». Как будто и это теперь — её важное.
Наташа попала в эпицентр, как всегда: её телефон вибрировал, она пыталась улыбаться обоим, у неё получалось плохо. «Давайте без громких слов, — сказала она. — Мам, не шантажируй. Илья, не пиши правила, как начальник. Мы же семья. Мы же…»
— Мы — это кто? — тихо спросил Илья. Ответа не было. Только чайник заклокотал, и во рту стало горько от лишнего кипения.
Ночью он перекинул в мессенджере Диме: «Если что — могу приехать?» Дима ответил моментально: «Приезжай хоть сейчас». Илья собрал рюкзак: зубная щётка, футболка, ноутбук. У двери он остановился. Максим спал, и он не хотел уходить так — тихо, как вор. Он вернулся на кухню, сел на табурет, написал Наташе короткое: «Давай утром обсудим. Или я уйду». Отправил и сидел, пока помещение не перестало качаться от усталости.
Утром в почтовом ящике лежало уведомление из управляющей компании: «Жалоба от соседей на шум и запахи выпечки. Просим прекратить». Галина Петровна встретила его на лестнице, развела руками: «Они все злые. Не обращай. Но я ничего не могу, внучка у меня аллергик». Илья держал бумагу, как пропуск в другой мир. Лариса прочитала и сказала: «Вот. Видишь? Это всё из-за твоих бумажек. Люди чувствуют, когда их не уважают. Ты думаешь, они на меня жалуются? Это на тебя. Потому что ты мужчина и должен решать, а ты — бумажки».
В этот момент внутри у него щёлкнуло не громко, но навсегда. Он понял, что решение больше не про таблицы. Решение — про собственный воздух. Он посмотрел на Наташу, она выглядела так, будто от неё прямо сейчас оторвут кусок — не кожи, а календаря. Он хотел ей сказать всё, что у него копилось, но голоса не нашёл. Только понял: дальше будет выброс, без вариантов. И уйдёт кто-то. Или он, или Варенье и Диспетчер. Или, хуже всего, уйдёт то июньское обещание смеяться в комнате с лампочкой на проводе.
Апрель принёс бумагу с гербом. Не ту, где сердечки и смайлики «семейного чата», а официальную: управляющая компания приглашала на комиссию «по факту использования жилого помещения в предпринимательской деятельности». Подпись, печать, дата. Внизу — строка «ответственный: собственник». Собственником значился Илья. Он держал лист так, будто это хрупкая тарелка, и боялся уронить — не потому что разобьётся, а потому что шум будет большой.
— Это провокация, — сказала Лариса Викторовна, аккуратно подламывая кромку у пирога, который «как раз остыл для комиссии». — У кого-то жаба, что у нас очередь. Напишем жалобу в префектуру. Я знаю, как.
— Не надо префектуру, — устало ответил Илья. — Надо перестать печь здесь на продажу. Хотя бы на время.
— На время — это и есть всегда, — тихо вмешалась Наташа, не поднимая глаз от ноутбука. — Мама, мы на тонком льду. Илья, давай без ультиматумов. Можно склад держать у нас, а выпекать у Гали Петровны. У неё кухня побольше.
Галина Петровна, узнав о своей новой «кухне», сделала вид, что задохнулась, но быстро пришла в себя и предложила «ситуационно»: «Давайте я у себя тесто ставить, а печь — у вас. Ну а что, дружно же».
На комиссии в УК сидели три женщины и один мужчина с блокнотом. Говорили без злобы, по делу: запахи, жалобы, нормы. Предложили составить акт. «Подпишите, что ознакомлены», — протянули ручку. Илья подписал. Лариса не стала — «я тут временно». Потом, уже дома, она долго крошила пирог на тарелке, будто математически делила обиду на равные части. «Видишь, — сказала она Наташе, — мужчина подписывает, а потом удивляется, что к нему приходят. Я бы не подписала. Я умею говорить “нет”».
Илья подумал, что всё время слышит это «умение» и чувствует, как у него внутри мышца «нет» атрофируется. Ночью он написал Диме: «Приму твой диван». Взял у кровати рюкзак, положил туда самое нужное и сел на край. Максим спал, прижав ладонь к щеке. «Папа, завтра динозавры?» — спросил он во сне. В горле у Ильи что-то подпрыгнуло и село на место, как бусина в паз. Он положил рюкзак обратно.
