Когда Галина Петровна впервые поставила свою темно-красную дорожную сумку у их двери, казалось, что это ненадолго. «Поживу пару недель, пока сдам квартиру на долгосрочную — цены сейчас хорошие, зачем добру пропадать, — и за Миркой присмотрю. Вам же легче», — сказала она, ловко перехватывая молнию. Илья тогда только кивнул: на ладони у него сушилась от пластыря полоска — вчера порезался, устанавливая в кухне новый смеситель, потому что «мастер — дорого, да и руки есть». Лена улыбнулась виновато: смена в больнице кончалась позже обычного, и ей нужно было на подработку — закрывать ипотечный платёж за август.
Пара недель расползлись, как мокрое пятно от забытого стакана на столе. Сумка перекочевала в шкаф прихожей, а за ней — два пухлых пакета с лекарствами в аккуратных коробочках; потом в кухонном буфете появилась отдельная полка «для моих трав и круп, не путай, Илюша, они без глютена». На холодильнике — расписание приёмов и кружков Миры ровными, строгими строками. Под расписанием — магнит с «мудростью дня»: «В семье порядок — в голове покой». Магнит принесла Галина Петровна, откуда-то с автобусной экскурсии.
Илья смотрел на магнит и думал, как странно быстро меняется география квартиры, купленной в январе в ипотеку на двадцать лет. Ему начинало казаться, что вместо стен тут теперь тонкие мембраны, проводящие чужой голос и чужой взгляд. Даже когда Галина Петровна молчала, она как будто оценивала, сколько сахара он кладёт в чай, почему не вытряхнул мешок пылесоса, и зачем понадобился второй монитор на рабочем столе.
— Два монитора — это для людей, у которых есть цех и бухгалтер, — сказала она как-то между делом. — Ты же не на бирже сидишь.
Он пробовал объяснить про графики, таблицы, «таски», сроки. Она втянула губы: «Ну если нужно для хлеба, бери, кто спорит». Илья понял, что спорить она будет всегда — просто по-другому.
Миру Галина Петровна быстро покорила — печёным тыквенным кексом без масла, «потому что здоровье, внученька, и папе отнеси кусочек, он у нас худой». Потом у Миры появился «режим»: в девять — выключение мультиков, в десять — зубы, в одиннадцать — «тишина, мама отдыхает». Лена благодаря этой тишине стала чаще брать ночные — в их отделении не хватало рук. Возвращалась она к обеду, нюхала заваренный чай, обнимала дочку, и всё чаще говорила: «Мам, спасибо, ты нас выручила». Илья улыбался механически.
Он помнил другую Лену — с прошлого лета, когда они стояли у киоска с мороженым и спорили, в какой район подавать заявку на детсад. «Давай ближе к метро, чтоб тебе было удобно, — говорила она, — а я как-нибудь». Тогда они ещё жили на съёмной и носили в бумажнике фотографии планировок, как чужих детей. Они спорили о метрах и районах, но вместе — не огрызаясь, не оглядываясь на чей-то кашель с дивана.
Через месяц после переезда Галины Петровны Илья однажды не нашёл в прихожей свой велосипед. Он привык оставлять его за дверью — удобнее, чем протискивать в узкую кладовку между сушилкой и коробками от техники. (Он любил хранить коробки, на случай ремонта или перепродажи. Коробки казались ему карточками гарантий — бумажными талисманами контроля.) В этот раз за дверью стояла ведёрко с лавандовым порошком и табуретка «для разувания». Велосипеда не было.
— Неужели угнали? — спросил он, кивнув на пустой участок стены.
— Какой угон, Илюша, — спокойно ответила Галина Петровна, отправляя в стиральную машину белые полотенца «по рекомендациям». — Я вынесла в тамбур, чужое не должно стоять в квартире, ребёнок споткнётся. Тамомойка Серёжа обещал присмотреть.
Тамомойкой она называла дворника — Серёжа иногда мыл пол в подъезде и приносил объявления из ящиков. Вечером Илья нашёл у мусоропровода два оставленных велосипеда — женский и детский, свой — нет. Он поднялся и сел на корточки у порога, чувствуя, как в шее пульсирует тупая игла. Лена присела рядом, положила ладонь ему на плечо.
