— Мама, а где подарок от тёти Оли? — Сашка прижал к груди коробку с конструктором и заглянул мне в глаза так серьёзно, будто я могла спрятать целый велосипед в кармане.
— Э-э… тётя Оля оставила его дома, сынок, — выдохнула я, отводя взгляд. — Сказала, привезёт позже.
— Ага, — он кивнул, но губы упрямо сжались. — Ладно. Я потом спрошу у неё сам.
Кухня уже пахла тёплой ванилью и свежей клубникой, в комнате звенели голоса. Дети носились шлейфами по коридору, оставляя после себя гул смеха и шуршание упаковочной бумаги.
Взрослые сидели за столом, чинно переговаривались, щёлкали бокалами с лимонадом, кто-то шептал, что «торт чудесный, рецепт обязательно пришли».
И только Оля, моя подруга из «прошлой жизни» — той, где по пятницам мы обсуждали новое кино и планировали внезапные поездки, — сидела прямо, будто на экзамене, и аккуратно отодвигала от себя бусы из серпантина, которые случайно задели её плечо.
— Оль, тебе лимонада? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал бодро.
— Спасибо, я за рулём, — она чуть улыбнулась одними уголками губ, холодно.
Я заметила её пустые руки ещё в прихожей, но не придала значения: ну мало ли, может, спрятала пакет под столом.
Когда Сашка вскрывал подарки, Оля даже не подошла ближе — осталась на диване и, когда все зааплодировали очередной машинке, негромко сказала: «Поздравляю» — и прочитала короткое четверостишие. Вроде мило, но почему-то от этого стало прохладно, как от не вовремя открытого окна зимой.
— Мам, а у тёти Оли что, денег нет? — шепнул мне Димка, сын нашей общей подруги Лизы, когда дети разошлись по комнатам.
— Не твоё дело, — зашикала Лиза и посмотрела на меня с виноватым сочувствием. — Не бери в голову, Мари. Наверное, она просто… ну, знаешь.
— Знаю, — сказала я вслух, а про себя подумала: «Не знаю».
Когда фейерверк из хлопушек погас, когда бумажная крошка была сметена и посуда поставлена в раковину, когда последняя «спасибо за праздник» растворилась в тёмном подъезде, я закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и поняла: меня распирает негодование.
— Мам, а тётя Оля правда забыла подарок? — Сашка выглянул из комнаты, держал в руке свой любимый грузовик.
— Думаю, да, — ответила я. — Она принесёт. Обязательно.
— Тогда я подожду, — решительно сказал он и укатил грузовик по коридору.
А я набрала Олю.
— Ты почему ничего не подарила Саше? — спросила прямо. Тон мой прозвучал жестче, чем я рассчитывала.
— Подарила, — спокойно ответила она. — Своё присутствие и стихи. Ты же слышала.
Мы встретились в кафе через два дня. Я специально выбрала место, где никто не будет преграждать нам путь к честному разговору: светлые стены, большие окна, нейтральная музыка. Казалось, что воздух здесь выровнен по уровню «не поссориться». Но у каждой в сумке лежали свои камни.
— Ну? — начала я, едва к нам подкатили чашки. — Объясни.
— Что именно? — Оля подцепила ложечкой пенку, ни на меня, ни на чашку толком не глядя.
— На дне рождения. Ты пришла без подарка. Совсем. Сашка спросил. Мне пришлось выкручиваться.
— Мари, — она подняла взгляд, и он оказался усталым, но острым, — я пришла. Я поздравила. Я придумала стихи. Вы с друзьями решили устроить детский базар, где каждый обязан что-то вручить, и теперь требуете чек за кусок торта?
— Речь не о торте, — я сдержалась, хотя хотелось ударить ладонью по столу. — Речь о вежливости. Взрослые на дни рождения — с подарком. Детям — тем более. Это не «обязаловка», это знак уважения к имениннику.