На работе прилетел первый ощутимый удар. Клиент попросил предоставить лог доступа к отчёту, а вместе с просьбой прислал скрин: «ваш файл открыт внешним пользователем 12 апреля в 20:41». Илья сразу вспомнил мастер-класс, тот вечер, когда «обошлись». Он не стал оправдываться, просто собрал доступы заново, отчитался, получил короткое «ок». Шеф позже позвал к себе, сказал без нажима: «Береги свою территорию. И ноутбук — тоже территорию».
Он вечером поставил пароль на вход, поменял PIN, выключил автосохранение. Внутри поселилась странная смесь облегчения и стыда: как будто он сменил замок в собственной квартире — поздно.
С Максимом возникла новая линия: бабушка организовала «режим тихого часа» даже в выходные, когда Илья мечтал о прогулках. «Сон важнее впечатлений, — говорила Лариса измеренно. — И вообще, у нас в детстве не гуляли по ТЦ». Илья тоже не хотел в ТЦ, он хотел во двор, к площадке. Он забирал сына пораньше из садика и ехал с ним туда. И каждый раз, когда они возвращались, Лариса встречала их словами: «Вы опять в куртках потели. Простынете — на мне же всё». Максим однажды повторил: «Папа, ты на бабушке всё», — и Илья почти засмеялся — настолько нелепо это звучало в детском рту.
Стас подкинул ещё хвороста. Он принес каталог «ярмарочных павильонов» и, словно между делом, сказал: «Я поговорил с знакомыми, нам могут оформить мини-киоск во дворе дома, прямо у подъезда. Там проходняк. Ты, Илюх, как собственник напишешь согласование — и всё ок». Илья почувствовал, как у него на затылке становится теплее — это поднималась кровь. «Не напишу», — сказал он. Стас хмыкнул: «Тогда обижайся на себя, когда у вас по ипотеке сожрёт инфляция. Мы могли подстраховать семью, а ты — в позу».
В мае дошло до того, что Илья стал считать тишину как деньги. Минуты, когда никто не говорил, никто ничего не переставлял, никто не оставлял чужие кружки на его столе, — были редкостью и дорогой покупкой. Он задерживался у подъезда, слушал, как лифт поднимается сам без него, и поднимался пешком, чтобы выиграть лишние тридцать секунд.
«Надо вздохнуть отдельно», — сказал он однажды Диме и поехал к нему, оставив дома телефон в авиарежиме и записку Наташе: «Я в городе, если что — на связи». Они с Димой сидели на балконе, внизу машины щёлкали центральными замками, как сверчки. «Ты её любишь? — спросил Дима про Наташу просто. — Или ты любишь ту квартиру с лампочкой на проводе?» Илья долго молчал, потом сказал: «Я люблю мальчика, который строит гаражи, и девочку, которая обещала смеяться. А получил диспетчерскую». — «Тогда делай то, что делают с диспетчерскими, — сказал Дима. — Выносят всё на площадку, перекрашивают стены и ставят табличку “закрыто”».
На следующий день Илья снял на месяц небольшую студию у метро — без души, но с ключом, который не показывали чужим. Договор — на него, депозит — из его «лишних трат». Он забрал туда часть одежды, ноутбук, велосипед с починенной цепью. Наташе сказал честно: «Мне нужно пространство. Мы сможем там быть с Максимом по выходным. Ты — приходить, если хочешь. Но дома я не могу дышать».
Наташа кивнула — это выглядело как согласье, но было похоже на усталую запятую: предложение продолжится позже. Она не умела ставить точку.
Лариса отреагировала иначе: «Ну правильно. Уходят, когда трудно. Немногие выдерживают настоящую семью». Она раскладывала формы на столе и говорила это спокойно, как прогноз погоды. «Я остаюсь! — крикнул из коридора Стас. — И буду помогать Наташе!»
Пространство без людей оказалось не рай, а просто место. Илья впервые за долгое время заснул без тревоги, но проснулся рано от непривычной тишины и от того, что рядом не дышит сын. Он собрался, поехал к саду, забрал Максима, они пошли в парк. «Папа, а бабушка обидится?» — спросил Максим, когда они ели мороженое, и Илья понял, что слово «обидится» — уже предмет в языке ребёнка. Он сказал: «Люди иногда обижаются. Потом проходят. Важно, что мы рядом». Он говорил и думал, что врёт понемногу: «проходит» — не факт.
