Спелые ягоды клубники блестели на солнце так вызывающе, что хотелось протянуть руку и сорвать самую спелую — и вот в этот момент у калитки раздался возмущенный голос:
— Так и знала! — Анфиса, моя двоюродная сестра, стояла на тропинке в белых кедах и с видом собственницы. — Рвёте без меня, а потом рассказываете, что «урожай слабый». Ну ничего, я теперь каждую субботу буду приезжать. Дети хотят малину прямо с куста.
Я выпрямилась, сняла перчатки и посмотрела на Гену. Муж лишь усмехнулся, вытирая лоб рукавом.
— Если дети хотят малину — пусть берут ведёрко и помогают, — сказал он спокойно. — Пятнадцать минут — и грядка прополота. Тогда и малина слаще.
— Мы вообще-то отдыхать приехали, — возмутилась Анфиса. — Дача же общая для всей семьи. Раз бабушка всегда нас здесь принимала, значит и теперь правила те же.
— Дача — в наследстве на моё имя, — напомнила я. — Бабушка жива, просто устала. Мы с Геной её не закрываем, но и не пункт выдачи. Помогаете — берёте. Не помогаете — гуляете, нюхаете жасмин.
Анфиса закатила глаза так, будто я потребовала от неё починить трактор. Но промолчала. Видимо, прикидывала, как совместить «отдых» и ягодное ведро.
Бабушкина дача пахла известью, мятой и историей. Когда-то тут проводили все августы: двоюродные, троюродные, соседи, соседи соседей. Бабушка хохотала, пекла пироги, а вечером выгоняла нас собирать картофельные колорадские «орденские знаки». Тогда казалось, что земля — бесконечная, ягоды — бездонные, а лето — вечное.
А потом мы выросли. Десять лет участок пустовал. В прошлом году бабушка сказала: «Забирай ключи. Я люблю это место, но руки уже не те». Мы с Геной приехали в апреле, сдули пыль, срубили крапиву выше меня самой, починили заедающую калитку — и как будто домик вздохнул.
В теплице прописались помидоры, на трёх грядках поселились салаты и пряные травы, возле забора — смородина. Мы сознательно не делали огород-гигант: нам бы для себя, чтобы вкусно и без рабства.
— Крыша «на честном слове», — сказал Гена в июне, задрав голову к шиферу. — В этом сезоне переложим. И всё — у нас будет убежище от грозы.
— И от непрошенных гостей, — добавила я невинно. — Забор после крыши?
— После крыши, — согласился он. — Но сначала — правила.
Мы написали на картоне фломастером и повесили у двери: «Помог — отведай. Не помог — полюбуйся». Я поставила рядом вазу со свежими ветками мяты — так строже не выглядело, но суть оставалась.
— Деревенский свод законов, — хмыкнул брат Витя, впервые его увидев. — А я думал, вы армией не командовали.
— Командуем своим временем, — сказал Гена. — И урожаем, который сами растили.
Витя фыркнул, но промолчал.
В середине июля жара в городе стала такая, что асфальт начинал прилипать к подошвам. Витя позвонил утром:
— Сестра, спасай. У вас тень, тишина, и вообще… душа просит сельской терапии.
— Приезжай, — ответила я. — Мы как раз крышу начинаем. Руки пригодятся.
Он приехал к обеду, поставил машину так, что перекрыл половину проезда, и, не снимая солнцезащитных очков, прошёлся по участку.
— О, клубника дожила, — оценил. — Ну я пока вас не отвлекаю.
Мы с Геной стелили бруски, примеряли листы, поднимали их на верхотуру. Звук молотка отдавался в висках. Через час я спустилась попить воды — и застала Витю под яблоней. Он, как кот под батареей, растёкся по шезлонгу и жевал ягоду, изредка щёлкая фотографией в телефон.
— Вить, — позвала я, — подай, пожалуйста, лист, и держи лестницу. Тут без тебя никак.
— Не, — протянул он, даже не повернув головы. — Я сюда лечиться от города приехал. У вас семейная стройка — вы и стройте. Я высоты боюсь. И вообще, спина. Врач сказал беречься.
— А ведро таскать врач не запрещал, — заметила я, глядя на полное до краёв. — Смотри, не надорвись.
Он усмехнулся.
— Это я вам помогаю. Спрос, так сказать, нормирую.
