— Не тормоши его, у него нервная система тонкая, — мама отодвинула мою тетрадь и поставила на стол кружку с чаем Лёше. — Аня, доделаешь уроки на кухне.
Я сжала ручку, молча собрала тетрадки и ушла. Тогда мне было одиннадцать, Лёше — восемь. «Тонкая нервная система» у нас объясняла всё: двойку — «учитель придирается», драку — «мальчики должны уметь постоять», разбросанные по квартире кроссовки — «пусть проветриваются». Если я забывала посуду в раковине, мама поднимала бровь: «Дочь, ты меня уважаешь?» Если Лёша забывал, она смеялась: «Ай да хулиган».
В школе я училась нормально, без чудес. Ходила в библиотеку, копила на подержанный ноутбук, подрабатывала летом в киоске с мороженым. Лёша играл в футбол во дворе и записывал треки на телефоне друга. Папа говорил: «Мальчику надо верить, талант у него прям музыкальный», и закупал кабели, стойки и какие-то блестящие наушники на Авито. Когда у меня съехала молния на куртке, мама выдала иголку: «Ты девочка с руками, сама и пришей».
На семейных фото я обычно стою сбоку. Улыбаюсь не в камеру, а куда-то мимо, чтобы не спорить: «Аня, не жмурься». Лёша в центре, с тортом, с гитарой, с дипломом за участие в районном конкурсе. «За участие» — неважно, это всё равно «достижение». Когда я поступила на заочку в бухгалтерский, папа обрадовался: «Молодец, Ань. Будешь по дому помогать с бумагами». Маме понравилось ещё больше: «Зарплата у бухгалтеров стабильная. А то у нас с отцом одно на другое, а Лёше сейчас нужны вложения».
Вложения понадобились незамедлительно. Студия звукозаписи, аренда зала, курсы «продвижения в стримингах». Мы с мамой заполняли таблицу расходов, я подбирала формулы, чтобы показать, где «узкие места». Папа кивал, листал дальше: «Тут понятно. Тут девочка справится». Тот день, когда я принесла первый бонус на работе — за закрытый квартал, — закончился покупкой нового микрофона. Мы с мамой «соскребли по сусекам», как она сказала, «чтобы мальчик не останавливался». Я не спорила. Вечером Ира с бухгалтерии покачала головой: «Ты хоть себе что-нибудь купи». Я пожала плечами: «Потом».
«Потом» растянулось на годы. Я выплату по кредитке вела аккуратно, на телефон ходила с рассрочкой, отпуск заменяла на «подработать у аудиторов» — сети магазинов просили инвентаризацию. Папа действительно гордился мной, но в той гордости был привкус хозяйственности: «Анька у нас надёжная, на ней всё держится». Лёша выпускал треки под псевдонимом, собирал тысячи прослушиваний… у друзей. Инстаграм светился stories — «ночной вайб», «выйдем на новый уровень», «подписывайся». Мама делилась ссылкой всем родственникам: «Поддержите мальчика лайком, ну что вам». Тётя Галя из Саранска ставила сердечки и писала: «Лёшенька, ты у нас звезда», а мне в личку — «Ань, у тебя как там, повышают?»
Мы жили в двушке на Кольской. Родители в большой комнате, я и Лёша по очереди ночевали то в зале, то на кухне, когда у меня было закрытие квартала и я просила тишины. В восемнадцать Лёша громко хлопнул дверью: «Не буду жить в мусорке», — и перебрался к другу. Продержался неделю, вернулся: «У Санжара тараканы». Мама обняла, насыпала пельменей, поставила фильм. Меня попросили пока «перетерпеть ночные записи», «чтоб мальчик не потерял поток». Я спала в берушах.
Тогда же начался разговор про квартиру. «Пора подумать о будущем детей», — сказал папа, листая какие-то форумы. «Вот у Ирины с третьего этажа сыну уже снимают студию, а мы чем хуже?» Ирина с третьего позвала меня на чай и шёпотом поделилась контекстом: «Сдают квартиру, которую дед оставил, а сами перебрались к её матери. Шелестят, но смотрят на часы: не дай бог та ещё лет десять проживёт». Мы обе покраснели, будто совесть можно перекинуть, как старую кофту. Я домой вернулась с желанием умыться холодной водой.
— Смотри, — папа разложил документы на кухонном столе. — Есть программа молодой семьи, но там условия… ну, сам понимаешь. Из официальных доходов только твои тянут. Лёшке сейчас лучше не на работу, творчество надо всеми силами. Но если бы у нас была первоначалка — совсем другой разговор. Ты же всё равно пока без семьи, без ребёнка. Могла бы вписаться.
