— Алина, ты опять принесла дневник? — мама поджала губы так, будто в тетрадках прятались тараканы.
— Я в старших классах уже, какой дневник, мам, — я сняла шарф, стряхнула снег. — Учительница просила родителей прийти, обсудить олимпиаду.
— У тебя Кирилл с контрольной пришёл, садись за стол, — отрезала она. — Сейчас суп разолью.
Кирилл, младший, уже шёл на кухню, топая кроссовками, оставляя на линолеуме грязные косички. Он схватил половник и развёл им по кастрюле, будто дирижёр. Я машинально взяла полотенце и вытерла его следы. У нас дома было принято, что старшие сами видят, что надо сделать. Удобная установка: не просили — потому что «и так понятно». Если я делала — «ну хоть ты у нас ответственная». Если нет — «как тебе не стыдно, брат устал, он же растёт».
— Мама, классный просил поговорить про поездку в Москву, — начала я робко между ложками супа. — На финал олимпиады по обществознанию. Нужно собрать деньги на дорогу и проживание.
— Подожди, — перебила она, — у Кирилла репетитор по математике. Нам нужно оплатить.
— А я… — я оглянулась на отца. Он молча перелистывал каталог сверл из строительного.
Отец, когда надо было решать что-то про меня, любил «подумать». Когда дело касалось Кирилла — решения существовали заранее. На мой «финал» отец сказал: «умная, без Москвы умной останешься», а про брата: «математика — это хлеб». И репетитора оплатили, а мне выдали тысячу «на пирожки в дороге». Я всё равно поехала — на плацкарте, в шапке не снимала до самой Ярославской.
Соседка тётя Зоя встречала меня в подъезде как шпионку с разведзаданием: — Опять ты с сумками? Чего таскаешь?
— Книжки библиотечные, — смеялась я.
— Ты бы к парикмахеру сходила, — качала она головой. — А то всё у тебя серьёзно, как у бухгалтера.
Всё серьёзно у меня началось ещё в восьмом классе, когда папа сказал: «Будешь помогать с коммуналкой, учись считать». Я устроилась раздавать листовки у метро и отупело познала ветер, который забирается под рукава. Зарплату приносила домой. «Ну ты же всё равно не гуляешь», — улыбалась мама, аккуратно откладывая мои деньги в конверт «Газ». Кириллу тогда купили новый телефон «для учёбы» — на нём же «геогебра» и «баланс школьный смотреть».
В институт я поступила на бюджет, уехала в Петербург, в общагу. Вещи везла в двух пакeтах и чемодане без колёс, набирая в бесконечных переписках с домом: «как дела?», «Кирилл заболел — переведи на лекарства», «электрик хочет за щиток 1500», «папе к дню рождения неплохо бы шуруповёрт получше». Отвечала: «да, конечно». На стипендию купила ноутбук — б/у, с заедающей клавиатурой. Мама сказала: «ох, что-то экран тусклый». Кириллу через месяц купили новый — «чтоб не портил зрение».
— Ты у нас молодец, — в трубке мамин голос шёл мягкой вату. — На тебя можно положиться. Кирилл ещё ребёнок, мужики позже созревают.
— Ему девятнадцать, мам.
— И что? — мягкость превращалась в иголки. — Твой отец в его годы строился, а ты… ты у нас умница. Ты себя как-нибудь пристроишь.
Настроенные так интонации были как настройки телевизора: яркость — «вина», контраст — «стыд». Если я говорила «нет», на экране кладбищенской плиткой выпадали фразы: «мы на тебя душу положили», «ты нас считаешь чужими», «ты брату завидуешь?». Если «да» — становилось тихо, и я могла полчаса спокойно дышать.
На третьем курсе я решила не ездить домой на лето. Устроилась на практику в соцзащите. Скрипучий линолеум, очередь из бабушек, отчёты в Excel, запах хлорки. Коллега Игорь, высокий, вечно мнущий чашки, учил меня: «Не бери на себя их историю. Разделяй. Иначе сгоришь». Я кивала, прекрасно понимая, что уже давно горю, только тихо, как свёрток угля в печке.