— А с какой стати я должна покупать что-то чужому ребёнку? — Оля поставила чашку, и тонкий фарфор стукнул о блюдце как выстрел игрушечного пистолета. — Потому что «так принято»? Потому что ты мама, и твоё материнство должно быть для всех вокруг главным проектом?
— Да при чём тут моё материнство! — вырвалось у меня. — При чём тут «должны»! Можно же принести хоть шоколадку. Хоть наклейки из киоска. Он — ребёнок, Оль. У него праздник. Это радость. И да, это обычай — приносить подарки имениннику. Что в этом сложного?
— Сложного? — она усмехнулась. — Сложно — принимать чужие правила, потому что так поступают «все». Я не хочу участвовать в соревновании «кто принёс коробку побольше». Я не хочу стоять в очереди в детском магазине и слушать плач малышей. Я не хочу врать себе, будто мне интересно смотреть, как пятеро шестилеток разрывают упаковки и орут. Я пришла к тебе. Поддержать тебя. Отметить, что ты смогла, вырастила классного мальчишку. Сказала стихи. Для меня это — подарок. Это был честный жест.
— Честный? — я горько фыркнула. — Честный — это предупредить: «Мне тяжело на детских праздниках, я лучше зайду отдельно, без толпы». Честный — это не идти с миной на лице и не показывать ребёнку, что он тебе неприятен. Ты сидела как на собрании собственников жилья. С каким видом ты произнесла эти стихи — будто читаешь акт сверки.
— Прости, — в её голосе мелькнула усталость. — Я правда устала. У меня две ночные смены подряд, новый проект. И да, я не очень люблю шумных детей. Я не должна их любить. Я не обязана.
— Никто не просит любить. Просят уважать, — тихо сказала я. — Мой сын заметил. Он маленький, но он заметил. И это было больно.
— А мне больно, когда меня зовут туда, где я лишняя, — парировала Оля. — Я пришла ради тебя. Но похоже, я была нужна не я, а мой «сумочный» вклад. Ты бы хоть «виш-лист» прислала.
— Я бы прислала, если бы знала, что ты про подарки думаешь как про налог, — я вздохнула. — Оль, давай без театра. Можно было принести набор карандашей. Он бы прыгал от счастья. Пятьдесят рублей, понимаешь? Дело не в деньгах. Дело в том, что в наш язык дружбы вдруг подложено новое слово — «обязана». И это слово сказала ты.
— А ты сказала «вежливость», и прозвучало как «подчиняйся», — она резко поднялась. — Я не яжемать. Я не обязана играть по вашим семейным правилам, где всё мерится «как у детей». У меня другие правила. Свои.
— Тогда не приходи, — сказала я и сама удивилась, насколько ровно прозвучали эти слова. — Если тебе плохо в моём доме — не приходи. Я не хочу заставлять тебя терпеть. Но и терпеть холод возле моего ребёнка я не буду.
— Договорились, — коротко кивнула она. — Оплачу кофе и поеду.
— Оля, — остановила я её, когда она уже шла к стойке. — Я ведь тебя позвала, потому что думала: «Все наши будут. И Оля тоже». Я не хотела «взнос». Я хотела плечо.
— Плечо — это не цветная коробка, — обернулась она. — Но, видимо, для тебя — да.
И ушла.
Дома было слишком тихо. Даже часы тикали как-то виновато. Я ходила из комнаты в комнату, собирала со стола забытую кем-то салфетку, поправляла наклейку на шкафчике, переставляла вазу — бессмысленные движения, чтобы не слушать собственные мысли.
— Мама, — Сашка просунул голову в приоткрытую дверь кухни, — а когда тётя Оля придёт с подарком?
— Не знаю, — ответила я честно.
— Она сказала, что подарила стихи, — задумался он. — Но стихи — это в телефоне? Их можно потрогать?
— Стихи — это в голове и в сердце, — машинально произнесла я школьную формулу. — Их можно почувствовать.
— А игрушки — это в руках, — твёрдо сказал он. — Ими можно играть.
— Да, — я улыбнулась как могла. — Ими можно играть.