— Вписаться — это как? — я уже слышала где-то этот тон. На собраниях у начальника, например: «Аня, ты же не откажешь».
— Кредит. На студию для Лёши. Ну как студию… однушку. Будем сдавать частично, частично он там устроит себе место. А потом, когда вырастет, расплатимся — и всё по-честному разделим.
Мама помешивала суп и поддакивала: «Это ведь инвестиция в семью. Ты же у нас разумная».
— А мне где жить? — спросила я, внезапно почувствовав, что пальцы не слушаются. — Я тоже инвестирую?
— Доченька, ты ж девочка практичная, — мама улыбнулась, будто объясняет рецепт оладий. — Тебе муж попадётся — сразу с квартирой, чего зря напрягаться? С твоей головой и характером — точно.
Я не знала, смеяться или плакать. В отделе на тот момент мне поручили вести тендеры, я дышала выхлопом из принтеров и сном, и видела уже сквозь цифры, как затягивает воронка. Ира спросила: «Ты хоть понимаешь, что станешь поручителем у вечного подростка?» Дима из соседнего кабинета, который регулярно переносил мне кофе «просто потому что», предложил вариант: «Сними комнату, накопи сама, не ввязывайся». Я кивала. А потом была «семейная планёрка».
Семейная планёрка — новый формат. Папа распечатывал повестку: «Вопрос №1: жильё. №2: музыкальная карьера. №3: распределение домашних обязанностей». Мы голосовали. Я — против пункта №1 в предложенной редакции, за — альтернативу: «Сначала квартира для общего дохода». Родители — «за» папин проект. Лёша — «за» всё, где фигурировала фраза «мой звук». Итог: три голоса против одного.
— Демократия, — сказал папа. — Ну что ты дуешься? Мы же семья.
Я подписала. Ставка была терпимой, ежемесячный платёж — не убийственный, если считать, что я не болею, не увольняюсь и не решаю завести ребёнка. Мы нашли однушку на Стахановской, светлую, с окном на парковку. Продавец торопил: «Берите, пока курс не подпрыгнул». Лёша бегал рулеткой, снимал сториз: «Всем привет, это мой новый крэш». В тот вечер мама плакала, но красиво, с улыбкой: «Какое счастье, дети растут». Я платила первоначальный взнос и ощущала, что внутри меня как будто кто-то растягивает резинку — не до щелчка, но близко.
Следующие два года прошли стежками. Я таскала домой отчёты, Лёша таскал к нам «команду», родители — еду. В однушке на Стахановской поселился «творческий штаб». Официально мы сдавали её студенту Серёже, неофициально — Серёжа был «свой парень», делил с Лёшей «площадку». Деньги от Серёжи шли… на обслуживание кредита и «микрофонд развития». Папа с мамой называли это «оборачиваемостью». Я исправляла формулировку: «Дыра, куда мы кидаем деньги». На моей карте зависали брони в гипермаркетах: «Только на неделе, Ань, потом мы…» Потом всегда случалось что-то: у Лёши концерт, у мамы давление, у папы налог. Я закрывала квадратные скобки бюджетов и училась дышать диафрагмой, чтобы не орать.
Друзья делились на два лагеря. «Ты святая» — говорила Ира. «Ты дура» — говорил Дима. Я обоих слушала по очереди. Ночами переписывалась с Лерой, подругой со школы, которая уехала в Питер и работала баристой: «Если что, приезжай ко мне на диван». Я отвечала мемами. «Мне некуда», — однажды набрала и стерла.
С соседом по подъезду, дедом Сергеем, мы виделись в лифте: «Опять ваши парни с ящиками» — качал головой он, но улыбался. «Ящик» был чемоданом с проводами. Во дворе нас узнавали: «О, это у вас сын музыкант? Молодёжь такая талантливая». На лавочке шушукались: «Дочка у них бухгалтер, золотые руки». Когда я однажды позволила себе сарказм, мама отрезала: «Не позорься при людях». При людях — это было святое. Дома позволялось всё, кроме честного разговора.
Кульминацией того периода стал звонок из банка: просрочка платежа. Я стояла в очереди на кассе, корзина с гречкой и яйцами, и слушала ровный голос: «Анна Викторовна, у нас по вам недоимка…» Я даже рассмеялась. Потом заплакала прямо у кассира. Она протянула салфетку: «Девочка, всё наладится». Я бегом в отдел, взяла дополнительную смену, закрыла дырку. Вечером устроила «малую семейную». Папа слушал, кивая. Мама поддакивала. Лёша крутил в руках ключи от Стахановской — стильные, на шнурке.