— Алин, — позвонил отец, — слушай, надо тут бумажку подписать. Мы с матерью приватизацию наконец-то добьём.
— Без меня?
— Да ладно тебе, — он хмыкнул. — Ты же в общаге живёшь. Квартиру кто-то один должен держать, не на всех же. Тебе ведомственная не светит?
— Я спросила в деканате. Говорят, дисциплина высокая, может дадут после аспирантуры.
— Ну, вот. А у нас здесь надо успеть. Ты приезжай. В понедельник.
Я приехала. На кухне — семейный совет. Мама постукивала ногтем по столу, Кирилл листал каталоги гитар.
— Слушай, — начала мама, почему-то с улыбкой, как будто речь о подарке, — мы решили сделать всё правильно. Оформим квартиру на папу. А потом… ну, потом будем думать. Тебе ведь лучше перспектива там, в Питере.
— А мне часть?
— Какая часть? — мама удивилась, как будто я попросила у неё печень. — Ты же уезжаешь.
— Я не отказываюсь от регистрации, — я чувствовала, как поднимается волна. — Я тоже здесь выросла.
Тишина стала удушающей. Папа хмыкнул:
— Не начинай. Ты вечно что-то требуешь.
— Я требую? — я закашлялась от непонимания. — Я попросила не выкидывать меня из семьи по документам.
— Ты из семьи никуда не денешься, — глаза мамы внезапно увлажнились. — Как ты можешь такое говорить… мы тебя любили… мы же всё для тебя… ты нам как чужая стала…
— Мам, — Кирилл расширил глаза, тоном конферансье: — да вы её знаете! Полгода не звонит, а приезжает с претензиями. Ну что, валидол достать?
Соседка тётя Зоя, услышав голоса через тонкую стену, постучала в трубу. Семейный «совет» оборвался, будто нас поймали за нелегальным караоке. Папа повёл меня в комнату:
— Подпишешь — нам спокойно, — сказал тихо. — Ты всё равно там. Ты у нас умная. Умные всегда выкрутятся.
Я не подписала. Сказала, что возьму договор почитать. Ночью лежала на старом диване и слушала, как мать шепчет в кухне: «загрызлась там, в своём Питере, поди, придумали ей, что у каждого права». Утром уехала, не попрощавшись.
Через два месяца позвонил Кирилл:
— Сеструха, привет! Слушай, ты же у нас с финансами дружишь, а? Позырь тут одну штуку. Я запускаю студию записи. Надо кредиты сравнить.
— Какие кредиты?
— Ну лаунчпад, микрофоны, аренда. Там фигня, двести-триста. Подпишешься поручителем? Мне без стажа не дают.
— Кирилл…
— Ну я чё? Я же не прошу денег. Просто впишись.
Я положила трубку, не ответив. На работе Игорь сказал: «Ты имеешь право не помогать». Я смеялась беззвучно: «Это из твоего учебника? У нас другое право: право не спать, если кому-то в семье нужен микрофон».
Через неделю мама пришла с атакой слёз:
— Он же талант, Алин. Ты у нас логик, а он у нас душа. Ну поддержи брата.
— Сколько нужно?
— Это вопрос любви? — мама вытерла глаза. — Или денег?
Я подписалась поручителем. «Но только если не просрочишь, — сказала я, — и бюджет ведём по таблице. Я тебе составлю».
— Да без проблем! — Кирилл хлопнул меня по плечу. — Я уже сделал лендинг. Там всё как надо: миссия, видение, клиенты.
Лендинг был ужасен, но я поправила тексты. Он открыл студию в подвале дома культуры, каждые три дня звал друзей, пил чай из бумажных стаканчиков, записывал школьников, которые читали рэп про алгебру. Платежи он вносил первые два месяца. Потом была пауза. Потом начались звонки из банка. Потом мама сказала, что соседи на него «наговаривают», и вообще «завистники растоптали». Платить стала я — потому что не могла слушать, как названивают родителям.