Вечером он вернулся в квартиру только чтобы поговорить. Наташа стояла у окна, их дом отражался в стекле — в окне и в её глазах. Лариса на кухне молча переставляла банки. Стас делал вид, что ему срочно нужен шуруповёрт. Илья сказал: «Нам надо втроём». Стас ушёл, хлопнул чуть громче, чем надо. Лариса села, положила руки на стол. Наташа опёрлась на подоконник, как школьница, которую вызвали к доске. Илья говорил, впервые не уводя в шутку: про комиссию, про ноутбук, про воспитание, про запахи, про деньги, про то, что в этом доме всё общее ровно до той границы, где начинается его ответственность. И что он не согласен.
— Я не сбегаю, — закончил он. — Я хочу жить в семье. Но у семьи должно быть закрытое пространство. А у нас — проходной двор. И не потому, что бедные. А потому, что так удобно тебе, Лариса Викторовна.
— Мне удобно? — она улыбнулась обиженно. — Мне шестьдесят один. Я на ногах весь день. Я вам дом держу. Я вам ребенка берегу. Ты говоришь, как будто я деру со стола корку. Я — мать. Имею право.
— Имеешь, — кивнул он. — У себя. Не у нас.
Наташа заплакала — тихо, как будто кто-то поворачивает кран с водой и боится сорвать резьбу. «Не заставляйте меня выбирать, — сказала она. — Я не умею». Илья понял: вот это — ядро. Он ждал от неё решимости, как бригада ждёт кран на стройплощадке, а её кран закисан.
Лариса поднялась. «Я всё поняла, — сказала она решающе. — Я завтра уйду. Пойду к подруге. Посмотрю, как вы тут. Только без истерик. Я старый человек. Мне нельзя». Она пошла в комнату, взяла железную коробку «важные бумаги», повертела в руках, потом вложила туда его скомканный лист «Правила дома», открыла, положила, закрыла — чтобы он точно не потерялся. «Чтобы помнил», — добавила уже ему, не глядя.
Утром Лариса не ушла. Она «плохо спала», «голова кружится», «давление подскочило». Приехал участковый — проверить обращение из УК, уточнить, как идут дела. В коридоре, среди мешков с мукой, он честно пытался улыбаться. «Выпекаете? Ну… не запрещено для себя, — посмотрел на Илью. — Для себя же?» Лариса приложила к сердцу ладонь: «Конечно, для ребёнка. Какая торговля? У нас давление».
После участкового Илья понял, что дальше откладывать некогда. Он отвёз Максима в сад — там как раз репетировали песню к выпускному, и Людмила Игоревна шепнула: «Держитесь». Он вернулся и, не заходя на кухню, где уже грела духовка, сказал Наташе в спальне, глядя на их лампу с нормальным теперь абажуром, на ту стену, что они красили в июне, и на трещинку у розетки — тихо, ровно, как выводят линию по линейке:
— Я больше не хочу жить в диспетчерской. Я хочу жить в доме. С тобой. Но так — не могу.
Наташа смотрела в пол, узоры ламината шли волнами. То ли вспоминала, как он его выбирал, то ли уже думала, как заменять.
Он сделал шаг ближе, положил ей на плечи ладони — не чтобы прижать, а чтобы она почувствовала его тепло. И тогда, словно щёлкнул переключатель, он произнёс ту фразу, которой боялся несколько месяцев, и от которой стало одновременно пусто и легче:
— Я хочу жить без твоей мамы. Скажи ей, что бы она съехала, — муж просил у Наташи.
В комнате стало очень тихо, слышно было, как на кухне у духовки щёлкнул таймер. Наташа закрыла глаза. «Я не смогу, — сказала она. — Я не смогу сказать маме “съезжай”. Я могу просить, уговаривать, искать варианты. Но не смогу…» Она осеклась и добавила шёпотом: «Ты уйдёшь?»
