Оля заметила свекровь еще в дверном глазке — военная выправка, пальто застегнуто на все пуговицы, пакет в руке как знамя. Галину Ивановну трудно было не узнать даже по силуэту: идет, как на проверку. Максим дернулся к замку, но Оля подняла глаза: не успеем убрать с кухни половину ее «не так».
— Мы же договаривались — завтра, — прошептала она.
— Мамы приходят тогда, когда надо, — шепнул Максим и открыл.
«Надо» свекрови стало надо ровно в тот день, когда в садике закрыли группу на карантин и няня внезапно улетела к больной сестре. Оля работала из дома — отчеты, бюджеты, созвоны. В две петли и одну дырку между задачами она умудрялась готовить, стирать и убеждать четырехлетнего Лешку, что пластиковый динозавр не может жить в стиральной машине. И все же в восемь утра срочный звонок от начальницы, и тут звонок в дверь: Галина Ивановна «на полчасика взглянуть, как дела». С тех пор эти «полчасика» вытянулись в длинные, как холодный ноябрь, дни.
На кухню свекровь вошла, как на совещание: рукавами — к столу, пакетом — на столешницу.
— Я принесла нормальные продукты, — сказала, опуская на стол бутылку подсолнечного масла с яркой этикеткой, два килограмма гречки и банку маринованных огурцов. — А то у вас что? Йогурты эти непонятные… Лешке нужна простая еда.
Оля прикусила язык. У Лешки была аллергия на консервированные огурцы — гора анализов, наблюдения у аллерголога. Но в этот момент Максим уже радостно буркнул:
— Спасибо, мам.
Галина Ивановна сняла пальто и повесила на спинку стула — строго посередине, как флаг. Встала возле плиты, оценила взглядом холодильник с магнитами из отпуска, сушилку с детскими носками, мерцающую лампу над барной стойкой.
— Свет у вас мигает, — констатировала. — Вызови электрика, Максим. Сколько можно.
Максим кивнул. Он всегда кивал, когда мама говорила «надо». У него был талант растворяться: из кухни — в ванную, из разговоров — в телефон. На работе он считался незаменимым: «Макс решит, Макс всех успокоит». Дома он тоже пытался всех успокоить. Только вот «всех» с годами становилось больше, а «успокоить» — труднее.
— Мам, — осторожно сказала Оля, — с огурцами аккуратнее, ладно? У Лешки…
— Ой, только не начинай, — перебила та. — У нас все выросли на огурцах. Это вы себе придумали эти… аллергии. Модно сейчас. Надо просто правильно кормить.
Лешка, как назло, в этот момент просунул голову между дверью и косяком, слипшиеся после дневного сна волосы торчали вверх, как у маленького лешего.
— Баба, ты мне принесла сюрприз?
— Конечно, — оживилась свекровь. — Вон, посмотри, я тебе книжку о настоящих мальчиках купила. Про моряков.
Оля выдохнула. В «настоящих мальчиках» всегда шло продолжение: настоящие мальчики не плачут, не ноют, едят то, что дают, и слушаются старших. Лешка с улыбкой взял книгу, перевернул, вдруг серьезно сказал:
— А динозавры настоящие?
— Настоящие — это папа с дедушкой, — отрезала Галина Ивановна. — Динозавры — это сказка.
Оля почувствовала, как в ней, как в чайнике на плите, начинает дрожать крышка. В такие моменты она вспоминала, как было «до»: ранние свидания с Максимом в недорогих кофейнях, где он приносил ей чай без сахара, потому что помнил, как она не любит сладкий. Как он смеялся над ее шутками, как перебирал ее пальцы, когда они ждали автобус. Как в первый раз завел разговор о том, что «мама у меня непростая, но ты не переживай, я все сам буду решать».