— Коту под хвост, — только и сказал он. — Я копил, я выбирал… — но договорить не смог.
— Давай я дам тебе денег на новый, — откликнулась Галина Петровна из кухни, будто он этого и ждал. — Всё равно вы меня кормите, я должна участвовать. И, Илюша, не обижайся, ну правда, в квартире должно быть по правилам. Я в своё время тоже у себя сына воспитывала: вещи должны быть на местах.
Он понимал: «дать денег» — это про иное. Про место за столом, про голос во всём — в том числе о том, куда ставить его бутылку с изотоником и где находиться жаровне с чугунной крышкой. Но предпочёл промолчать. Лена погладила его по руке и пошла искать в кухне полотенце «без ворса».
Галина Петровна иногда обижалась демонстративно: уходила в свою комнату — бывший кабинет Ильи, теперь кровать и туалетный столик — и хлопала дверью так аккуратно, что это выглядело, как упрёк в его грубости. «Я у вас как квартирантка», — произносила она полушёпотом, когда Лена приносила ей чай. В другой день она говорила про давление: «Сегодня что-то скакануло до ста шестидесяти… А вы всё работаюте и работаете. Ну что ж, Бог с вами». После таких реплик Лена оставалась дома вместо кино. Илья слушал, как капает в раковину вода, и чувствовал, как внутри у него скрипит сухой песок.
Скрип усилился, когда речь зашла о деньгах. Они с Леной распределяли бюджет просто: ипотечный платёж — поровну, продукты — кто успел, коммуналка — Илья, остальное — по мелочи. «Нечестно», — сказала Галина Петровна и вытащила из сумки блокнот с клеточками. — «Леночка тратит на такси в ночные смены — это семейное, а ты на свой спортзал — индивидуальное. Значит, спортзал — из личных. А продукты — из семейных, но их надо планировать: я составлю меню, оно экономичнее». Она заштриховала клеточки, как в школьной тетради. Лена кивнула: «Наверное, правда». Илья подумал, что их семейная бухгалтерия превратилась в экзамен с проверяющей комиссией.
В один из вечеров Галина Петровна «оптимизировала» кухню. Она переставила всё: кастрюли — ближе к окну, ножи — в ящик под варочной, его любимую чугунную сковороду отправила в посудомойку: «на ней налёт, я не могу смотреть». Утром от сковороды шёл ржавый запах — жирный слой, который Илья вывел до блеска и на котором получались правильные блины, сошёл. Он молча поставил сковороду сушиться. Галина Петровна открыла окно и сказала, не глядя на него:
— У меня язва была, Илюша, я кое-что знаю о чистоте.
Он ощутил, как под этим «кое-что» заваливается целый его мир привычек — хрупкий, но свой.
Соседи замечали перемены тоже. Тётя Марина из квартиры напротив стала заглядывать чаще, приносила «на пробу» то курагу, то солёные огурцы. Она держала открытыми свои двери, пока «на минутку», и могла из прихожей оценить, как у них теперь иначе стоят полки, какая люстра. «Ой, Галина, вы у дочери? Ну и правильно. Молодёжь сейчас не хозяйственная, вы их подучите». Илья слышал это «подучите» и сжимал зубы. Он не был уверен, что способен чему-то научить сам — кроме того, как менять батарейку в датчике протечки и как объяснять ребёнку, почему нельзя кричать на лестнице, потому что там эхом отдаются чужие уши.
На работе у него начался проект с сжатыми сроками: «горят отчёты», «клиент давит». Коллеги курили на балконе и обсуждали отпуск; Илья копался в коде, задерживался в офисе, чтобы не слышать дома, как Галина Петровна читает Мире «утреннюю молитву» собственной редакции: «папа у нас хороший, но упёртый, Господи, дай ему гибкости». Он был не религиозен, но в эти моменты хотел возразить — не Богу, а обстоятельству, в котором его описывают третьи лица. «Я здесь живу», — хотел сказать он квартире. Квартира молчала.
Флэшбэки врезались в эту тишину как фотографии, которые он не хранит, потому что «не привыкаю к сентиментальности». Как они с Леной выбирали стол: ему хотелось дубовый, тяжёлый, чтобы «на века», ей — светлый и компактный, потому что «пространство». Они спорили, в итоге взяли спорный — с выдвижными секциями. Галина Петровна, увидев стол, сказала: «Складной — это к переменам». Он подумал: «Перемены уже здесь».