Я вдохнула, считая до десяти. Выдохнула, пошла обратно к Гене. Мы молча закончили ряд. К вечеру небо налилось перламутровым светом, откуда-то потянуло грозой. Витя пришёл прощаться, звонко гремя ключами.
— Ну, я поехал! — радостно сообщил, поднимая ведро клубники, как кубок. — Спасибо за свежий воздух, лучшие люди — вы знаете кто.
— Скатертью дорожка, — отозвался Гена устало. — Ведро оставь. И клубнику тоже.
Витя замер.
— В смысле «оставь»? Это я собрал!
— На нашей грядке, — сказала я. — Нашей лопатой, на нашей воде. По нашим правилам.
Он побагровел, метнул взгляд на табличку у двери и процедил:
— Правила… Вы что, совсем? Бабушка бы вас отчитала.
— Бабушка меня благословила, — ответила я тихо. — «Не убивайся, — сказала, — растите себе и радуйтесь». Мы и растим. Потому ягодой спасибо, а ведро поставь у крыльца.
Он бросил ведро на тропинку так, что несколько ягод высыпались и покатились. Сел в машину, сорвал с места. Гравий брызнул в клумбу, цветы качнулись, но устояли. Я подняла мятую ягоду, сдула с неё песок, положила обратно. Гена подошёл, положил ладонь мне на плечо.
— Молодец, — сказал он просто. — Мозоль на душе — страшнее, чем на ладони. Сегодня ты её не растёрла.
— Немного трясёт, — призналась я. — Но, кажется, я впервые не сыграла в их игру: «дача общая, урожай общий».
— «Как ремонтировать — ваша, как делить — общая», — хмыкнул он. — Не, пусть теперь все знают: у нас тут другая арифметика.
Через неделю появилась Анфиса. На этот раз с детьми, собакой и списком пожеланий.
— Слушай, Лика, — сладко начала она, едва сняв кеды. — Я тут прикинула: если пристроить комнату с той стороны, то мы сможем к вам почаще. Дети давно мечтали о «дачных каникулах». Ну представляешь, какие у них будут воспоминания?
— Представляю, — кивнула я. — Они будут вспоминать, как дяди и тёти укладывали брусья, а они пропалывали морковку.
— Ну не утрируй! — взвилась Анфиса. — Детям отдых нужен. Ты же понимаешь, вырастут — упорхнут. Надо успевать дарить им радость. Тебе что, жалко? Это же родовое гнездо.
— Родовое гнездо — это когда род помогает, — сказала я мягко. — Мы не против гостей. Но у нас есть распорядок. Смотри: с утра — час на грядках. Потом — ягоды. После обеда — речка, мяч, книжки в тени. Вечером — костёр. Пристраивать комнату ради «просто приезжать» мы не будем. Мы сейчас крышей заняты. И потом — пристройка стоит денег и сил. Кто вложится?
— Мы морально, — серьезно сказала Анфиса. — Ну, скинуться на доски можем. Но мы же семья!
Вмешался Гена:
— Семья — это когда встретились, обнялись, и каждый понимает границы. Мы рады вам. Но «мы морально» не перекрывает смету. Нам важнее прочная крыша, чем полгода бесконечных гостей, не знающих, куда девать обувь.
Дети Анфисы в этот момент нашли малину и загудели: «Можно? Можно?»
— Можно, — сказала я. — Вот перчатки, вот лейки. Десять минут работы — и она ваша. Сделаете — устроим «малиновую вечеринку».
Анфиса хотела возмутиться, но дети хором завопили: «Давай-давай!» И через пятнадцать минут на столе стоял таз, полный сияющих ягод, и чайник шумел на плите. Мы с Анфисой сидели на ступеньках. Солнце вставляло золотые закладки в листья смородины.
— Ты изменилась, Лика, — сказала она неожиданно тихо. — Раньше ты улыбалась и позволяла нам «брать чуть-чуть». А теперь как комендант.
— Я научилась уважать своё время и силы, — ответила я. — И бабушкину землю. Мы с Геной не против делиться — если это радость, а не налёт с пустыми багажниками. Хочешь приезжать — приезжай. Но не «пожить», а «поучаствовать».
— А если я приведу маму? Ей тоже полезно на свежем воздухе.
— Ещё лучше, — улыбнулась я. — Маме — шезлонг и разговоры, тебе — тяпка и ведро. Работа и воздух — идеальное сочетание.
Анфиса тихо рассмеялась и впервые за день по-настоящему расслабилась.
— Договорились, — сказала она. — Только отложи мне три баночки варенья, а? Я свои вечно перевариваю.