Тогда «непростая» звучало почти ласково. Теперь «непростая» занимала их кухню, их выходные и большую часть их бюджета — потому что «маме надо помочь». А мама действительно умела объяснить, что «надо». То ей лекарства дороже стали — «в нашей поликлинике хоть умри», то «соседка Татьяна купила холодильник, у меня один шумит как трактор, ну сынка, ты же мужчина», то «пенсия — это насмешка, а вы молодые, с высшим, с интернетами, вам оно легко».
Оля, как могла, балансировала счетами. Их двушка в новостройке была съемной — ипотеку они откладывали, собирая первоначальный взнос на отдельном счете. У нее была хорошая зарплата в маркетинговом отделе, у Максима — стабильная в IT-отделе банка. Они считали, что через год смогут влезть в ипотеку под человеческий процент. План был прост и даже красивый: займутся, заживут, свекровь будет приезжать по воскресеньям «на вареники», все останутся довольны. Плану мешали мелочи, которые разрастались, как комнатные растения, которым никто не обрезал лишние листья.
— Вот, — продолжала Галина Ивановна, уже проверяя по очереди все шкафчики. — Сахар на верхней полке, да? А соль возле плиты — это неправильно. Соль должна быть в серванте. Кто вас учил? Ладно, я сама переставлю.
Оля любила порядок, но свой, удобный. Когда кто-то чужой перекраивал ее кухню, ей казалось, что у нее отбирают право дышать. Она поставила чашку на стол и почти беззвучно попросила:
— Пожалуйста, оставьте, как есть. Я так привыкла.
— Привычки — это то, что мешает человеку развиваться, — отрезала свекровь. — Дай я сделаю, как людям.
Максим делал вид, что вытирает стол. Тряпка бегала по поверхности в странной хореографии «не смотреть ни на кого».
— Мам, — сказал он через пару минут, — мы с Олей обсуждали детский сад платный. Там группа маленькая, и воспитательница хорошая. Может, не надо каждый день к нам приезжать, а?
— Ага, — мгновенно отозвалась Галина Ивановна, потемнев. — Платный сад. Вам деньги девать некуда? У меня давление, меня трясет от ваших новостей. И вообще, Максим, как ты говоришь со мной? Я, может, не нужна вам, да?
Она села на стул и приложила руку ко лбу, словно невидимый прожектор включился сверху и высветил ее маленькую сцену. Оля могла бы расписать по строкам этот спектакль: первая реплика — «я не нужна», вторая — «давление/сердце/голова», третья — «я уйду, не беспокойтесь». Максим, как обычно, подсел, положил руку на мамину ладонь.
— Да ты чего, мам, нужна, конечно. Просто… увидим. Не переживай.
Оля хотела сказать: «У нас будут ежемесячные платежи, если мы не вложим в первоначальный взнос, мы потеряем год, а то и два. Нам важно сейчас работать и не выгорать. Мы благодарны вам за помощь, но давайте договоримся о правилах». Вместо этого она сказала:
— Может, чай?
Соседка Тамара Петровна, та самая, что всегда знала, кто кому позвонил и сколько раз, уже на следующий день поймала Олю у лифта:
— Олечка, ты не обижайся на маму Максима. Ей тоже нелегко одной. Да и племянница у нее на носу — переезжает в ваш район учиться. Говорят, девочка талантливая, дизайнер где-то. Я слышала по телефону.
— Золовка, — автоматически поправила Оля. — Не племянница, а сестра Максима, Аня.
Тамара Петровна одобрительно кивнула:
— Ну, вот. Подумайте, может, и хорошо, если все рядом. Семья — это же опора.
Оля улыбнулась из вежливости и подумала, как часто «опора» превращается в подпорку, без которой тебя уже и стоящим не считают. Аня действительно собиралась переезжать — поступила на курсы графического дизайна. Девушка была неплохая, немного бесхитростная, обидчивая, как подросток, хотя ей было уже двадцать девять. Дарила Лешке самодельные открытки с бликами и буквы «Л» в виде захлопывающегося крокодильего рта. Оля к открыткам относилась спокойно: лучше так, чем советами.