Он не ответил сразу. Ему хотелось сказать: «Нет, что ты, мы всё решим», — но это было бы из той же серии, что «пару месяцев». Он присел на край кровати, положил ключи на тумбочку, поднял взгляд: «Я не хочу уходить от тебя и от Максима. Я хочу уйти из ситуации. Либо её не будет здесь, либо меня». Он сказал это не громко и даже не жёстко — просто так, как констатируют температуру. Вышел из спальни, прошёл мимо кухни. Лариса стояла у плиты, смотрела на противень. «Я уйду, — сказала она Наташе, не оглядываясь. — Когда смогу. Когда найду. Когда вы перестанете запугивать меня комиссиями. Не сейчас».
Илья взял рюкзак. На пороге его остановил голос Максима — он как раз вернулся с прогулки с группой: «Папа, а ты сегодня придёшь на утренник?» Он присел, посмотрел сыну в лицо: «Приду. Всегда приду». Он понимал цену слова «всегда», но сейчас иначе нельзя было.
Он поехал в свою студию. Вечером прислал Наташе адрес нотариуса и ссылку на статью о регистрации «по месту пребывания» — без комментариев, без подколов. Она ответила смайлом и «посмотрю завтра». На следующий день она ничего не отправила. Через два дня написала: «Мама нашла комнату, но пока дороговато. Может, я перееду к тебе на время?» Он представил их вдвоём в той студии — тесно, но тихо. «Приходи, — набрал. — Но с условием: у нас нет производства, и ключ от ноута — только мой». Потом стер вторую часть. Отправил просто: «Приходи».
Через неделю Лариса не съехала. Она нашла «вариант» и торговалась по цене, ссылалась на здоровье и жалость арендодателя. Стас таскал коробки туда-сюда, словно показывая всем, что процесс идёт. УК прислала второе предупреждение. В садике тем временем объявили сбор на подарки воспитателям; Лариса спорила про суммы. Максим спел на утреннике не громче других и не тише — просто в своей тональности. Илья стоял в зале и думал, что, возможно, вся его жизнь теперь будет в этой тональности: не крик, не шёпот, а ровная линия через шум.
Наташа иногда ночевала в студии, иногда — дома. Она пыталась быть одновременно в двух местах, как луч фонарика на двух стенах. Илья не осуждал — он видел, как она учится жить между. В один из таких вечеров, уже в июне, они сидели у окна — в квартире-студии не было занавесок, город входил в комнату, не спрашивая. Наташа положила голову ему на плечо. «Я боюсь сделать больно, — сказала она почти неслышно. — Кому-то». «Уже больно всем», — хотел он ответить, но промолчал. Он знал, что часть пути — молчание, чтобы не навесить слов, которые потом не снимешь.
Лето обещало быть длинным. Лариса продолжала собирать коробки и говорить «скоро». УК грозила штрафом. Илья платил ипотеку. Стас искал киоск у другого подъезда. Галина Петровна носила новости по лестнице, как вёдра. Дима иногда присылал мемы — не смешные, но дружеские. Людмила Игоревна записала детям финальное видео — и на последнем кадре Максим махал в камеру так, будто знает, что папа это посмотрит вечером один.
Финала как такового не случилось. Случилось перемирие на коротком участке: Наташа переехала к Илье на две недели «подумать», Лариса «нашла комнату» и «вела переговоры», Илья перестал ходить в бассейн, чтобы закрыть лишние траты, и купил у соседей воздухоочиститель за полцены — просто чтобы в комнате, где они втроём иногда сидели, можно было дышать без спор.
Конфликт не закончился. Он расселся по полкам — как банки с вареньем на дачной кухне: годами могут стоять. Илья понимал, что однажды кто-то снова откроет железную коробку «важные бумаги» и достанет оттуда его лист «Правила дома» — помятый, но читаемый. Может быть, Наташа. Может быть, он сам. Может — Максим, когда вырастет и спросит: «А что было тогда?».
Пока же было так: двое взрослых пытаются научиться ставить границы, третий взрослый учится отпускать, ребёнок учится не бояться, что любовь исчезнет, если люди живут на разных адресах. И где-то в этой арифметике продолжала светиться та самая лампочка на проводе из их июньской квартиры — тусклее, чем раньше, но ещё теплее, чем туман теста по утрам. И было ощущение, что жизнь не умеет закрываться на щелчок. Она оставляет щели. Чтобы кто-то, возможно, однажды сказал правильно — и нашёлся воздух.
Муж ноет, свекры давят, сёстры требуют — родственники наглеют (1/2)