Потом случился разговор про прописку Миры. «Надо подумать, — начала Галина Петровна, раскладывая на столе бланки из управы, — где ребёнку будет лучше. У меня школа в шаговой доступности, и поликлиника своя, проверенная. Если прописать Миру у меня, нам дадут место в кружке танцев без очереди. Я узнавалась». Илья поднял бровь: «Узнавалась?» — но промолчал до вечера. Вечером Лена сказала: «Мам, мы обсудим сами, хорошо?» В ответ Галина Петровна замолчала надолго, а потом объявила, что «сегодня у неё тахикардия» и она ляжет пораньше.
Илья лёг на диван в зале и рассматривал трещинку на потолке — стройка дала о себе знать. Он понимал, что трещину зашпаклюет за выходные, она исчезнет. А вот другие трещины — не штукатуркой. Он не знал языка, на котором их «чинят», потому что всякий раз, когда он пытался говорить, взгляд Лены становился мягким и ускользающим: «Давай не сейчас».
Зимой пришли квитанции с перерасчётом, и Галина Петровна предложила «экономичный режим»: «Горячую воду — по графику, чайник кипятить два раза в день, стирать по ночам — тогда тариф другой, и пылесосить можно реже, у нас ковров почти нет». Илья слушал и думал, что его «финансовая независимость», которой он когда-то гордился, похожа на тюль — есть, но сквозит. Да, он мог купить новый велосипед, мог оплатить сантехнику, мог взять на себя интернет и страховку. Но каждое «могу» теперь сопровождалось чьим-то «а нужно ли?», «а правильно ли?», «а вы подумали о ребёнке?». Он всё чаще мысленно отвечал резкостью, вслух — никак.
Весной, в воскресенье, он с Лёшей из соседнего подъезда повесил в зале настенный турник. «Только не шуметь, когда спят», — сказала Галина Петровна. Вечером он подтягивался, разогревая плечи после сидячего дня, когда из комнаты тёщи вышла Лена, усталая, с подушкой в руках: «Иль, давай без турника сегодня, мама говорит, что от твоих подтягиваний у неё стучит в груди». Он спрыгнул, повесил полотенце на перекладину, и вдруг почувствовал дрожь: как будто его жизнь — это квартира с датчиками, каждый шаг — в чьём-то отчёте.
В понедельник он пришёл домой раньше обычного — клиент перенёс встречу. На столе лежала папка с документами — те самые бланки из управы. Внутри была его копия паспорта, отксеренная без него, свидетельство о рождении Миры, и ручкой — чужой, кругловатый почерк — написано: «Заявление на регистрацию по месту жительства (ребенок)». Подпись заявителя была пустой. Илья сел. В кухне тикали часы. Он подумал, как редко он сейчас сидит дома в тишине.
— Это что? — спросил он, когда Галина Петровна вошла, расстёгивая пальто.
— Подготовила, чтобы вам легче было, — ровно сказала она. — Вы же всё заняты, я хотя бы документы скомплектую. Я не вторгаюсь, Илья, я помогаю. А ты всё воспринимаешь в штыки.
Он не ответил. Он услышал в своей голове фразу: «Лена скажет: мама хотела как лучше». Он растёр переносицу: «Пойду заберу Миру с танцев».
На улице пахло скошенной травой — в их дворе объявился новый «озеленитель», и газоны стали ровнее. В раздевалке танцевального кружка он встретил Антона — друга со студенческих времён, крепкого, шумного, с улыбкой «я всё починю». Антон послушал урывки рассказа, почесал шею.
— Ты не замечал, — сказал он, — что ты как бы не живёшь, а сдаёшь в аренду своё право говорить «нет»? У тебя ипотека, у тебя ребёнок, у тебя жена, у тебя тёща. А у тебя самого где-то есть место?
Илья ответил банальностью: «Это семья». Антон пожал плечами: «Семья — это не список льгот и не расписание кружков. Это… ну ты знаешь».
Он не знал. Или забыл.