— Отложу, — пообещала я. — За три часа на крыше.
— Торг уместен, — кивнула она.
Вечером того же воскресенья мы поехали к бабушке. Я хотела рассказать про «новые правила», но всё боялась, что она обидится: ведь именно она приучила родню к открытым дверям и полным корзинам.
Бабушка встретила нас у подъезда в своём сиреневом халате и незаменимой шляпке с полями. В прихожей пахло сушёными грушами и книгами.
— Ну, как домик? — спросила она, наливая чай.
— Дышит, — ответил Гена. — Крыша почти готова. Урожай по чуть-чуть, но свой. И вкусный.
— И родня, — добавила я, — как в музей: «А где тут взять и ничего не делать?»
Бабушка улыбнулась и посмотрела как-то прямо в меня.
— Я знала, что так будет, — сказала она. — И радовалась, когда ты забрала ключи. Потому что ты — со спиной. Ты выдержишь «а нам положено», и при этом не ожесточишься.
— Я пытаюсь, — призналась я. — Но когда Витя бросил ведро с клубникой на дорожку, мне хотелось… в общем, некрасиво.
— Понимаю, — кивнула она. — Но помни: земля любит тех, кто понимает меру. И любовь, и границы — это про меру. Скажи им ровно столько раз, сколько нужно. А потом просто закрой калитку.
— Нам ставить забор? — спросил Гена, улыбаясь одними глазами.
— Забор — это не против людей, — ответила бабушка. — Забор — это за ваш покой. Поставьте красивый, с калиткой, чтобы было видно: вы дома и у вас свои правила.
Она положила мне ладонь на ладонь — тёплую, крохотную.
— И не мучайся словом «родовое гнездо». Гнездо — там, где птицы кормят птенцов, а не соседи выносят яйца по карманам.
Мы рассмеялись, и смех снял с груди камень. Я рассказала бабушке про табличку «Помог — отведай». Она одобрила.
— Хорошие слова, — сказала. — Короткие и честные. Такие и работают.
На следующей неделе город наконец выдохнул в дождь. Ливень пришёл с громом и смехом, смывая пыль с листьев. Мы с Геной стояли под навесом и слушали, как стремительно капли собираются в ручьи.
— Крыша держит, — сказал он, довольный, как мальчишка. — Слышишь? Ни капли в доме.
— Слышу, — улыбнулась я. — И ещё слышу, как машина у калитки притормозила.
Это был двоюродный дядя Стас. Он редко появлялся, зато метко: обычно — под яблочный спас, с пустыми сумками и багажником на распашку.
— Ну, здравствуйте, работники, — прогремел он, входя, будто в собственную прихожую. — Это я за яблочками да за огурчиками. И, если у вас там варенье, пару банок. У нас дома зять объедается — это ж надо следить за фигурами мужчин!
— Здравствуйте, — ответила я, не двигаясь с места. — Огурцы мы солим для себя, яблоки ещё не пора, варенье в процессе. И у нас теперь правила: помог — берёшь. Не помог — чай, разговоры и хорошие виды.
— Э-э? — дядя Стас моргнул. — Так бабка же всегда давала. Я, можно сказать, вырос на этих яблоках.
— А мы на этих яблоках работаем, — сказал Гена. — Я тебя за лопату не держу, дядь Стас. Но и ведро не вынесу.
— Вы что, жадные стали? — взвился он. — Мы же семья!
— Как ремонт — мы, — перечислила я ровно. — Как грядки — мы. Как крыша — мы. Как забор — мы. А как делить — «семья». Давай по-честному: сегодня — чай и разговоры. Осенью, если приедешь помочь собрать — возьмёшь яблок. Столько, сколько унесёшь после дня работы.
Он разинул рот, потом захлопнул. Глянул на дождь, на нас, на табличку у двери. Помолчал. И неожиданно сказал:
— Ладно. Где у вас перчатки?
Гена молча протянул ему пару. Два часа дядя Стас выгребал мусор из кювета у дороги, чтобы вода после ливня не стояла лужами. Мокрый, удивлённый собой, он сел под навес и, кажется, впервые за много лет посмотрел на участок не глазами «бесплатного магазина».
— Чай горячий? — спросил он без прежнего командирства.
— Горячий, — ответила я. — А ещё корж с чёрной смородиной.
Мы сидели втроём, слушали дождь, ели корж и молчали. И это молчание было лучше любых оправданий.
