— Подождите, не закрывайте лифт! — я успела подсунуть ладонь в металлическую щель, дверь послушно распахнулась, и я, смеясь от переполнявшей меня радости, шагнула внутрь.
В пакете шуршала открытка «Папе», на телефоне горела синяя кнопка «видеосообщение». Я хотела записать ему, как врач, улыбаясь, показал два крошечных сердечка на УЗИ. Два. Два! Мне казалось, даже воздух пахнет сдобой и чем-то новым — как детская больничка после ремонта.
— Глеб офиса у себя? — спросила я у ресепшн, прижимая к животу пакет.
— На улице, у входа, — девушка кивнула в сторону стеклянных дверей. — Кажется, с клиенткой разговаривает.
«Ну и отлично, — подумала я, — зато успею увидеть его лицо. Хочу увидеть глаза, когда скажу: “Мы станем родителями. Сразу вдвойне”».
Я вышла на ступени и заметила его сразу: серый дождевой свет, блестящий от мороси асфальт, и Глеб — высокий, красивый, прислонившийся к перилам. Рядом с ним стояла женщина — такая ухоженная, что даже ветер боялся тронуть её идеальные локоны. Она смеялась, он что-то тихо говорил, и у меня было чувство, что я включила чужой фильм.
— Глеб! — я уже набрала в грудь воздуха, но голос будто разломился пополам. Женщина легко положила ладонь ему на плечо, подалась ближе — и он поцеловал её. Не «родственную» благодарность, не сухой «доброжелательный» жест — поцеловал, как целуют тех, кого ждут.
У меня перехватило горло. Открытка «Папе» выскользнула из пакета и плюхнулась в лужу. Золотые буквы расползлись, как сахар в чае. Я чувствовала, как во мне, где-то рядом с двумя новыми сердцами, что-то треснуло.
Он обернулся случайно — и замер. Наши взгляды встретились. Я подняла открытку, мокрую, лишённую смысла, и просто молчала.
— Ника… ты чего здесь? — Глеб шагнул навстречу, но я переступила через его «Ника», как через осколок.
— Любуюсь, — сказала я почти равнодушно. — Красиво целуетесь. Вы на этой лестнице часто репетируете?
Женщина стояла в полоборота, не прячась, но и не улыбаясь. Она медленно провела пальцем по краю своей лакированной сумочки, как кошка языком по лапке, и чуть сузила глаза.
— Лада, подожди минутку, — попытался буднично произнести Глеб. — Это… неожиданность.
— Правда? — я приподняла брови. — Для меня — да. А для тебя?
— Ника, давай не здесь, — прошептал он.
— А где? В цветочном? В кондитерской? Или, может, в роддоме — там, где меня сегодня поздравляли? Двоих ждём, Глеб. Двоих.
Он отпрянул, как от кипятка. Женщина — Лада — едва заметно улыбнулась уголком губ, словно услышала изысканную шутку.
— Поздравляю, — сказала она сухо. — Это… важная новость.
— Важная? — я усмехнулась. — Важная — это когда понимаешь, что годы лечения были не впустую. А у тебя, Глеб, — новая жизнь, оказывается. Вот только я в неё не вписываюсь, да?
Он отвёл взгляд и, как мальчишка в учительской, тихо выдохнул:
— Мы с Ладой… давно вместе.
— Сколько? — я почувствовала, как пальцы сжимают пакет. — Скажи цифру.
— Пять лет.
Ступенька под ногами качнулась. Пять. Те самые пять, когда я ложилась под капельницы, когда мы вместе выбирали прикроватные тумбочки, когда я думала, что у нас просто затянувшаяся весна.
— Ты подонок, — выдохнула я. — И вы, Лада, — тоже. Вы же знали, что он женат.
— Не смей оскорблять её, — сорвался Глеб. — Она мой босс и… любимая женщина.
— А я кто? Временная сотрудница с бесполезным контрактом? — я облизала пересохшие губы. — Я беременна твоими детьми, Глеб. Двумя.
Лада перестала улыбаться. Она посмотрела на меня прямо, без жалости, как на неудачно выбранные обои в дорогом интерьере.