Вечером Галина Петровна позвонила двоюродному брату Лены — Саше. Саша приехал с пакетом яблок и сразу заговорил этим тоном «старшего в роду»: «Я вот что думаю, Илюш, сейчас сложные времена, надо держаться вместе. Мама — не чужой человек. Если она говорит, что так будет лучше для ребёнка — ну она ведь видит. Вы молодые, горячие. Надо слушать опыт». Илья выслушал, кивнул, вежливо поблагодарил за яблоки и поставил пакет в холодильник. Галина Петровна долго потом перекладывала яблоки, подбирая им «сухое место», словно они — её слова, которым нужно дожить до следующей недели.
Ночь он провёл за компьютером. Пытался написать письмо клиенту, править одну таблицу, но рука выводила чужие слова: «по согласованию», «в срок», «без нареканий». Под утро он открыл браузер и стал смотреть предложения каршеринга — бессмысленно, но хотелось увидеть, что есть движение, где он — один за рулём, и никто не комментирует, как он поворачивает. Потом он закрыл всё и лёг рядом с Леной. Она во сне спросила: «Ты здесь?» Он ответил: «Здесь», — и удивился, что это прозвучало как обещание, а не факт.
Утром Галина Петровна сказала:
— Я в поликлинику. Давление мерить. К обеду вернусь. Обед — суп из чечевицы, он лёгкий. Мире без перца — ей нельзя. Ты, Илья, посмотри, пожалуйста, у тебя на балконе коробки… Я вчера немного освободила место, отнесла ненужное в макулатуру, чтобы не пылилось. Не благодари.
Он замер. «Ненужное» — это были те самые коробки — аккуратные, сложенные по размерам. Они были ему не нужны, пока не понадобятся. Теперь не понадобятся никогда. В горле образовалась пустота, как после крика, которого не было.
— Спасибо, — сказал он, потому что не нашёл другого слова.
Галина Петровна кивнула, накинула жакет и закрыла за собой дверь.
В этот день Илья понял, что «пару недель» закончились и превратились в образ жизни. И что он не назвал ни одного правила в собственном доме так, чтобы его услышали. Мире купили новый розовый рюкзак — «легче спине», Лене подарили термос «чтобы по ночам чай не остывал», ему — обещание: «я тебе скину на велосипед, не будь гордым». Он подумал, что гордость тут ни при чём. Тут — воздух. И тот кончается.
Он вышел на балкон, где теперь стоял пустой стеллаж из Икеи. За домом кричали вороны, на соседнем балконе тётя Марина развешивала наволочки, а по двору катили детскую коляску молодые папа с мамой, смущённо улыбаясь друг другу. Он смотрел и думал, что у каждого из них своя бухгалтерия — кто платит, кто варит суп, кто выбирает кружок. И в каждой бухгалтерии есть статьи, которые никто не записывает: «терпение», «право на ошибку», «свои вещи на своих местах». У него эти статьи уходили в минус.
Когда Галина Петровна вернулась с поликлиники, она принесла ещё один бланк. «Это просто справка», — сказала она. — «Про то, что мне желательно меньше нервничать. Так будет спокойнее всем». И аккуратно положила бумагу рядом с «Заявлением на регистрацию ребёнка». Бумага пахла больничным коридором. Илья понял, что жить с чьими-то справками — это тоже образ жизни. Но пока он только кивнул.
Вечером Лена задержалась на смене. Мира рисовала фломастерами на большом листе дом — с крыльцом и цветком на подоконнике. Галина Петровна чистила яблоки «без кожуры, потому что желудок». Илья ставил чайник и думал о том, что квартира — это не метры и не ставка по кредиту. Это способность сказать «так я хочу». Он пока этого не сказал. Но у чайника был свисток — и он зазвучал.
Илья стал реже задерживаться на работе, но не потому, что хотел быть дома, а потому, что сил хватало только на автоматические действия: от метро — домой, ключ в замок, обувь в угол, в кухне — кружка с остывшим чаем. Дальше — как получится. Иногда он включал телевизор без звука, чтобы просто мелькала картинка. Иногда ложился на диван и слушал, как за стенкой Галина Петровна пересказывает Мире «сказки из жизни»: как Лена в детстве училась кататься на коньках, как соседка по старой квартире брала деньги в долг и не отдавала, как «люди бывают неблагодарные». Слово «неблагодарные» звучало особенно густо, как сироп.
