Лариса Петровна вошла в их двушку как в гостиничный номер, где у постоялицы есть ключи от всех дверей. Приехала «на курс лечения колена», на три недели, с аккуратным чемоданом и папкой результатов МРТ, и уже через сутки стояла в проёме кухни, словно инвентаризатор: какие у кого тарелки, где сахар, почему мусор ведром, а не пакетом.
Илья подвинул кружку — свою старую, с потёртым логотипом какого-то хакатона, — чтобы освободить ей место. Он вообще любил не спорить утром, пока ещё брелки сна болтались под черепом. Но Лариса Петровна просыпалась без сна: как будто всю ночь подзаряжалась от розетки, а к семье выходила, как светильник с кнопкой «максимум».
— Машенька, а кто у вас полки собирал? — спросила она, щёлкнув ногтем по стыку. — Тут винт не дотянут, видишь? Ребёнок повиснет — и вниз.
Маша, наматывая на палец резинку, сказала привычное: «Потом». Ей через час на смену в частную клинику, двенадцать часов на ногах. Улыбалась виновато обоим.
Илья понял, что завязка у этой истории уже идёт по расписанию. В прошлом он бы отмахнулся, но теперь у них ипотека, «плавающая ставка», общие таблицы расходов в Google Sheets и маленький человек по имени Гоша, который не любит зелёный горошек, но любит коробки из-под посылок — он в них «плывёт к динозаврам». И ещё — постоянный звук лифта за стеной, как будто дом дышит.
Лариса Петровна поселилась в бывшем кабинете Ильи, который он упрямо называл «кабинетом», хотя это был квадрат с балконом и столом у окна. Она сдвинула стол, поставила кровать диагонально и на третий день принесла из аптеки аромалампу — «мозги отдыхать должны». Запах лаванды въелся в шторы. Илья не спорил: курс лечения — три недели, можно пережить.
Первую неделю он только фиксировал. Как она закрывает кастрюлю крышкой «чтобы быстрее», но ставит огонь на максимум; как раздаёт указания голосом, который вежливо мирится со всем, но сердится на всех. Как утром складывает их полотенца разными стопками — «чтобы не путать» — и подписывает липкими бумажками «МАША», «ИЛЬЯ», «ГОША». Липкие бумажки потом отлипают и приклеиваются к кошке соседей, которая любит ходить по общему балкону: их соседка Тамара Ивановна сообщает об этом в чат дома, и весь подъезд знает, что у семьи №48 «разметка на полотенцах».
— Это временно, — шептала Маша, когда Илья вечером крался к ноутбуку, чтобы дозабить отчёт. — Ну потерпи. Ей реально больно. Ей врач говорил — нельзя нервничать.
Илья кивал. Внутри было дисциплинированное «окей»: он и правда внимательно относился к словам «врач говорил». С детства видел, как у матери давление, и понимал, что тело — это не каприз. Но в их общем бюджете появился новый столбец — «санаторное питание» — и цифры Маши вносились круглые: творог фермерский, костный бульон, хондропротекторы. Его «премия» за последний месяц ушла туда почти целиком, а план на «подушку безопасности» снова уехал на март.
Критика началась не с уборки и даже не с денег. С Гоши.
— Ребёнок просмотрает планшет, — сказала Лариса Петровна, когда Илья включил сыну мультики на двадцать минут, пока резал овощи на ужин. — Глазам конец будет. Ему бы пластилин.
— Он лепить не любит, — сказал Илья, — а морковь любить начнёт, если мультик досмотрит и попробует суп. Мы договаривались.
Лариса Петровна посмотрела на него с удивлением: словно на молодого сотрудника, который рассуждает о пенсии.
— Ты у нас педагог теперь? Маша, ты слышишь? Он договорился.
Маша уже застёгивала куртку — выскочить на полчаса в аптеку за чем-то для пациентов. Пальцы дрожали: видимо, опять новые анализы у кого-то тяжёлого. Она улыбнулась, как улыбалась пациентам.
— Мам, Илья правда старается. Он с ним разговаривает. Это работает.
— Конечно, — отрезала Лариса Петровна. — Пока маленький. А потом сядет на голову. Надо просто вовремя положить планшет на шкаф.
Ночью Илья долго ворошил руками одеяло — выключатель мыслей не находился. Он вспоминал, как они с Машей жили в аренде: и тесно было, и весело. Они копили на взнос, он брал подработки, Маша брала лишние смены. Лариса Петровна тогда приходила с пирогом и уходила с хмурой складкой между бровей — слишком тесно, слишком поздно, «вы себя не жалеете». Когда они взяли ипотеку, складка стала строгой линией удовлетворения: «Наконец-то. Теперь всё по-взрослому». Взрослость оказалась больше графиками в Телеграме, где Илья отмечал процент остатка, чем свободой.