— Я устала от спектакля, — сказала она и повернулась к дверям. — Глеб, обсуди с Никаной всё позже.
— Ника! — попытался он что-то добавить, но я уже развернулась и ушла — так быстро, как только позволял живот.
Я почти не помню, как добралась до квартиры. Кажется, долго стояла под душем, потом лежала на диване, уткнувшись лбом в мокрое полотенце. Телефон не замолкал. «Глеб», «Глеб», «Глеб». Я отключила звук.
Вечером дверь щёлкнула. Он вошёл без ключа — свой дом, свои стены, свои привычные шаги.
— Нам надо поговорить, — сказал он, не поднимая глаз.
— Нам — уже нет, — я отвернулась к окну. — Ты всё сказал у офиса.
— Ника, не усложняй, — голос стал железным. — Собирайся. Я подам на развод. Это будет… лучше для всех.
— Для всех — это для вас двоих, — прошептала я. — Куда мне идти?
Он пожал плечами, как будто вопрос был о погоде. И тогда в комнату вошла Лада. Лак на ногтях блеснул, духи пахнули холодным цитрусом.
— Я помогу, — произнесла она. — Сниму вам квартиру, дам денег. Только одно условие.
— Вот как, — я медленно повернулась. — Слушаю.
— Вы ждёте двойню. Так? — Лада говорила так, будто обсуждала условия поставки. — Одного ребёнка оставите себе. Второго отдадите нам. Всё оформим правильно. В роддоме можно договориться, чтобы записали меня матерью. Я не могу иметь детей. А так… все довольны.
— Вы сейчас серьёзно? — мне стало смешно и страшно одновременно. — Вы хотите, чтобы я… отдала вам своего ребёнка, как щенка с помётника?
— Вы не справитесь одна, — спокойно сказала она. — А мы дадим ему всё. И вам — поддержку.
— Я слышал, что бывают монстры, — проговорила я тихо. — Но обычно они живут в сказках.
— Не драматизируй, — раздражённо бросил Глеб. — Решение рациональное. Нам с Ладой будет ребёнок, ты — не останешься без помощи. Ты сама говорила, что денег мало, работы нет.
— Я говорила, что нам тяжело, — ответила я. — Но не думала, что тяжело — это значит «продай ребёнка».
— Это не продажа, — резко сказала Лада. — Это соглашение взрослых людей.
— Взрослые люди так не делают, — произнесла я. — Вы — хищники, Глеб. Ты — и ты, Лада. И да: лучше я буду спать на вокзале, чем подпишу вашу бумажку.
Я поднялась, вытерла слёзы тыльной стороной ладони и открыла шкаф. Сложила в чемодан самое необходимое, документы, медицинскую карту, маленькие носочки, купленные на распродаже для «крошек» — я ещё не знала их имен, но уже разговаривала с ними по ночам. В дверях Глеб сказал в спину:
— Подумай. Ночь — хороший советчик.
— Для вас — возможно, — я оглянулась. — Для меня ночь — это две жизни внутри, которые я обязана защитить.
Я вышла и закрыла за собой его, вернее — уже не мой — дом.
Город жил мокрой, светящейся жизнью. Витрины подмигивали, автобусные остановки блестели, как чешуя рыбы. Я шла без цели, чемодан гремел колёсиками, и каждый шаг отдавался в животе. Иногда я разговаривала с ними вслух:
— Девочки мои, мальчики мои… я не знаю, кто вы. Но я не дам вас в обиду. Не дам…
У перекрёстка остановилось такси. Водитель, молодой, худой, с той усталой добротой во взгляде, что бывает у людей, трогающих руль ночами, опустил стекло.
— Вам куда? — спросил он. — Ночь, дождь… Вам нельзя так.
— Я не знаю, — честно ответила я. — Никуда.
Он посмотрел на меня — на чемодан, на живот, на глаза, в которых, кажется, шумело это чёртово море.
— Садитесь, — сказал он. — Хоть согреетесь. Я Артём.
— Ника, — откликнулась я автоматически.
Внутри пахло чаем и чистотой. На панели поблёскивала фотография: мужчина и мальчик в шапках с помпонами ловят мыльные пузыри. Артём подал мне бумажный стакан.