В августе мы поставили забор. Невысокий, светлый, с аккуратной калиткой. Я прикрутила к ней новую табличку: «Здесь рады тем, кто рад участвовать». Рядом — колокольчик: звони — войдём, обнимем, покажем, где стоит лейка.
— Вроде и смешно, — сказала я, отступая на шаг, — а мне легче дышать.
— Потому что теперь твой дом говорит за тебя, — ответил Гена. — И тебе не нужно каждый раз шептать «нет», когда внутри «да» уже устало.
В ту же субботу пришла Анфиса — с пакетом самсы и двумя банками домашней аджики.
— Это вклад, — объявила она бодро. — А дети уже знают: десять минут грядок — и к малине. Я сама буду копать. Вы мне только покажите, где.
— Вон там, — улыбнулся Гена. — И перчатки вон. А после — покажу вам новую настольную игру. Будет турнир под берёзой.
— Турнир — это по-нашему, — одобрила Анфиса.
Она копала старательно, иногда кривилась — не привыкла к земле. Дети помогали, спорили кому достанется последняя крупная ягода. Я смотрела на них и вдруг понимала: «родовое гнездо» — это не про право на чужие корзины.
Это про то, как дети сами дорогу к корзине находят, как запоминается запах влажной земли, звук дождя по крыше, как лезвие тяпки чуть шуршит в междурядье. Про то, как ты сначала работаешь, а потом ешь — и вкуснее не бывает.
К вечеру небо распахнулось лососевой зарёй. На столе дымился картофель в мундирах, шипели на сковороде помидоры с чесноком, сияла миска с зеленью. Дядя Стас привёз свою тульскую гармошку и, как ни странно, играл тихо, будто боялся спугнуть августовскую хрупкость.
— Ну что, — сказала Анфиса, наливая чай, — выходит, ваши правила работают.
— Наши границы работают, — поправила я. — А правила их бережно поддерживают.
— А Витя? — осторожно спросила она.
— Витя звонил, — отозвался Гена. — Сказал, «устоял в городе», «переболел идеей природы». Я предложил «таблетку лопаты». Почему-то не согласился.
Мы засмеялись. А потом замолчали — потому что иногда молчание и есть главное «да» твоей жизни.
Ночь легла мягко. Я вышла на крыльцо, вдохнула тёплый воздух, услышала шорохи, которые знает только август: как трава говорит с ветром, как грядки остывают после солнца, как ягоды вздыхают в миске. И вдруг ясно увидела: это место — не склад, не музей, не бесплатная лавка. Это наш труд, наша радость, наша ответственность. И это — наш дом. Не «общий», не «чей-то когда-то», а живой, конкретный, любимый.
— Ты чего там? — позвал из кухни Гена.
— Думаю, — ответила я.
— Про что?
— Про то, что свобода — это когда не стыдно сказать «нет», — сказала я, входя. — И не жалко сказать «да» тем, кто рядом с тобой за одним столом и в одной земле.
— Тогда наливай компот, — улыбнулся он. — И режь пирог. У нас тут вечеринка участников.
Мы сели за стол. Анфиса спорила с дядей Стасом, чья аджика ядренее. Дети рассказывали, как нашли в малине «секретную тропинку».
Я слушала, смеялась, резала пирог и вдруг поняла, что самое сложное мы уже сделали: мы перестали оправдываться за своё. Мы перестали быть «общими» там, где мы — конкретные. Мы поставили забор — и открыли двери тем, кто приходит с руками и сердцем.
А клубника… Клубника в этот год получилась особенно сладкой. Может, потому что её больше никто не бросал на дорожку. Может, потому что мы наконец перестали бросать на землю себя.
— За это и выпьем компот, — сказала я и подняла стакан. — За наш дом, где «помог — отведай», а «просто возьми» — это прошлогодняя ягода, которой уже не место в корзине.
— И за бабушку, — добавил Гена. — Которая вовремя отдала ключи.
— И за забор, — хихикнула Анфиса. — Который оказался мостом.
Мы чокнулись стеклом о стекло. За калиткой тихо звякнул колокольчик — ветер зацепил его на прощание. Ночь улыбнулась. И я улыбнулась ей в ответ, точно зная: завтра будет ещё одна суббота, которую нам не придётся отстаивать.
Мы её просто проживём — в своём доме, своим трудом, с теми, кто разделяет не только урожай, но и грядку.
Спасти мужа от чужого ребенка