К концу года я уже жила в комнате на окраине, потому что общагу закрыли на ремонт, и с работы до квартиры ехала два часа. Рядом со мной поселилась женщина с дочкой, воспитательница детсада, у которой вечно висели на сушилке крохотные колготки с зайцами. Она сказала мне на кухне:
— Вы всегда мёрзнете?
— Да, — сказала я.
— Понимаю. Вы из таких, кто всегда всё на себе тащит. От этого всегда мёрзнут.
Моя «внешняя» жизнь текла: отчёты, практика, потом ставка, потом в другой отдел — работать с обращениями семей, попавших в кризис. Я знала про кредиты под кухонные гарнитуры, про чудовищные графики платежей, про то, как один подписывается за все. И всё равно возвращалась вечером домой и писала Кириллу в таблице: «платёж до 5-го числа», а он отвечал смайлом и песнями.
— Алина, — как-то вечером мама прислала голосовое, — у нас тут собрание, у папы сердце давление. Ты приехать можешь? Мы с родственниками решили один вопрос обсудить. Среда. Иван Петрович, дядя твой, будет.
Я приехала. За столом — мама, папа, тётя Нина, дядя Витя, даже тётя Галя по видеосвязи. Кирилл опоздал на сорок минут и вошёл, как артист после антракта.
— Значит так, — дядя Витя положил ладони, как будто судья, — давайте по-честному. У вас двое детей. Но кто реально рядом? Кирилл. Он помогает отцу, он остаётся.
— Он… помогает? — я чуть не подавилась.
— Доча, — мама взяла меня за руку, её пальцы были ледяные, — ну ты же знаешь: если что — мы к кому обратимся? К нему. Тебе там карьера, жизнь. Мы не хотим тебя тянуть назад. Мы хотим тебе свободу дать. Тебе лучше без обязательств.
«Свободу» предлагали через отказ от обязательств — моих, семейных. Я смотрела на папу: он смотрел в тарелку. На маму: её глаза снова блестели — но я уже не отличала, это слёзы или свет люстры. На Кирилла: он улыбался, как человек, который знает финал спектакля.
— Алина, — сказал дядя Витя, — у тебя же образование. Ты понимаешь, что правильнее. Нельзя одной квартирой всю жизнь портить людям. Кто ближе — тому и надо.
Я встала из-за стола:
— Мне плохо, — сказала честно.
— Да и нам, — ответила мама. — Но ты всё пойми по-человечески.
На улице было тепло, пахло пылью. Я позвонила Маше — моей единственной в Питере подруге из группы. Она выслушала, и тихо сказала:
— Это же тот самый совет, про который мы читаем в твоих делах: «манипуляция через заботу».
— Они же семья.
— И что? Семья, которая ставит тебя в позицию «не быть плохой».
— Маш… я не знаю, как быть хорошей.
— Перестань пытаться.
Я положила руку на холодную перила подъезда. Где-то внизу хлопнула дверь. Я вдруг отчётливо увидела: в нашем доме каждый этаж — как сцена, на каждой — своя пьеса. На втором — тётя Зоя ругается с сыном за просрочку кредита. На третьем — студентка прячет от родителей, что решила уйти из меда. На четвёртом — мама с папой распределяют «правду». А я всё стою и решаю, подниматься ли снова в тот театр.
И поднялась. Потому что всегда поднималась. Потому что у нас принято «всё решать на кухне». Потому что «старшие увидят сами» и «умные выкрутятся». Потому что часть меня до сих пор верила: если я приду, они меня услышат.
Я вошла на кухню и сказала:
— Давайте бумаги. Будем читать вместе.
И мама улыбнулась — впервые искренне за день. Ей нравилось, что я «всё организую». Ей казалось, что это и есть любовь. Мне тоже так казалось. Пока.