— Я не тяну одна, — сказала я. — Либо вы начинаете вкладываться по-честному, либо сворачиваем лавочку. Закрываем всё, сдаём нормально, без «друзей», деньги идут в банк.
— Так ты ж у нас всегда тянула, — мягко сказала мама. — Ты сильная. Мы с отцом… ну, мы уже не те, здоровье.
— А я что — железная? — у меня дрожал голос.
— Не повышай тон, — папа сразу напрягся. — Мы же разговариваем. Лёша, скажи что-нибудь.
— Аня, — Лёша почесал шею, — у меня в ноябре концерт, зал уже забит. Если мы сейчас «сворачиваем», всё полетит. Дай мне год. Всё окупится.
Год прошёл. Ещё один. Окупилось — моралью: «Мы же семья». Финансово — нет. Я получала повышение, меняла отдел, тоже росла. Начальник поднял оклад, потом — удалёнку на два дня. Я впервые съездила на море — в январе, в Туапсе: дешевле и пусто. Я лежала на сером пляже в куртке и думала, что нужен план Б. В самолёте обратно написала: «С февраля сдаём квартиру через агентство, без «своих». Из дохода — 70% в банк, 30% на коммуналку». Отправила всем троим. Папа не ответил. Мама прислала смайлик с сердцем. Лёша написал: «Ок, только у меня в марте релиз».
Я думала, что это — поворот. Наконец-то. Но поворот оказался за следующим углом. В конце февраля мама сообщила: «В воскресенье семейное собрание, будет тётя Галя и дядя Витя. Важный вопрос». Я почувствовала, как в животе перекатывается пустота. На работе до вечера листала отчёты, дома чистила стол — «важный вопрос» не терпит крошек. И всё ещё не представляла, что именно меня попросят «как самую сознательную» взять на себя.
Воскресенье началось с запаха жареной курицы и гулкого звона кастрюль. Мама бегала между плитой и гостиной, поправляла салфетки, выкладывала нарезку. «Чтобы всё прилично, не хуже других», — повторяла она, хотя у нас никогда не было хуже: стол ломился от еды даже в самые худшие месяцы. В шесть пришли тётя Галя и дядя Витя. Галя — мамина сестра, с укоренившейся привычкой громко шептать и качать головой на всё подряд. Витя — её муж, с виду мягкий, но с глазами, которые всегда ищут точку, где можно «выгодно вложиться».
— Ну что, — папа потёр руки, — приступим.
Все расселись вокруг стола. Я напряглась: слишком официально, слишком выверено. Даже Лёша выглядел серьёзным, хотя обычно на подобных «советах» листал телефон.
— Вопрос у нас такой, — начал папа. — Квартира на Стахановской. Вижу, что нагрузка тяжёлая, и Аня тут, конечно, молодец. Но пора распределить, чтобы всем было легче. Мы с мамой советовались, и вот…
Он многозначительно посмотрел на Галю. Та наклонилась вперёд:
— Мы тут подумали: раз у вас уже идёт выплата, давайте мы в долю войдём. Заплатим часть — и квартира будет пополам. И Ане легче, и Лёше перспективы.
Я застыла.
— Какая доля? — спросила я осторожно.
— Мы вносим часть денег, — Витя заговорил мягко, — и дальше платим вместе. А потом, когда расплатитесь, квартира делится. На вашу семью и на нас.
— Но… — я сглотнула. — Я же плачу всё это время одна.
— Ну так не зря ж, — мама вмешалась. — У тебя там уже солидный вклад, никто его не отнимает. А с Галей будет легче: и кредит быстрее закроем, и потом у Лёши база.
Лёша откинулся на спинку стула:
— Я только «за». Главное, чтобы движуха не останавливалась.
Я посмотрела на него. В глазах — ни тени сомнений, будто речь о покупке кроссовок.
— А если я не согласна? — спросила я.
Мама ахнула:
— Дочь, ты чего! Мы же все ради семьи.
— Ради какой семьи? — я почувствовала, что голос срывается. — Ради того, чтобы я десять лет пахала, а потом всё поделили?
— Не драматизируй, — папа нахмурился. — Мы ищем решение.
Галя посмотрела на меня укоризненно:
— Анют, ну не будь эгоисткой. У тебя-то всё хорошо: работа, стабильность. А Лёше нужна поддержка. Ты же старшая, твой долг — помочь.
«Твой долг» зазвенело в ушах, как ржавый колокол. Я вспомнила детство: «Аня, уступи Лёше», «Аня, дай брату поиграть», «Аня, помоги с уроками, у него нервы». Я тогда молчала. Сейчас молчать было невыносимо.