На второй неделе у них в ванной появилась новая полка, которую никто не покупал. Лариса Петровна принесла её из какой-то «полезной группы» — «У нас на районе даром отдавали». Полку она крепила сама, пока Илья созванивался с клиентом. Дрель рычала, как зверёк, забытый в коробке. Когда он вошёл, полка уже держалась, но плитка под ней была царапнута.
— Что ты делаешь? — сказал Илья спокойным голосом, как обычно. Он умел таким голосом спрашивать программиста о крашах сервера среди ночи. — У нас плитка дорогая, кредит под неё. Надо было хотя бы спросить.
— А ты меня вешай, — сказала Лариса Петровна, вытирая руки. — Я у вас что, в гостях? Мне внуку зубные щётки куда ставить?
Он глубоко вдохнул: проступали одни и те же картины — их покупки, проценты, договора. Он вспомнил, как они выбирали эту плитку, согласовывали, просили скидку у мастера, а потом перевели его через СБП в два захода, чтобы не было подозрительных сумм. Каждая царапина теперь стоила цифры.
— Мы с Машей решаем по ремонтам вдвоём, — сказал он. — Это наш принцип. Пожалуйста.
— Да я только помогаю. Вы же молодые. Без меня вы утонете.
Вечером он пытался в шутку рассказать Маше про полку. Маша долго молчала, потом сняла с подоконника стакан с водой и, как-то уж слишком аккуратно глядя, произнесла:
— Может, проще сказать «спасибо»? Ну правда, Иль. Она хотела как лучше.
Соседка Тамара Ивановна, та, что с чатом, встретила Илью в лифте и качнула головой:
— Везёт вам, помощница есть. А я как вахта — всё сама.
Илья кивнул. Иногда ему казалось, что дом, в котором они живут, построен из вздохов женщин пятидесяти плюс: они путешествуют по этажам, как сквозняк, цепляются за коврики у дверей и оставляют запах супа.
На третей неделе, когда «курс лечения» должен был закончиться, Лариса Петровна объявила на кухне:
— Доктор продлил мне ещё на месяц. Три укола, процедуры, гимнастика. И вообще — мне здесь спокойнее. У Маши смены, у вас ребёнок. Я помогаю.
Илья отложил нож, Маша перестала рыться в рюкзаке. В груди у него что-то тихо треснуло, как деревянная линейка. Он привычно проверил в голове: бюджет — минус пять тысяч в неделю на питание, ещё лекарства, комуслуги вырастут — она стала принимать горячий душ утром и вечером, сына укладывает — с ночником по часу, свет горит, электричество.
— На месяц? — переспросил он. — Хорошо. Давайте тогда договоримся. Мы живём по расписанию. Никаких новых полок и бытовой техники без обсуждения. По питанию — мы покупаем продукты в «дискаунтере», не в фермерских лавках. И планшет Гоши — по договорённости с нами.
— Ты меня ограничиваешь, — сказала Лариса Петровна. — Я не привыкла, чтобы зять мне указывал.
— Я не указываю, — он держался того самого спокойного голоса. — Я прошу уважать правила в нашем доме. Мы платим за этот дом.
— Я тоже вкладываюсь, — тихо сказала она. — Смотрю за ребёнком.
Они молчали. Маша вдруг громко чихнула, будто чих был репликой в пьесе.
— Давайте все выдохнем, — сказала она. — Мам, останься. Илья, не начинай. У меня завтра двенадцатичасовая, я не успеваю ни за чем. Если мама уйдёт, мне придётся отпуск брать, а я не могу.
Илья увидел, как у Маши под глазами залегли синячки. Он любил её именно такую — собранную, чуть упрямую, привыкшую спасать людей, которые не умеют громко попросить. И всё равно в груди трещина не исчезла.
Первые деньги на «фермерский творог» он перевёл молча. Потом купил ещё один фильтр для воды — расход вырос. Потом тихо отменил подписку на какой-то сервер для личного проекта — «потом вернусь». Он никогда не был жадным: цифры в таблице были для него не ценностями, а ориентирами. Но теперь любая цифра превращалась в объект спора.
Спор вспыхнул неожиданно — не про полку и не про мультики. Про стиральную машину. Лариса Петровна решила постирать Гошины куртки с его кроссовками — «чтобы не гонять много раз». Машина, по звуку, пережила репетицию землетрясения. Когда Илья открыл люк, подошва кроссовок была как после войны, куртка — вся в мелких катышках, как потрескавшийся лёд.