На работе Оля держалась, как канатоходец. Таблицы, цифры, план-факт, отдел поставок, подрядчики — всё шло, пока она не стала опаздывать к дедлайну «минут на двадцать» и, что хуже, — на созвоны. Коллега и подруга Лена, худенькая, в вечных кроссовках и с блокнотом в точку, однажды подняла бровь:
— Тебя тянет вниз то, что ты все время всем что-то должна. У меня у самой такой период был. Только там свекрови не было, был начальник, но приёмы — один в один.
— Какие? — выдохнула Оля.
— Классические: «без тебя не справимся», «ты же ответственная», «ну ты же понимаешь». Нужно ставить границы. С людьми — и с цифрами.
Оля на границы смотрела как на дорогой забор вокруг дома из красивых журналов: понятно, что нужен, но где взять, кому платить, кто поставит?
Вечером, когда Максим обнял ее на кухне за плечи, запах тертой моркови и перца встретился с запахом его одеколона.
— Потерпим, — сказал он. — Скоро все наладится. Мама привыкнет. А квартира… мы же идем по плану. Еще год.
Оля повернула голову и увидела в отражении микроволновки их двоих: она — чуть уставшая, но еще ровная, он — мягкий, теплый, немного размытый. «Еще год» — как будто это школьные каникулы сразу после зимы.
На выходных свекровь принесла счет из своей поликлиники: «здесь терапевт нормальный, я не могу в районную». В сумме были консультация кардиолога, УЗИ, витамины «премиум». Оля молча перевела половину денег со своего счета — так они договорились с Максимом. «Мы — семья, делим пополам». Слово «семья» щедро разливалось на всех, кто попадал в поле зрения Галины Ивановны.
Через неделю случился эпизод, который Оля потом вспоминала как щелчок ножницами по волосам — вроде мелочь, а чувствуешь себя обстриженой. Она оставила на стуле в спальне свой новый бежевый жакет — подарок самой себе за удачный проект. Ткань держала форму, линия плеча была чуть строгой, в карманах — тонкая подкладка. Возвращаясь из супермаркета с Лешкой, Оля увидела у мусорного бака соседку в знакомой тканевой фактуре. Жакет висел на Тамаре Петровне, пуговицы блестели на солнце. На секунду у Оли сел звук.
— Ой, Олечка, — всплеснула руками соседка, — Галочка сказала, что это вам мало, и предложила мне. А я как раз в школу к внуку, а у меня нарядного и нет. Ну вы же не обидитесь, да? Он такой на мне… сидит!
Оля улыбнулась. Слова пришли позже, дома. Она открыла шкаф, увидела пустую вешалку и аккуратно уложенный пакет с надписью «Химчистка». На пакете — наклейка: «Для отдачи». Внизу, под пакетом, записка почерком свекрови: «Доча, не держи то, что тебе не идет. Освободила место, не благодари. Порядок — лучшая косметика женщины».
Она положила записку в ящик с документами, туда, где лежали выписки со счета, планы по ипотеке, распечатанные условия разных банков. Пусть эта фраза будет там, где вещи серьезные. Она достала телефон. Написала Максиму «нам надо поговорить». Он ответил спустя час: «застрял на работе, завтра?». На завтра не хотелось — на завтра всегда перекладывается все, что болит.
Лена вечером позвала ее в кафе возле офиса.
— Тебя съедают маленькими кусочками, — сказала Лена, когда Оля выложила ей историю с жакетом. — Ты даже не заметишь, как в один прекрасный день проснешься без шкафа, без границ и без права голоса. Ты же сильная. Ты сама себе всё построила — работу, ребенка, план на жизнь.
— Я не хочу войны, — ответила Оля. — Я хочу жить спокойно.
— Спокойно — это не без конфликта. Это когда ты знаешь, что можешь сказать «нет». И последствия выдержишь.
Оля пришла домой, тихо прошла мимо детской, где Лешка заснул, обняв книгу о моряках. На кухне свекровь переставляла специи из банок в маленькие одинаковые стеклянные баночки — подписывала маркером: «перец», «паприка», «тмин». Она будто маркировала Олину жизнь, раз за разом.