Бумаги были сложены в аккуратный конверт, пахли типографской краской и чужими руками. Я разложила их на столе. Кирилл демонстративно зевнул, закинул ногу на табурет и пролистал что-то в телефоне. Мама тихо шмыгала носом, как будто сам факт моих вопросов ранил её.
— Это договор дарения? — я поднесла к глазам лист.
— Да что ты придираешься, — папа нахмурился. — Так проще, чем приватизация. Всё на меня — потом на кого надо.
— А меня? — я отодвинула бумаги.
— Ты ж уезжаешь, — сказал папа. — Ты в Питере. Ты там и закрепляйся.
Я вслушивалась в этот «ты там» и понимала: они уже мысленно вырезали меня из квартиры. Как будто мои детские рисунки на стене, мои косички на фотографиях, мои следы на паркете — не аргумент.
— А что если я хочу вернуться? — спросила я.
— Зачем? — мама удивилась. — У тебя же «перспективы». Ты сама говорила: «работа, аспирантура». Чего ты за прошлое цепляешься?
— Я не за прошлое, — сказала я. — Я за справедливость.
Тётя Нина покачала головой, глядя на меня сверху вниз:
— Справедливость? В семье? Ты ещё закон нам почитаешь. Семья — это сердце, а не буква.
Я откинулась на спинку стула. Сердце, значит. Сердце — это когда я переводила деньги на лекарства Кириллу, потому что он «простыл». Сердце — это когда я закрывала его кредит. Сердце — это когда я молчала, чтобы родители не ссорились. Сердце у них было общее, но кровь по нему гоняли только ради одного.
В Петербурге я снова утонула в работе. Днём — приём граждан, вечером — отчёты. На кухне коммуналки женщины спорили, чья очередь мыть плиту, и я иногда ловила себя на мысли: «Как хорошо, что здесь всё по расписанию, а не по манипуляциям».
Маша настояла, чтобы я пошла к психологу. «У тебя, Алин, хронический синдром хорошей девочки», — сказала та, худощавая, с красной тетрадкой. — «Ты всю жизнь заслуживаешь любовь делами. Но это бесконечный марафон. Выйди с дистанции».
— Если я выйду, они меня возненавидят, — сказала я.
— А сейчас они тебя любят? — спокойно спросила она.
Вопрос прилип ко мне, как жвачка к подошве.
Звонок от мамы был через месяц:
— Алин, у нас тут крыша течёт. Скинешь на ремонт? Кирилл-то студент, у него нету.
— У меня тоже нет лишнего, — впервые ответила я.
— Как это нет? Ты же работаешь! — в её голосе прорезалась паника. — Ты нас что, бросаешь?
— Я не бросаю. Я просто… не могу всё тащить одна.
Молчание. Потом — шёпот:
— Я не узнаю тебя. Ты стала чужой.
Я положила трубку и пошла на кухню. Соседка-воспитательница жарила картошку.
— Ссорилась? — спросила она.
— Да. С семьёй.
— У вас это хроническое, — усмехнулась она. — Моя подруга тоже всё жизнь младшему помогала. А потом ей сказали: «ты же сама захотела».
Эта фраза ударила больнее, чем мамино «чужой».
Кирилл тем временем объявился в мессенджере.
— Сеструха, не психуй, но у меня тут заминка. Студию хотят закрыть, аренду подняли. Надо срочно найти деньги.
— Кирилл, — я устало написала, — я плачу твой кредит. Это и так деньги.
— Ну что ты начинаешь, — он тут же позвонил. — Ты ж умная. Ты найдёшь способ. Я же не могу всё один.
Я молчала. И в этом молчании он задыхался больше, чем если бы я кричала.
— Ну ладно, — буркнул он. — Я понял. Не рассчитывать.
Вскоре умерла бабушка по маминой линии. На поминки собрались все родственники. За длинным столом звучали речи про «род» и «единство». Я сидела между тётей Галей и двоюродным братом Сашкой. Мама всё время поглядывала на меня с укором.
После поминок состоялся новый «совет».
— У бабушки была дача, — начал дядя Витя. — Мы думаем так: Кириллу она нужнее. Ему семью создавать. Алина, ты ж одна, тебе зачем?