— Нет, — сказала я. — Никаких долей. Квартира — моя ответственность, и точка.
Тишина повисла густая. Папа стукнул ладонью по столу:
— Вот так у нас благодарят за заботу.
— За какую заботу? — вырвалось у меня. — За то, что меня используют как кошелёк?
Мама вскочила:
— Не смей так говорить! Мы всю жизнь тебе отдали. Мы ночами не спали, чтобы ты выросла человеком. А ты… неблагодарная.
Слёзы у неё появились мгновенно, как будто она их заранее приготовила. Галя кинулась её утешать: «Ну ну, не принимай близко». Витя молчал, считал что-то в голове.
— Может, — вставил Лёша, — давайте как-то спокойно. Ну реально, Ань, ты чё заводишься? Никто ж тебя не заставляет, просто предложение.
— Заставляют, — ответила я. — Всё время.
Я встала и вышла на балкон. Воздух был холодным, колол щеки. Я слышала за спиной гул голосов: «Она вечно в оппозиции», «Да кто её поймёт», «Женщина без семьи — всегда трудная».
Через пару минут вышел папа. Закурил, хотя обычно дома не курил.
— Ты зря так, — сказал он ровно. — Мы же думали о будущем.
— О чьём будущем? — спросила я.
Он пожал плечами:
— О Лёшином, конечно. Он же перспективный. Ты — ты уже состоялась. А ему надо старт дать.
— А мне что?
— А тебе… — он сделал паузу. — Тебе спокойствие. Чтобы совесть была чиста.
Я посмотрела на отца и впервые поняла, что между нами огромная пропасть. Он меня не видел. Он видел «старшую дочь, которая тянет».
В понедельник я пришла на работу как в убежище. Бумаги, цифры, коллеги с их привычными жалобами на пробки и принтер. В обед Ира усадила меня в переговорке:
— Ты вся красная. Что там?
Я рассказала. Она молча слушала, потом сказала:
— Уезжай. Сними себе квартиру и живи одна. Ты им не должна.
— У меня кредит.
— Так выплачивай и снимай параллельно. Потянешь. Ты сильная, Ань.
Я смеялась: «Все так говорят».
Дима вечером подкинул до дома. В машине я снова всё вывалила. Он молчал, а на прощание сказал:
— Я не буду советовать. Но если решишь — есть вариант комнаты у знакомой. Недалеко от офиса.
Я взяла телефон, записала номер.
Дома меня ждал Лёша.
— Слушай, я не хочу, чтобы мы ссорились, — начал он. — Я понимаю, тебе тяжело. Но ты же знаешь, у меня сейчас реально шанс. Если всё получится, я первым делом тебе всё верну.
— Когда получится? — спросила я.
Он пожал плечами:
— Ну… скоро.
Я смотрела на брата и понимала: он искренен. Но его искренность — как дым. Лёгкий, тёплый, и исчезающий.
Следующие недели стали кошмаром. Родители не отставали: «Подумай ещё раз», «Не руби с плеча». Галя звонила маме каждый вечер, потом передавала: «Аня, ты обижаешь нас всех». Лёша ходил тихий, виноватый, но всё равно таскал друзей в однушку.
Я жила, как на вулкане. Днём — таблицы и планы, вечером — упрёки и слёзы. Сосед дед Сергей однажды сказал на лестнице:
— Девка, не гнись. Гнётся только прут — и то ломается.
Я кивнула и едва не заплакала.
В апреле всё рвануло.
Мама открыла тему прямо за ужином:
— Мы с отцом решили: если ты не согласна, тогда квартиру оформим на Лёшу. Чтобы не было путаницы.
Я выронила вилку.
— Вы в своём уме? — прошептала я. — Она на мне висит!
— Ну ты же платишь, — мама улыбнулась. — И продолжишь. Но юридически — на брата. Так будет честно: ему же жить.
— А мне?
— А ты замуж выйдешь. У тебя всё будет.
В груди у меня что-то хрустнуло. Я посмотрела на Лёшу: он сидел, как школьник на контрольной, глаза вниз, пальцы дрожат.
Я встала из-за стола.
— Попробуйте. Только попробуйте.
И вышла из квартиры.
На улице было тепло, пахло весной. Я набрала номер Диминой знакомой:
— Здравствуйте. Вы ещё сдаёте комнату?
— Да, — ответила женщина. — Заезжайте хоть завтра.
Я поняла: назад дороги нет.