Лена приходила поздно, с усталым лицом. Садилась рядом, гладила дочку по волосам, слушала мамины рассказы и кивала. Потом шла в душ и долго стояла под водой. Илья ждал в коридоре, глядя на полосу света из-под двери, но разговоров у них почти не было. Всё «важное» обсуждалось между делом, в присутствии Галины Петровны. И это «между делом» каждый раз звучало как вердикт.
— Ты видел квитанцию? — спросила Лена, когда они втроём ужинали. — Вода опять подорожала.
— Да, — ответил Илья. — Я уже оплатил.
— А зря, — вмешалась Галина Петровна. — Надо было подождать, пока перерасчёт придёт. Я с Серёжей-консьержем поговорила, он знает. Можно было на тысячу меньше отдать. Вы же молодая семья, надо считать каждую копейку.
Илья хотел сказать, что у него есть работа, стабильная зарплата, что он может оплатить воду и без консультаций консьержа. Но промолчал. Потому что Лена, не глядя на него, произнесла: «Мам, спасибо, ты права». И всё. Точка.
Ссоры стали появляться в мелочах. Мира принесла из садика поделку — кривой картонный домик с приклеенной крышкой. Галина Петровна аккуратно положила его на полку, рядом с вазой, и сказала: «Вот это настоящее украшение, не то что те безделушки». Илья заметил, что «безделушки» — это их с Леной фотографии из отпуска, маленькие фигурки, которые они привезли из поездки в Казань. Лена вздохнула: «Мам, ну зачем так?» Но ничего не поменяла — фотографии так и остались в коробке.
Потом был случай с мясом. Илья купил стейк, дорогой, на выходные. Думал устроить ужин для Лены, просто для двоих, без мамы и без правил. Оставил мясо в холодильнике. В субботу вечером открывает — мяса нет.
— Я суп сварила, — сказала Галина Петровна. — Тебе же всё равно нельзя жирное, а детям суп полезнее. Лена, ты поешь, у тебя ночная.
Илья долго стоял у холодильника. Потом тихо сказал: «Это было для нас двоих». Лена опустила глаза. Галина Петровна вскинула руки: «Ой, ну извините, что я о вас подумала. Не хотела мешать вашим свиданиям, я же только суп сварила». Слово «свидания» прозвучало как обвинение.
Он ушёл в комнату, захлопнув дверь. Но хлопок вышел глухим — в их доме двери не умели хлопать. Только притворяться.
Весной случилась история с гаражом. У Ильи был старый «Форд», он держал его в кооперативе, хотя ездил редко. «Это моя отдушина, — говорил он другу Антону, — я сам чиню, перебираю, руки помнят». Но однажды, приехав в гараж, он увидел там постороннего мужчину, который складывал коробки.
— Я по объявлению, — сказал тот. — Мне женщина позвонила, сказала, что сдаёт место.
Илья остолбенел. Женщина оказалась Галина Петровна. Она действительно разместила объявление — «для экономии, чтобы гараж не пустовал».
— Там у тебя всё равно железяки, — объяснила она вечером. — А так хоть тысяча в месяц. Я думала, ты согласишься.
Он не согласился. Но внутри уже что-то сломалось: чужой человек почти въехал в его маленький угол, где он ещё мог решать сам.
— Мама хотела как лучше, — сказала Лена, и всё снова закончилось ничем.
Теща часто упоминала здоровье. «У меня сердце барахлит», «Давление скачет», «Врачи сказали — мне нельзя нервничать». Каждый раз это произносилось в момент, когда Илья поднимал голос или пытался настоять на своём. И он отступал. Потому что если случится что-то с ней — виноват будет он. И Лена это знала. И Мира когда-нибудь узнает.
Однажды он услышал, как тёща говорит дочери в коридоре:
— Леночка, пойми, я не вечная. Ты должна думать о будущем. Если вдруг меня не станет, а ребёнок будет прописан у вас — ему сложнее будет школу поменять. А так я всё оформлю. Чтобы тебе было легче.
Лена молчала. Только вздохнула. А потом вечером сказала Илье:
— Может, мама права? Это же формальность.
Илья ответил:
— Это не формальность. Это граница.