— А я? — спросила я тихо.
— Ну ты же городская уже, — отмахнулся он. — Ты туда и не ездишь.
Я посмотрела на Кирилла. Он даже не сделал вид, что ему неудобно.
В Питере я попыталась жить своей жизнью. Завела отношения с коллегой, Сергеем. Он был внимательный, приносил кофе, слушал. Но стоило ему сказать: «Поехали к твоим», — я почувствовала, как во мне сжимается всё.
— Не хочу, — резко ответила я.
— Почему? — он удивился.
— Потому что это не про семью. Это про судилище.
Мы расстались через три месяца. Я не выдержала его вопросов: «Ну а может, они просто волнуются?»
Весной родители позвали меня на «разговор».
— Папа с мамой уже не те, — начала мама театрально, встречая меня у двери. — Нам тяжело. Кирилл помогает, как может, но у него своя жизнь.
— И что вы хотите?
— Чтобы ты подписала бумаги. Тогда нам спокойно. Мы знаем: дом останется за Кириллом.
— А если я не подпишу? — спросила я.
— Тогда мы не знаем, что с тобой. Ты нас, значит, предашь.
Я почувствовала, как в груди сжалось. Слово «предашь» зазвенело, как колокол.
— Алина, — отец посмотрел жёстко, — ну ты же сама понимаешь: квартира — это фундамент. У Кирилла будет семья, дети. А у тебя… у тебя своя дорога.
Я молчала. Молчание у нас всегда означало «согласие». Они это знали. И я это знала.
Вечером я встретилась с Машей.
— Они требуют снова, — сказала я.
— И что ты?
— Я не знаю. У меня внутри как будто два человека. Один говорит: «уступи, иначе они тебя возненавидят». Второй шепчет: «не уступай, иначе ты потеряешь себя».
— Алина, — Маша взяла меня за руку, — пойми: они уже сделали выбор. Просто ты ещё надеешься, что сможешь его изменить.
Я уставилась в окно. Дворники сгребали снег в огромные серые кучи. Мне казалось, что я — как этот снег: белая, пока нужна, а потом серею и таю в стороне.
Через неделю мама позвонила снова.
— Мы всё решили. В среду нотариус. Ты приедешь?
— Не знаю.
— Если не приедешь, нам будет хуже. Ты хочешь, чтобы отцу стало плохо?
Эмоциональный шантаж — в чистом виде. Я слышала его ежедневно на работе, когда люди рассказывали про родственников. Но когда это звучало от мамы, я снова превращалась в ту девочку, что вытирала за Кириллом грязные следы.
Я сказала:
— Я подумаю.
И повесила трубку.
Я думала всю ночь. Вспоминала, как не поехала на выпускной, потому что надо было сидеть с Кириллом. Как отказалась от поездки на море, потому что нужно было купить ему велосипед. Как платила его штрафы. Как молчала, когда меня называли «ответственной».
Я думала о своей жизни: о коммуналке, о недолгих отношениях, о работе, где я слышала чужие истории — и в каждой находила отражение своей.
И впервые за много лет мне захотелось не уступить.
Я пришла к нотариусу. Родители, Кирилл, тётя Нина — все были там. Бумаги лежали на столе. Нотариус спросил:
— Вы согласны?
И в тот момент я почувствовала, как внутри меня два голоса сошлись в драке.
Один кричал: «Подписывай, иначе останешься одна!»
Другой шептал: «Не подписывай, иначе ты перестанешь существовать».
Я подняла глаза и сказала:
— Я должна подумать ещё.
И вышла.
На улице шёл дождь. Я шла и чувствовала: это только начало. Они не остановятся.
И правда: через три дня мама позвонила снова.
— Алина, мы должны поставить точку. Ты приезжай в воскресенье. У нас будет последний разговор.
Я согласилась. Потому что понимала: это будет решающее.