Комнату я сняла в старой пятиэтажке в трёх остановках от работы. Маленькая, с облезлыми обоями и скрипучей кроватью, но там была тишина. Я могла закрыть дверь и знать: никто не войдёт, не начнёт собрание, не заплачет в нужный момент. Первую ночь я спала, как в детстве на даче — без снов и без страха.
Родители позвонили утром. Сначала мама:
— Аня, ты куда исчезла? Мы с ума сходили. Как ты могла так уйти?
— Я предупредила, — ответила я. — Мне нужно жить отдельно.
— Доченька, ну ты же понимаешь, это всё эмоции. Ты у нас взрослая, разумная. Давай возвращайся, без тебя тут всё рушится.
— Вот пусть рушится, — сказала я и отключилась.
Через полчаса позвонил папа. Голос твёрдый, без эмоций:
— Ты ведёшь себя безответственно. Квартира на Стахановской — общее дело. Если ты решила уйти, будь добра продолжать платить. Ты же подписывалась.
— Я и буду платить, — ответила я. — Но квартира остаётся моей. И точка.
Папа замолчал. Потом бросил:
— Думаешь, тебе кто-то спасибо скажет?
Первую неделю я чувствовала облегчение. Работа, комната, кофе утром на кухне с хозяйкой, тихой женщиной по имени Тамара. Она улыбалась: «Живи, доченька, никого не слушай». Я кивала, но где-то внутри всё равно сидела вина.
Вечерами писала Лёше. Он отвечал коротко: «У нас всё норм», «Сегодня репетиция», «Не парься». Ни одного «как ты?».
Однажды всё же позвонил. Голос хриплый:
— Слушай, ты сильно не обижайся на родителей. Они просто… ну, такие. Ты же знаешь.
— Я знаю, — сказала я. — Но я больше не могу.
— Понимаю, — он помолчал. — У меня летом фестиваль. Ты придёшь?
Я рассмеялась. Смех вышел нервный.
— Приду. Если билеты куплю сама.
— Да конечно, — обрадовался он. — Там я всё тебе посвящу.
В июне мама пригласила меня «на чай». Я пришла. Стол — как всегда, полный. Мама улыбалась, но глаза красные.
— Аня, ты нас убиваешь своим упрямством. Мы не враги тебе. Но ты понимаешь, Лёше нужна эта квартира. У него контракт намечается. Если мы не предоставим площадку — всё сорвётся.
— Я уже предоставила, — сказала я. — Два года. Хватит.
— Ты безжалостная, — прошептала мама. — Я никогда не думала, что у меня вырастет такая дочь.
— А я всегда знала, что вырасту лишней, — ответила я.
Она разрыдалась. Я встала и ушла.
В июле папа прислал сообщение: «Собрание жильцов. Ты обязана быть». Я не пошла. Вечером он позвонил:
— Ты разрушаешь семью.
— Нет, папа. Я выхожу из того, что меня разрушает.
Он молчал долго. Потом бросил:
— Больше не звони.
Я жила тихо. Работала, копила, впервые позволила себе платье не по скидке. В августе Дима пригласил в кино. Я согласилась. После фильма мы сидели на скамейке, и он сказал:
— Знаешь, я давно хотел сказать: у тебя всё получится. Даже если без них.
Я посмотрела на него и впервые за долгое время почувствовала, что кто-то говорит со мной, а не через меня.
Осенью случилось то, чего я ждала и боялась. Позвонил Лёша:
— Ань, беда. Родители собираются переписать квартиру на меня. Говорят, что так честно.
— Они не могут. Она в ипотеке, и на мне.
— Они говорят, найдут способ. Папа с юристом советовался.
Я закрыла глаза.
— Пусть попробуют.
— Ты серьёзно? — в голосе брата дрожь. — Это же скандал будет.
— Лёша, скандал уже идёт много лет. Просто ты его не слышишь.
Последний разговор был в октябре. Мама пришла ко мне сама. Сидела на кухне у Тамары, держала чашку.
— Ань, ну не плачь, доченька, — сказала она вдруг, и голос у неё дрогнул. — Без квартиры люди тоже живут. Ты же сильная. А Лёше она нужнее.
Я смотрела на неё и понимала: это не просьба. Это очередное «твой долг».
Я не ответила.
За окном моросил дождь. Капли стекали по стеклу, как слёзы, которых у меня уже не было.
И всё осталось висеть в воздухе: кредит, квартира, брат с его «шансами», родители с их манипуляциями. Я не знала, чем всё кончится. Знала только одно: я больше не вернусь туда, где моя жизнь — это чужая инвестиция.
А что дальше — пусть решает время.
– Ты хочешь, чтобы твоя дочь еще семь лет сидела на моей шее? – спросил Роман