Он ушёл, а я открыла мессенджер. В наших старых переписках с Олей было много гифок и внезапных «погнали в Суздаль», фотографий ночных прогулок, обсуждений новых книг. Мы обе были «вечными девочками», пока я не стала мамой, а она — тем, кто честно выбрал жить иначе.
Я уважала её свободу: её утренние пробежки, загранпаспорта, которые никогда не лежали без дела, способность за три часа собраться в другой город и вернуться на рассвете.
Мне нравилось, что рядом с ней мир казался широким, как поле после дождя. И так же честно я хотела, чтобы она уважала теперь мою реальность: утренние мультики, вечерние сказки, запах пластилина на ковре, наш маленький календарь радостей, где красным отмечены дни с тортом.
Я написала Лизе.
— Как думаешь, я перегнула? — спросила.
— Думаю, вы обе устали, — ответила она. — И у обеих своя правда. Но Сашка — маленький. Его правда не умеет ждать.
— Вот именно, — вздохнула я. — Я не хочу делать из этого войну «детные против бездетных». Я хочу, чтобы мой ребёнок не чувствовал себя невидимым.
Лиза прислала сердечко. И рецепт того самого торта. Вдруг опять будем печь, когда всё уляжется.
На следующий день, возвращаясь с работы, я зашла в маленький магазинчик на углу. Полки с альбомами, этикетки с разноцветными буквами, банки с гуашью, пахнущей детством. Продавщица подняла на меня глаза поверх очков.
— Вам помочь?
— Да, — кивнула я. — Мне нужен хороший набор красок. И альбом — плотная бумага, чтобы вода не морщила.
— Для ребёнка? — улыбнулась она.
— Для моего сына, — сказала я. — От тёти Оли.
— О, тётя Оля знает толк, — засмеялась женщина. — У нас как раз привезли новые наборы. Синие крышечки — не стойкие, берите с зелёными.
Я выбрала краски, альбом с белыми сторублевыми облаками на обложке, и ещё — набор наклеек с машинами, потому что так легче было дышать. Принесла домой.
— Смотри, — сказала Сашке. — Это от тёти Оли.
— Ура! — он всплеснул руками. — Спасибо тёте Оле!
— Скажешь ей при встрече, — ответила я, понимая, что встреча, возможно, будет нескоро.
Он уселся на пол, как всегда, животом к миру, распаковал краски, а я слушала, как стучит его кисточка о баночку с водой. У каждого свой звук утешения. У меня сегодня — этот.
Телефон тихо мигнул. Сообщение от Оли.
— Мари, — коротко. — Прости, если обидела. Я правда не хотела задевать Сашу. Я не умею себя вести на детских праздниках. Это не оправдание, это честность. Подарков я не приношу принципиально — это моя штука. Но могу прийти к вам вдвоём, без толпы, и прочитать ему «Дракона, который любил арбузы». Он смеяться будет. И пирог у меня получается классный. Без свечей, обещаю.
Я долго смотрела на экран, как будто буквы на нём были живыми. Слова «принципиально» и «честность» стояли рядом, как две девочки в школьной форме, которые не решили, дружат они или конкурируют.
— Спасибо, что написала, — ответила я. — Давай позже. Сейчас пусть всё немного осядет.
— Хорошо, — пришло спустя минуту. — Если что, я рядом.
Вечером я не сразу уснула. В голове спорили две женщины. Одна — мать, у которой календарь радостей и готовность объяснять соседям, что «к детям надо с теплом». Другая — девочка из моей же прошлой жизни, та, которая любила внезапные поездки и ощущение, что ничто её не держит. Они обе жили во мне, и обе хотели, чтобы их услышали.
— Ну и что теперь? — спросила одна.
— Теперь — о границах, — ответила другая. — О том, что можно честно говорить «мне так тяжело, я не приду», и это не каприз. И о том, что «мне больно от твоей холодности рядом с моим ребёнком», и это не манипуляция.
— И о подарках?