Воскресенье я встретила с тяжестью в груди. Всё утро ходила по квартире, не зная, что надеть: казалось, любая вещь — броня или сдача. В итоге выбрала простое платье, которое носила на работу. Оно всегда помогало держать спину прямой.
Поездка в электричке была как в кошмаре: лица людей казались масками, разговоры гудели сквозь вату. Я повторяла про себя: «Не плакать. Говорить спокойно. Не поддаваться».
У подъезда уже стояла тётя Нина с пакетом яблок. Увидев меня, она вздохнула, будто я опоздала на собственные похороны.
— Ну что, доча, будем решать.
На кухне собрался почти весь «совет». Мама с красными глазами, папа с каменным лицом, Кирилл — сияющий, как будто на концерте, дядя Витя, тётя Галя по видеосвязи. Даже соседка тётя Зоя зачем-то зашла: «чтоб свидетели были».
— Мы не хотим тянуть, — начала мама, нервно поправляя скатерть. — Нам нужно определиться. Кириллу нужна стабильность. У него планы, работа, семья будет. А ты… ты сама выбрала другую жизнь.
— Я не выбирала, чтобы меня вычеркнули, — сказала я.
— Да кто тебя вычёркивает? — вмешался Кирилл. — Ты драму разводишь. Просто квартира должна быть за тем, кто реально здесь. Я тут. А ты — там. Всё же логично.
— Логично? — я посмотрела на него. — Логично, что я тащила твой кредит, а ты даже спасибо не сказал? Логично, что все годы я помогала, а теперь меня выгоняют из дома, где я выросла?
Мама всхлипнула:
— Ты нас обвиняешь? После всего, что мы для тебя делали?
— Что вы для меня делали? — спросила я. — Кроме того, что называли «ответственной» и «умной», чтобы я закрывала дыры?
Папа ударил ладонью по столу:
— Хватит! Ты вечно с претензиями. Мы тебе дали образование, дали жизнь. Этого мало?
— Образование я сама вытянула, — голос дрогнул, но я держалась. — Работала, копила, ехала в холодных поездах. Я сама. А вы всегда были за Кирилла.
— Он младший, — почти крикнула мама. — Ему тяжелее!
— Ему тяжелее, а мне всегда можно! — сорвалось у меня. — Я для вас как запасной игрок: если надо — вытащит, если не надо — скамейка!
Тётя Нина всплеснула руками:
— Господи, да у тебя просто зависть. Сестра брату завидует. Ты что, хочешь его без крыши оставить?
— Я хочу справедливости! — выдохнула я.
В комнате повисла тишина. Я чувствовала, как горят щёки, а пальцы дрожат.
Кирилл вдруг ухмыльнулся и сказал спокойно, будто финальную реплику в спектакле:
— Алина, не строй иллюзий. Квартира всегда была для брата.
Эта фраза ударила так, будто выбили воздух из лёгких. Я посмотрела на маму — она опустила глаза. На отца — он смотрел в окно. Никто даже не попытался возразить.
Я встала.
— Спасибо, что сказали честно. Теперь я знаю.
— Куда ты? — мама вскинулась. — Мы же семья! Мы должны договориться!
— Семья — это когда есть место всем. А у вас его для меня нет.
Я взяла пальто и вышла.
На улице было сыро, лужи отражали кривые фонари. Я шла и чувствовала: за моей спиной осталась сцена, где спектакль уже сыгран. Там будут ещё крики, слёзы, разговоры. Но без меня.
Телефон звонил — мама, потом Кирилл, потом тётя Нина. Я выключила звук.
В кармане был билет на обратный поезд. Я достала его, провела пальцем по тонкой бумаге и поняла: это мой единственный «документ на жильё» — место в вагоне, которое я купила сама.
Я не знала, что будет дальше. Суд? Разрыв? Новая жизнь? Или снова звонки и манипуляции?
Но впервые за много лет я не чувствовала себя виноватой.
Я чувствовала себя живой.
Вот так и закончился наш «последний разговор». Хотя на самом деле он только открыл дверь к новому.
Милый Ярослав