— Галина Ивановна, — сказала Оля спокойно, удивляясь собственному голосу, — я вас прошу больше не отдавать мои вещи без моего согласия. И не переставлять кухню. Мне так неудобно.
Свекровь не подняла глаз.
— Удобно — это когда по-человечески, — произнесла она, выравнивая по линейке баночки. — А вещи… Ты молодая, еще купишь. Вот мне уже не купить здоровье. У меня спина болит, между прочим, помогала вам весь день, а вы…
— Спасибо, — перебила Оля. — Но помощь — это когда спрашивают, как помочь. И слушают ответ.
Галина Ивановна прижала ладонь к пояснице.
— Сердце, — сказала она тихо. — Меня прямо кольнуло.
Максим вышел из душа и замер, как актер, который вошел в чужую сцену.
— Что случилось?
— Ничего, — ответили обе.
Оля в ту ночь долго лежала без сна. Она впервые отчетливо почувствовала, что их трое в этой кровати — пусть двое и в другой комнате. Четверо — если считать Татьяну-соседку, пятеро — если Аню, сестру Максима, которая «на днях» собиралась переехать в район. Она прокручивала в голове разговоры, письма, счета. Проснулась от того, что телефон мигнул: сообщение от Максима.
«Прости, маме тяжело одной, она не со зла. Давай я с ней поговорю, но ты тоже… не жестко. Мы же семья. И про квартиру — не кипятись. Всё будет».
Оля положила телефон на тумбочку. «Про квартиру» — они действительно нашли подходящий вариант в ипотечной линейке: двушка в доме через две остановки, окна на восток, хорошая школа, метро в семи минутах. Нужен был еще один рывок — пара крупных проектов, меньше пробелов в таблицах расходов, помощь, но не вмешательство. Они почти договорились с банком, почти.
Утром Галина Ивановна, уходя, оставила на столе пакет с новыми баночками «на специи» и блокнот. На первой странице — заголовок: «План экономии для молодых». Пункты: «1) Не ходить в кафе. 2) Отменить подписки. 3) Сдавать кровь — полезно и доп. заработок. 4) Лишних вещей не покупать. 5) Платный сад — нет. 6) Ольге — не менять телефон, Максим — не покупать себе эти… кроссовки. 7) Взнос в ипотеку — можно собрать быстрее, если…» — дальше следовали приписки карандашом про «наш семейный фонд» и «помощь родных».
Оля положила блокнот к записке про «порядок». Иногда хаос был честнее.
Через несколько дней Максим привел домой Аню — аккуратную, в светло-сером пальто, с глазами, которые искали опору в каждом углу.
— Я ненадолго, — сказала Аня, снимая ботинки, — пока сниму комнату. Мама сказала, у вас уютно.
— Уют — это когда все знают границы, — вдруг услышала Оля в своей голове голос Лены. И впервые подумала, что слово «семья» у каждого тут свое. У нее — про взаимное уважение. У Максима — про «не обидеть никого». У свекрови — про власть. У Ани — про спасательный круг.
Они сели ужинать. На столе было все «правильное»: гречка, котлеты, салат без «этих ваших соусов». Галина Ивановна то и дело бросала фразы, как крючки: «у нас так принято», «в нашей семье мужчины решают», «женщина должна беречь дом, а не бегать по кафе». Оля ловила себя на том, что больше не спорит вслух. Внутри нее что-то затаилось и считало ходы. Она не хотела войны, но понимала, что кто-то уже давно ведет ее против нее.
Поздно вечером, когда Аня ушла «смотреть комнату у знакомых», Максим оперся локтями о подоконник и тихо сказал:
— Слушай, ты же знаешь, мама иногда перегибает. Но она правда хочет помочь. И, кстати, она говорит, у нее есть вклад, который можно частично снять и добавить нам в первоначальный взнос. Тогда банк нам даст лучшую ставку. Это будет общий успех, ну.