— Это дорогие кроссовки, — только и сказал он. — Мы их брали с рассрочкой, в начале сезона. Я писал себе пометку — не стирать в машине.
— Боже мой, какие мы нежные, — всплеснула Лариса Петровна. — У меня всю жизнь стиралось с ковриками, и ничего.
Маша пришла поздно, уставшая, и сказала «Разберёмся завтра». Завтра не наступило: наступил чат с сестрой Маши — Олей, у которой трое детей и вечный хаос, но она сторонник «жёсткой руки». Оля написала: «Илюхе не угодишь, да? Маме лечиться надо, а он цепляется». Лариса Петровна показала сообщение Маше, Маша — Илье, Илья — стене.
На четвёртую неделю Гоша начал невпопад плакать — то ли от детского сада, то ли от повышения громкости в их доме. Илья стал водить его на кружок робототехники, чтобы выдохнуть. Там, среди детей, которые программировали черепашек, тишина была другой породы — не пустота, а внимание. Инструктор — высокий парень с бородой — кивнул Илье:
— У вас сын быстро схватывает. Голова хорошая.
Илья улыбнулся. Он хотел бы принести эту тишину домой, как хлеб — на стол, но дома уже пахло лавандой и острым разговором.
В один из вечеров, когда Маша вернулась позже обычного, он заметил в её сумке конверт — надорванный край, выглядывающая бумага кредитного договора. Он ничего не сказал. Потом, когда Гоша уснул, спросил:
— Что это?
— Я взяла кредитную карту, — сказала она, отвернувшись. — На всякий. Там беспроцентный период, мама подсказала. Мы не тянем лекарства и продукты, а злиться ты всё равно будешь.
Он сел. «Подушка безопасности в марте» отодвинулась уже на июнь.
— Мы могли обсудить, — сказал он. — Могли.
— Я устала всё обсуждать, — сказала Маша и закрыла глаза. — Давай просто жить.
Лариса Петровна вошла в комнату тихо, но не ушла. Она стояла, опираясь на косяк, как хозяйка спектакля в чужом театре. Улыбнулась сочувственно, но как-то сверху:
— Деточки, не ругайтесь. Всё наладится, когда я окрепну. Я с вами, не переживайте.
Илья почувствовал, как у него от этих слов немеют пальцы: будто он держит что-то хрупкое, а это «что-то» наваливается с весом взрослой женщины, её лекарств и добрых намерений.
В соседнем чате дома кто-то продавал детскую кроватку «почти новую». Илья смотрел на объявление и думал: сколько стоит то, что они теряют, если измерять не рублями. Он поймал себя на том, что мысленно перекладывает чужую кроватку к их стене, прикидывает размер — нет, не влезет. Как и всё остальное.
Илья заметил: чем дольше живёт у них Лариса Петровна, тем чаще Маша исчезает. Она берёт лишние смены, задерживается «на подработке», остаётся на ночное дежурство, хотя раньше старалась хоть пару вечеров в неделю оставлять для семьи.
— Там двойная ставка, — объясняла она, отводя глаза. — Нам не лишнее.
Илья понимал: деньги — да, но ещё и тишина. Дома уже не было тихо. Любое движение превращалось в предмет спора. Даже способ резать хлеб. Он резал тонко, почти прозрачными пластами, а Лариса Петровна любила «по-настоящему, ломтями». И вот уже с утра:
— На что это похоже? Это не кусок хлеба, а бумага. Мужик должен резать хлеб так, чтобы было что в руку взять.
Маша торопливо прятала улыбку в чашку, а Илья делал вид, что занят мыслями. Но внутри этот хлеб с каждой крошкой превращался в доказательство: он в своём доме чужой.
В квартире стало тесно. Не в квадратных метрах — в воздухе. На балконе висели одновременно Машины халаты, Ильины толстовки и Ларисины лечебные компрессы. На кухне на холодильнике появились новые магнитики — «Сочи», «Геленджик», «Кисловодск». Лариса Петровна привезла их из поездок прошлых лет, решила «освежить интерьер». Илья сжал зубы, когда магнит «Байкал» наклеили поверх его заметки с паролем к роутеру.
— Мам, зачем? — спросила Маша.
— Красиво же. У вас пусто было.
Вечером, когда Илья полез за паролем, бумажку он не нашёл. Мелочь, но в груди скопилась злость — не к магниту, не к бумажке. К тому, что «вас пусто» — сказано про их дом, который они тянули плечами и нервами.