Но Лена не поняла. Или сделала вид, что не поняла.
Соседи тоже стали свидетелями. Тётя Марина рассказала кому-то в лифте, и слух пошёл: «У них там мама всем рулит. Молодые не справляются». Вскоре Илья услышал от коллеги, что «вроде у тебя тёща хозяйка, да?». Он промолчал, но внутри всё кипело. Даже на работе его личная территория исчезла.
Однажды вечером он не выдержал. Мира уже спала, Лена возилась с отчётами, а Галина Петровна включила громко сериал. Илья подошёл и попросил сделать тише.
— Тебе мешает? — удивилась она. — А мне мешает, что у тебя в комнате клавиатура щёлкает. И что теперь?
— Теперь это моя квартира, — вырвалось у него.
Тишина повисла в воздухе. Лена подняла глаза, побледнела. Галина Петровна тоже помолчала, а потом спокойно сказала:
— Ах, вот как. Значит, я лишняя. Ну, если я лишняя, то и ребёнку, видимо, здесь место условное. Подумайте сами, где ему будет лучше.
Слово «ребёнку» прозвучало, как удар по столу. Илья понял, что всё зашло слишком далеко.
Он лёг ночью рядом с Леной и сказал:
— Мы должны решить. Или мы живём своей семьёй, или мы живём по маминым правилам.
Лена отвернулась к стене и прошептала:
— Я не могу выбирать.
Это было хуже любого отказа.
На следующий день Галина Петровна принесла новую «бумагу». На этот раз — проект завещания.
— Я решила всё оформить, чтобы потом не было споров. Вот квартира моя — она достанется тебе, Лена, и Мире. Но только если Мира будет прописана у меня. Это честно, я считаю.
Илья посмотрел на неё и впервые не сдержался:
— А мы, значит, никто? Мы просто временно здесь?
Галина Петровна ответила мягко:
— Илья, не кипятись. Ты мужчина, тебе положено зарабатывать и обеспечивать. А вопросы жилья и детей — это наши с Леночкой. Дочка моя, и я буду решать, где ей жить.
Эта фраза ударила его сильнее, чем если бы она закричала. Потому что это была правда — её правда, произнесённая спокойно, как закон.
Он посмотрел на Лену. Она опустила голову. И в этот момент он понял, что перелом наступил.
Но он ещё не знал, чем обернётся его ответ.
Илья ушёл тогда, не хлопнув дверью. Просто вышел, спустился вниз и долго сидел на лавке у подъезда. Холодный весенний воздух бил в лицо, пахло мокрой землёй и резиной от колясок, что скрипели по двору. В окнах их квартиры светился прямоугольник — занавески тёщи качались от сквозняка. Там была Лена, там спала Мира, там хозяйничала Галина Петровна. А он сидел внизу, как чужой.
Позвонил Антону. Друг приехал быстро, с термосом кофе и своим вечным выражением «ну, брат, держись». Они сидели в машине, смотрели, как во дворе подростки гоняют мяч.
— Ты понимаешь, — сказал Илья, — у меня ощущение, что я квартирант в собственной жизни. Я плачу ипотеку, я работаю до ночи, а решения принимаются без меня. Даже не против меня — мимо меня.
Антон пожал плечами:
— Слушай, ну у тебя два варианта: или ты терпишь и постепенно растворяешься, или ставишь жёсткую границу. Но учти: жёсткая граница — это всегда война.
Илья кивнул. Он знал это. Но понимал, что война уже идёт — только без его участия.
На следующий день он пришёл домой с твёрдым намерением поговорить. Но разговор начался не так, как он планировал.
— Илюш, — встретила его у двери Галина Петровна, — мы с Леночкой подумали, что Мире полезнее будет ходить в музыкальную школу. Тут недалеко. Но там нужны дополнительные занятия, и я решила: часть твоей зарплаты лучше сразу откладывать на эти уроки. Чтобы без соблазна тратить.
Она говорила спокойно, будто это решение уже принято. Лена стояла рядом, виновато теребила край свитера.
— Мама, — тихо сказала она, — я думала, ты подождёшь, пока мы обсудим…
— А что тут обсуждать? — перебила Галина Петровна. — Ребёнку нужно развитие. Илья, ты мужчина, не упрямься. Это же для твоей дочери.