Оля посмотрела на него. В его голосе уже был ответ — согласию подсунули ленту. «Вклад», «частично снять», «общий успех». Она кивнула. Они говорили о процентах и договорах, а на самом деле — о влиянии.
— Давай так: только если все прозрачно. Мы вдвоем сходим в банк, посмотрим договор. И соседи больше не будут носить мои вещи.
Максим улыбнулся. Ему нравилось, когда все складывалось в «вдвоем». Только вот их двое становилось трое каждый раз, когда в телефон приходило сообщение: «я подумала, что…» от Галины Ивановны.
В ту ночь Оля уснула впервые за неделю без провалов. Ей снилось, что они заходят в новую квартиру и выбирают обои. Она трогает пальцами фактуру: не слишком гладко, не слишком ярко. На кухне не мигает свет. На полке банки стоят хаотично — как живые. Она проснулась — и поняла, что это был не сон, а программа, которую кто-то хочет переписать. Только вопрос был в том, кто у них в семье техник по перепрошивке. И на чьем ноутбуке уже открыта схема.
Весна пришла внезапно: растаял снег, по тротуарам потянулись ручьи, в воздухе запахло пылью и сырой землёй. Казалось бы, должно было стать легче дышать, но Оля чувствовала себя так, будто на груди лежит тяжёлое шерстяное одеяло. Оно тянуло вниз каждое утро, когда она заходила на кухню и видела там свекровь.
Галина Ивановна теперь появлялась «по делу» почти ежедневно. То у соседки прорвало трубу — «надо посмотреть, как у вас», то внуку «обязательно» нужно почитать книжку именно её голосом, то в банке очередь, «и Максим должен сходить вместе, потому что ему проще».
— Мам, — осторожно сказал однажды Максим, — может, вы всё-таки реже будете приезжать? Мы же собираем силы, работа, ребёнок…
— А я, значит, силы не собираю? — сверкнула глазами свекровь. — Я для кого живу? Ради тебя и внука. А если Оля считает, что я мешаю — пусть прямо скажет.
Оля молчала. Она уже понимала, что любая её фраза станет новой стрелой в мамину «коллекцию обид».
С приездом Ани стало сложнее. Девушка сняла комнату неподалёку, но в их квартире появлялась чаще, чем ожидалось. Привозила «для Лёшки» наборы для творчества, садилась на кухне, обсуждала с мамой будущие заказы на дизайн. Иногда они втроём, не приглашая Олю в разговор, делили какие-то планы: «Ань, ты сможешь помочь с ремонтом?», «Максим, а если мы стену перенесём, будет просторнее».
— Ага, — вставляла Оля, когда понимала, что речь идёт о её будущей кухне. — Только вы сначала спросите, кто там жить будет.
На неё смотрели как на строгого учителя, который не оценил шутку учеников.
В банке, когда они с Максимом и свекровью оформляли ипотеку, Оля заметила, как та ловко обходит формулировки менеджера.
— Ну, вы же понимаете, — сказала Галина Ивановна тоном, будто диктовала условия, — я вложу значительную сумму. Поэтому и квартира будет «на семью».
— То есть на кого именно? — уточнила Оля, чувствуя, как холод стекает по спине.
— На сына, конечно. А кто тут мужчина? — ответила свекровь, и Максим не нашёлся что возразить.
Оля на секунду представила, как подписывает бумаги и ставит точку в своей свободе.
Дома они поссорились.
— Макс, ты понимаешь, что если квартира только на тебя, завтра мама скажет, что я тут случайная? — спросила Оля.
— Да не скажет она. Ты нагоняешь. Мама же помогает. Без неё мы ещё три года копили бы.
— Она не помогает, она покупает контроль.
Максим устало потер лицо.
— Оль, я между вами как канат. Ты меня тянешь — она тоже. У меня сил нет. Давай хотя бы пока не спорить.