— И о подарках. Что для кого-то стих — подарок, а для кого-то — пустота в руках. И если любишь — учитываешь не только свои принципы, но и чужие чувства.
— Значит, кто-то должен уступить?
— Не уступить. Понять. Или честно разойтись на разных дорожках. Такое тоже бывает. Не потому что «бездетные плохие» или «яжемамы невыносимы». А потому что язык дружбы иногда перестаёт совпадать.
Я посмотрела на Сашку — он спал, уткнувшись носом в подушку, рядом на тумбочке сохла его картина: зелёный квадрат, красная линия, жёлтый кружок — «мама, это машина едет по радуге». У каждого своя радуга, подумала я. И у каждого — свой путь к ней.
Через несколько дней мы с Лизой встречались на детской площадке. Солнце, песок, колёса колясок, раз, два, три — шлёп по горке. Разговор шёл, как у всех мам: «какой сад», «как ест», «сколько спит». Но я всё равно вернулась к той теме.
— Знаешь, — сказала я, — я купила Саше краски «от тёти Оли». Он так обрадовался, будто ему подарили самолёт.
— Ну и правильно, — кивнула Лиза. — Детям важен предмет. Им трудно почувствовать, что такое «присутствие и стихи». Они этому научатся позже. Если захотят.
— Я не хочу превращать это в крестовый поход против тех, у кого нет детей, — выдохнула я. — Но я, кажется, стану осторожнее. Прежде чем звать, буду спрашивать: «Тебе ок? Ты правда хочешь?» И если «нет» — не обижаться. Просто понимать: у нас разные плоскости.
— Разные плоскости — не значит разные планеты, — заметила Лиза. — Разговоры иногда строят мосты.
— Иногда — строят стены, — пожала я плечами. — Но и стены полезны: они показывают, где заканчивается мой дом.
Вечером я снова написала Оле. Не про подарки и не про «правильно — неправильно».
— Оль, — набрала. — Я тебя слышу. И правда понимаю, что для тебя эти стихи — настоящий жест. Сашка пока этого не понимает, и мне пришлось выкрутиться. Давай возьмём паузу. А когда будем готовы, встретимся втроём. Без толпы. Ты прочитаешь про арбузы. Я — испеку пирог. И без обязательств.
— Договорились, — пришло почти сразу. — Я правда рядом. Просто иногда рядом — не в одном помещении.
Я закрыла телефон и пошла на кухню. Достала из шкафа муку, поставила миску, разбила яйцо. Пока сахар шуршал в миске, я думала, что у каждого из нас есть своя «принципиально». И если сохранять вежливость — ту, настоящую, не в виде «надо», а в виде «я вижу тебя и не хочу ранить», — то, может быть, стихи и шоколадка однажды научатся жить на одной полке.
Сашка пришёл на запах.
— Мама, а пирог будет с яблоками?
— Будет, — кивнула я.
— А мы позовём тётю Олю?
Я улыбнулась.
— Позовём, когда она будет готова. И когда ты будешь готов. Договорились?
— Договорились, — серьёзно сказал он. — Но тогда я нарисую ей арбуз.
— Отличный план, — я провела рукой по его макушке. — И это будет твой подарок. Тоже честный.
Мы молча смотрели, как поднимается тесто. В этом молчании не было обиды — только какой-то новый, ещё непривычный порядок. Я бы не сказала, что он идеален. Но он — наш. И в нём есть место и для стихов, и для карандашей, и для честного «нет», которое не разрушает, а охраняет.
…Я не стала «делать выводы» про всех бездетных людей. Это было бы слишком просто и слишком грубо. Я сделала вывод про нас с Олей: у нашей дружбы тоже есть возраст, и как любой возраст она требует переучиваться говорить. С уважением. С границами. С возможностью шагнуть в сторону — и не хлопнуть дверью.
А пока — у нас есть краски. У нас есть пирог. И лист бумаги, на котором зелёная машина мчится по жёлтой радуге. И маленькая подпись в углу: «Для тёти Оли».
Деньги за дачу взяла, а переоформлять не спешила