Илья поставил сумку на пол. Почувствовал, что сердце стучит слишком громко.
— Стоп, — сказал он. — Достаточно.
Тишина повисла тяжёлая, будто стены перестали пропускать воздух.
— Мы всё время живём по твоим правилам, — обратился он к Галина Петровне. — Ты решаешь, что мы едим, что мы покупаем, где прописан ребёнок, куда идут деньги. Ты даже гараж мой пыталась сдать! А теперь ещё и зарплату хочешь контролировать?
— Я забочусь! — вскинулась она. — Если бы не я, у вас бы всё развалилось! Ты думаешь только о себе, о своих игрушках, о своём комфорте. А я думаю о будущем внучки!
— Нет, — перебил он. — Ты думаешь о власти.
Эти слова будто разорвали комнату. Лена побледнела. Галина Петровна прижала руку к груди:
— Давление… Господи, у меня сердце.
Лена бросилась к матери:
— Мам, не надо! Успокойся!
Илья смотрел на них и понимал, что сейчас снова будет виноват. Снова окажется крайним. Но внутри что-то уже не сдерживалось.
— Лена, — сказал он, — я больше так не могу. Или мы семья и решаем всё вместе, или мы живём по указке твоей матери.
Она заплакала, тихо, сжалась рядом с матерью. Словно девочка, а не женщина тридцати лет.
Ночь прошла в тишине. Утром Илья собрал сумку — не для ухода насовсем, а чтобы пожить у Антона пару дней, дать себе пространство. Но на пороге его остановила Мира.
— Пап, а ты куда? — спросила она, держась за его руку.
Он присел, обнял её.
— К Антону. Немного. Я скоро вернусь.
— Бабушка сказала, что ты нас бросаешь, — тихо произнесла девочка.
Сердце у него сжалось. Вот она, главная победа Галины Петровны: не в деньгах, не в квартире, а в словах ребёнка.
— Нет, милая, — сказал он. — Я никогда вас не брошу. Просто нужно подумать.
Она кивнула, но в глазах уже поселилось сомнение.
Через два дня он вернулся. В квартире пахло супом, на столе лежали новые бумаги — договор о кружке, анкета для школы, список расходов. Всё — чужим почерком.
Илья посмотрел на Лену и сказал:
— Нам нужно поговорить при Мире.
Лена испугалась:
— Зачем?
— Потому что правда должна звучать при всех.
Они сели за стол. Мира рисовала, но слушала. Галина Петровна сидела с видом победительницы.
Илья посмотрел на всех и произнёс:
— Дочка моя, и я буду решать, где ей жить.
Галина Петровна приподняла подбородок:
— Вот именно!
Но Илья продолжил:
— Жена моя. И решаем мы вдвоём. Не втроём.
Эта фраза повисла в воздухе, как удар грома. Лена побледнела, Галина Петровна вскочила:
— Ах, так! Значит, я здесь никто?
— Ты — мама Лены и бабушка Миры. Но хозяйка в этой квартире — не ты, — твёрдо ответил Илья.
Ссора была бурной. Лена пыталась успокоить, Галина Петровна кричала о неблагодарности, снова хваталась за сердце. Но Илья не отступил. Он говорил твёрдо, без крика. Впервые за всё время.
В итоге Галина Петровна собрала сумку. Сказала:
— Я уйду. И вы сами поймёте, как без меня тяжело.
Она хлопнула дверью. В квартире стало тихо. Слишком тихо.
Лена села на диван и заплакала.
— Я не знаю, правильно ли это, — прошептала она.
Илья обнял её.
— Я тоже не знаю. Но это единственный шанс спасти нас.
Прошёл месяц. Галина Петровна жила в своей квартире, иногда звонила, иногда присылала через соседку пакеты с «передачками». Лена всё ещё колебалась — то защищала мужа, то снова оправдывала мать. Мира привыкала к новым правилам, иногда спрашивала: «А бабушка скоро вернётся?»
Илья не знал, чем всё закончится. Он только понимал: открытый конфликт не решает всё сразу. Но теперь у него было право голоса. И это уже было начало.
Раз я здесь никто, тогда живите без меня, — Аня собрала вещи