Потом случилась история с соседями.
Гоша на площадке катался на самокате, упал, разбил коленку. Илья поднял, отвёл домой, промыл, заклеил пластырем. Через полчаса Лариса Петровна вернулась с ним обратно на лестничную клетку, стала показывать соседям: «Вот до чего доводят планшеты и папины методы воспитания. Ребёнок моторики лишён».
Тамара Ивановна охнула:
— Ну нельзя так. Надо больше глину мять.
Илья услышал это вечером, когда вышел вынести мусор. Соседка пересказала как анекдот, но в глазах мелькнула искорка «а может, и правда».
Он вернулся домой с мусорным пакетом, полный чужих взглядов. В углу кухни сидела Лариса Петровна и перемывала огурцы:
— Все так переживали за Гошеньку. Но ничего, он у нас крепкий.
«У нас».
Илья тогда впервые понял: это не трёхнедельный визит. Это поселение. И переселить обратно не получится простыми словами.
На работе он стал задерживаться. Коллеги шутили: «Опять баги?». Он отмахивался. На самом деле в офисе было легче: шум серверов, ругань в чатах, запах кофе из автомата — всё было его. Никто не лез, никто не учил, как резать хлеб и куда ставить зубные щётки.
Но однажды коллега Саша подбросил фразу:
— Ты, главное, домой не приезжай сильно поздно. Женщины этого не любят.
Илья усмехнулся. Женщины — может, и не любят. Но тёщи, кажется, наоборот.
Кульминация подкралась на ровном месте. Лариса Петровна полезла в их семейный бюджет.
Маша забыла закрыть ноутбук, таблица расходов осталась открыта. Вечером Илья застал тёщу с чашкой чая перед экраном.
— А что это за колонка «отпуск»? — спросила она. — На море, значит, собираетесь? А лекарства мои кто оплачивать будет? И садик Гоше?
Илья почувствовал, как внутри что-то резко сжалось. Он подошёл и закрыл крышку ноутбука.
— Это наш бюджет. Наш с Машей.
— Я в вашей семье не чужая, — холодно ответила она. — У вас сын, мой внук. Вы хотите его без будущего оставить?
В этот момент вошла Маша. Она, как всегда, улыбнулась, как будто ничего страшного не происходит. Но глаза выдавали: слышала, понимает, и боится встать хоть на чью-то сторону.
— Мам, Илья прав, — сказала она тихо. — Это мы решаем.
Лариса Петровна прищурилась:
— Значит, теперь и ты против?
Маша вздрогнула, потом замолчала. Илья понял: её снова загнали в угол.
Вечером он долго ходил по комнате, смотрел на шкаф, где внизу стояла коробка из-под ноутбука. Внутри — документы по ипотеке. «Двадцать пять лет». Столько лет они должны прожить вместе. Но «они» — это кто?
Он взял ручку и начал на листке писать варианты: «снять квартиру», «переехать к маме в деревню», «взять вторую ипотеку». Все варианты выглядели как математическая ошибка.
На следующее утро он нашёл в шкафу свою толстовку, постиранную с Ларисиными вещами. Запах чужого порошка, слишком резкого, ударил в нос. Он понял: чужое стало внутри его вещей.
Днём он встретил Олю, сестру Маши. Та приехала «на чай», но сразу перешла к делу:
— Илья, ты зря упираешься. Мамка помогает. Ты должен быть благодарен.
— За что? — спросил он спокойно. — За то, что у нас с Машей больше нет права решать?
Оля рассмеялась:
— Мужики все одинаковые. Думаете, если платите ипотеку, то вы цари. А на самом деле без нас вы никто.
Он посмотрел на неё и понял: здесь тоже стены, только не кирпичные — родственные. И стены эти толще любой ипотеки.
Через неделю Маша попросила его подписать заявление о временной регистрации Ларисы Петровны.
— Зачем? — спросил он.
— Ну, врачи, лекарства, скидки… Мам так удобнее.
Он взял бланк, посмотрел на пустую графу «подпись собственника». Слово «собственник» вдруг стало смешным. Какой он собственник, если на его кухне решают, сколько ломтей хлеба должно быть в тарелке?
Он поставил подпись. Потому что если не поставит — Маша заплачет. А он устал видеть её слёзы.
Вечером Лариса Петровна сказала:
— Ну вот. Теперь я официально здесь. Мы семья.
Илья сел за стол, положил руки на колени, чтобы не сжать кулаки. Он вдруг понял: назад дороги нет.