«Не спорить» значило — согласиться. Оля впервые почувствовала, что он уходит куда-то, где её голоса не слышно.
Когда они подписали договор, свекровь привезла шампанское и сказала тост:
— За наш общий дом. Чтобы он был для всех.
Оля чокнулась бокалом, но в груди всё сжалось. Она знала: «для всех» у Галины Ивановны означает — «по моим правилам».
Через пару недель, когда они с Максом заехали в новую квартиру, Галина Ивановна уже привезла туда половину своих вещей: сервант, старое кресло, ковёр «почти новый».
— Зачем? — растерялась Оля. — У нас же современная мебель планировалась.
— Современная — это ерунда. Вот это — надёжно. Да и Аня будет ночевать, ей удобно.
— Аня? — переспросила Оля.
— Ну конечно. Ей же ближе до курсов.
Оля посмотрела на Максима. Тот пожал плечами: «потом обсудим».
Вечером они сидели в новой кухне — коробки ещё не распакованы, свет лампочки под потолком жёсткий. Оля тихо сказала:
— Макс, если твоя мама будет решать, кто здесь живёт, это не наш дом. Это её.
— Ты преувеличиваешь. Аня временно.
— Временно — это слово, которое у вашей семьи значит «навсегда».
Он замолчал.
На следующий день Аня принесла чемодан.
— Мам сказала, так удобнее. Я ненадолго, правда.
Оля прошла мимо, чтобы не сказать лишнего. Она чувствовала, что стенки новой квартиры сужаются быстрее, чем они успели разложить вещи.
Вечером, когда Лёшка рисовал динозавров на полу, Галина Ивановна устроила «семейный совет».
— Значит так, — начала она. — Я вложила в эту квартиру значительные деньги. Поэтому нужно понимать: решения принимаем вместе. Я, Максим и, может быть, Оля. Но в первую очередь — семья по крови.
Оля почувствовала, как у неё внутри что-то оборвалось.
— То есть я не семья? — спросила она.
— Ты — жена. Это другое. Жёны приходят и уходят, а кровь остаётся.
Максим попытался вставить:
— Мам, ну что ты…
— Я говорю, как есть.
Оля встала из-за стола. Она знала: это только начало. Кухня, шкафы, даже список покупок — всё будет проходить через чужие руки. А она или смирится, или потеряет себя.
Она посмотрела на сына, который водил зелёным карандашом по листу: «мама, смотри, у динозавра свой дом».
Оля впервые подумала: «А есть ли у меня дом?»
На следующий день соседка Тамара Петровна уже знала: «У Галочки теперь квартира внуку досталась, и дочка её там жить будет». Слухи разлетались быстрее, чем Оля успевала открыть рот.
Она стояла у окна и видела, как во дворе Галина Ивановна командует грузчиками: «Кресло — в зал, шкаф — к стене». И в голове звучал только один вопрос: а если это правда?
Кульминация была близко. Оля чувствовала: скоро она скажет то, что не сможет взять назад. Но пока молчала. Словно копила воздух перед прыжком.
Оля чувствовала, что тянет резину — и вот-вот она лопнет. Всё, что происходило в новой квартире, будто писали чужим сценарием. Вечерами, когда она мыла посуду, за её спиной слышались голоса свекрови и Ани: «Эта комната под мастерскую», «здесь кровать Лёшке удобнее». Слово «Оля» в этих разговорах отсутствовало, как будто хозяйки квартиры не существовало.
Однажды утром она вышла в коридор и застала свекровь с Аней, которые приколачивали на дверь табличку: «Кабинет». Это была их спальня.
— Это что? — спросила Оля, чувствуя, как лицо заливает жар.
— Мы подумали, — спокойно объяснила Аня, — раз у вас кровать складная, можно её пока в зал перенести. Тут будет место для работы.
— Аня, это наша спальня, — тихо сказала Оля.
— Какая ваша? — встряла свекровь. — Дом общий. Я вложила деньги, и Аня тоже семья.