А впереди — только разговор, от которого не уйти.
Разговор, который расставит точки.
Разговор, в котором он рискует потерять всё.
Разговор начался не сразу. Илья ждал удобного момента, но удобных не было: в доме с Ларисой Петровной тишина держалась не дольше пяти минут. В конце концов, момент пришёл сам.
В субботу они все сидели на кухне: Гоша строил башню из кубиков на табурете, Маша резала салат, Лариса Петровна листала газету. И вдруг сказала как-то между делом, не поднимая глаз:
— Маш, я посмотрела цены на квартиры в соседнем доме. Там двухкомнатная дешевле, чем ваша ипотека. Может, вам стоит подумать? Продать эту и взять ту. А мне комнатку рядом. Будем рядом жить, помогать друг другу.
Илья застыл. Он понял, что это не фантазия. Это проект. Следующий шаг.
— Мы ничего продавать не собираемся, — сказал он. — Это наш дом. Мы его выбрали. Мы за него платим.
Лариса Петровна подняла глаза. Голос у неё стал жёстким:
— А кто тебя спрашивает? Я Маше советую.
Маша прижала нож к доске, словно испугалась, что он выпадет из рук.
— Мам… давай не сейчас.
— А когда? — Лариса Петровна хлопнула газетой. — Вы живёте, как дети! У вас ни запаса, ни порядка. Деньги уходят в никуда. Ты, Илья, вечно с какими-то компьютерами, а Маша работает до изнеможения. Думаешь, это нормально?
Илья почувствовал, как у него внутри всё кипит. Сколько месяцев он молчал, делал вид, что выдержит. Но тут он не выдержал.
— Знаете что, Лариса Петровна? — сказал он, глядя прямо на неё. — Вы живёте в нашем доме. В доме, за который мы платим. Вы вмешиваетесь во всё: в еду, в вещи, в деньги, даже в то, как я с сыном разговариваю. Вы тратите наши ресурсы и считаете себя вправе диктовать. Но этот дом не ваш. И решения принимаем не вы.
Маша замерла, будто ждала взрыва.
Лариса Петровна побледнела, потом медленно откинулась на спинку стула.
— Ах вот как… — сказала она тихо. — То есть я тут лишняя.
— Вы не лишняя, — сказал Илья. — Но вы должны уважать границы. Наши границы.
Она засмеялась — сухо, зло.
— Границы? У семьи не бывает границ! Семья — это когда все вместе, когда помогают. Ты что, хочешь выгнать меня? На улицу?
Илья резко встал.
— Если так дальше пойдёт, да.
Повисла тишина. Даже Гоша перестал строить башню, замер, глядя то на папу, то на бабушку.
Лариса Петровна театрально прижала руку к груди.
— Машенька, слышала? Он меня выгоняет. Родную мать.
Маша заплакала. Её слёзы бежали по щекам, капали прямо на салат.
— Мам, Илья… пожалуйста… не надо так…
Но Илья уже не мог остановиться. В нём прорвалось всё накопленное:
— Я устал! Я устал от того, что у нас нет своего дома, хотя мы платим за него каждый месяц. Я устал от того, что моя жена вынуждена скрывать кредиты, чтобы угодить вам. Я устал от того, что вы считаете себя хозяйкой здесь. Это не ваш дом!
Лариса Петровна вскочила. Голос её был резкий, как удар дверью:
— Ты бы молчал, если не хочешь оказаться на улице!
Эти слова зависли в воздухе, как холод. Маша закрыла лицо руками.
Илья посмотрел на неё. Потом на Ларису Петровну. И вдруг сказал спокойно, тихо, но так, что каждое слово резало пространство:
— А вы бы молчали, если не хотите остаться одни.
В кухне стало так тихо, что слышно было, как по батарее пробежал воздух.
На следующий день Лариса Петровна собрала чемодан. Маша уговаривала её остаться, плакала, звонила сестре Оле. Оля кричала в трубку: «Илюха обнаглел!».
Но Лариса Петровна уехала к Оле. Сначала «на время».
Маша ходила по квартире тенью. С Ильёй они почти не разговаривали. Гоша цеплялся за обоих, пытался вернуть привычную атмосферу: «Папа, поехали к бабушке. Там блины».
Илья молчал. Он знал: это не конец. Это передышка.
Лариса Петровна будет звонить каждый день. Будет рассказывать про давление, про лекарства, про то, как ей плохо одной. Будет через Машу влиять снова и снова.
И рано или поздно разговор продолжится.
Но он был уверен в одном: теперь молчать он больше не станет.
«Ты же подруга…»