Максим, услышав шум, выглянул из ванной, с полотенцем на плече.
— Мам, ну зачем табличку? Давайте вечером обсудим.
— Обсуждать тут нечего, — отрезала Галина Ивановна.
Оля в тот момент впервые захотела просто взять сына и уйти. Но куда? Съёмная квартира с чужими стенами уже сдана другим. А здесь всё будто захвачено.
Лена пригласила её к себе «передохнуть». В уютной двушке, где пахло кофе и свежей выпечкой, Оля вдруг разрыдалась.
— Я будто живу в чужом доме, — призналась она. — Мне постоянно объясняют, что я временная. Даже ребёнку внушают, что «бабушка лучше знает».
— Так и есть, — спокойно ответила Лена. — Они строят дом для себя, а не для тебя. Вопрос — ты готова в нём жить?
Оля молчала. Она боялась ответа.
Кульминация настала вечером, когда Галина Ивановна устроила очередной «семейный совет».
— Я подумала, — начала она, — правильно будет оформить квартиру так: Максим — основной владелец, я — совладелец, чтобы всё было честно. Аня поживёт, пока встанет на ноги.
Оля не выдержала.
— Подождите. Мы же собирали на эту квартиру вместе. Я работала, откладывала каждую копейку. Мы с Максимом брали ипотеку на двоих. Почему вы решаете, кто здесь хозяин?
Свекровь прищурилась.
— А кто платил первоначальный взнос? Не ты. Это мои деньги. Без меня вы бы сидели ещё в съёмной дыре. Так что не забывайся.
В комнате повисла тишина. Максим открыл рот, но слова застряли. Аня уставилась в пол. Лёшка выглянул из своей комнаты:
— Мам, а у нас дом есть?
И тут Оля сказала то, что давно носила в себе:
— Вы купили квартиру на наши деньги, а жить там будет ваша дочь?
Галина Ивановна побледнела.
— Что ты себе позволяешь?!
— Я позволяю себе говорить правду, — твёрдо ответила Оля.
Максим встал между ними.
— Хватит! — сказал он неожиданно громко. — Мама, ты перегибаешь. Оля права. Это наш дом. И если мы сейчас не расставим точки, мы потеряем семью.
Свекровь тяжело поднялась.
— Я поняла, — сказала она ледяным голосом. — Значит, мать вам не нужна. Ну что ж. Тогда живите сами.
Она захлопнула дверь так, что посуда в шкафу дрогнула.
Несколько дней квартира стояла тихой. Не звонил телефон, не хлопала дверь, никто не переставлял специи. Даже Аня уехала к подруге. Оля впервые за долгое время смогла спокойно выдохнуть.
Но радость была неполной. Максим ходил мрачный, сидел ночами с телефоном, а однажды сказал:
— Мам написала, что если мы не изменим решение, она заберёт свою часть денег обратно. Придётся продавать квартиру.
Оля почувствовала, что земля снова уходит из-под ног.
Вечером, когда Лёшка уснул, они сидели в полутёмной кухне.
— Что будем делать? — спросила Оля.
— Я не знаю, — признался Максим. — Между вами нет середины. А я не хочу выбирать.
Оля посмотрела на него и вдруг поняла: выбор всё равно придётся сделать. Или она останется в доме, который не её, или уйдёт — с сыном, но со своим правом на голос.
Свекровь так и не появилась. Но соседка Тамара Петровна уже рассказывала во дворе:
— Галочка обижена. Говорит, всё равно эта квартира будет Анина.
Оля слушала и молчала. Впереди был открытый финал — ещё не решение, но уже понимание: жить в этой паутине она не сможет.
И впервые за долгое время она подумала: лучше начать заново в маленькой квартире без лишних денег, чем продолжать жить в большой, но чужой.
Она взяла Лёшку за руку, крепко сжала пальцы и сказала себе: «Теперь мы будем строить дом по своим правилам».
А что будет дальше — знала только жизнь.
Жена два года за нос водила