— Сладкий, — сказал он. — Отпаивает лучше лекарств. Что случилось?
Я, к своему удивлению, рассказала. Коротко. Без крика. Просто факты: «шесть лет лечения», «двойня», «он — с другой», «они хотят одного ребёнка». На слове «ребёнка» у меня опять дрогнул голос.
— Понятно, — сказал Артём, и в его «понятно» не было ни сантиметра жалости — только внимание. — Куда поедем?
— Я правда не знаю, — повторила я. — У меня никого в городе.
Он пару секунд молчал, потом аккуратно включил поворотник.
— Поедем ко мне, — сказал он так буднично, будто приглашал на чай соседку. — У меня две комнаты. Я живу с сыном. Он у бабушки сейчас, вернётся завтра вечером. Переночуете. Если будет страшно — уйдёте утром. Но сейчас вам нужен чай и постель.
— Вы… вы нормальный вообще? — хрипло рассмеялась я. — Я беременная чужая женщина. Вы меня не знаете!
— Вы тоже меня не знаете, — усмехнулся он. — Но я, кажется, сплю спокойно. И чай у меня вкусный.
Я снова посмотрела на фотографию. Мальчик ловил пузырь, рот открыт, глаза смеются. Я закрыла крышку стакана, натянула ремень.
— Поехали, — сказала я.
Дома у Артёма было светло и пусто по-семейному. Книги ровными рядами, пледы в корзине, тёплая лампа на кухне. Он поставил чайник, расстелил на диване чистое покрывало и спросил:
— Вы хотите говорить или спать?
— И то, и другое, — призналась я. — Но дети… они, наверное, тоже хотят чая.
Мы смеялись тихо, как люди, которые сильно устали. А потом я всё-таки заплакала. Он не стал меня утешать, не сказал ни «не переживайте», ни «всё будет хорошо». Просто молча подвинул ко мне тарелку с печеньем и сел рядом, на другом краю дивана.
— Спасибо, — прошептала я. — Если бы не вы…
— Если бы не я, — он пожал плечами, — вы нашли бы кого-то другого. Мир иногда подбрасывает мягкие ступеньки. Важно — наступить.
Я осталась. Сначала — на одну ночь. Потом — на неделю. Мы искали съём, он помогал с документами, я дышала заново. Артём звонил сыну Елисею по вечерам — мальчик болтал про школу и объявлял, что «папа должен купить новый клей, потому что аппликация без клея — это просто бумага».
— Аппликация без клея — это моя жизнь без мозгов, — фыркнула я однажды. — Держалась на честном слове, а оказалось — на чужом клейстере.
— Вы смешная, — сказал Артём.
— И беременная, — ответила я. — Это делает меня двусмысленно смешной.
Я родила в конце февраля. Морозные звёзды царапали небо, а я, лёжа под лампой, считала вдохи. Сёстры бродили шуршащими тенями, акушерка говорила: «Дышим, Ника, дышим, у вас отличные дети, всё идёт по плану». «Отличные дети» — это звучало как «великолепные новости».
Я родила двух мальчиков — и впервые в жизни расплакалась от радости. Их положили рядом, и меня накрыло чем-то фундаментальным — будто под домом вдруг нашёлся мощный фундамент, о котором я и не подозревала.
А на следующий день ко мне попытались зайти «посетители».
— К Никанe Боровик, — уверенно сказала регистратору женщина в белой шубе, глянцевая, как каталог. Рядом с ней стоял Глеб.
Я услышала их голоса ещё в коридоре. К горлу подкатил знакомый ком. Сестра заглянула в палату и шёпотом спросила:
— Пускать?
— Нет, — сказала я спокойно. — Нет. И… позвоните, пожалуйста, охране, если что.
Они всё равно вошли. Я сидела на кровати, держа одного из малышей у груди. Второй сопел в прозрачной люльке.
— Ника, — начал Глеб, — мы…
— Здесь тихо, — перебила я. — Здесь спят дети. Если вы пришли устраивать торги, мы их не проводим.
— Я пришла за своим ребёнком, — ровно произнесла Лада. — Мы договорились, что…
— Мы не договаривались, — отвечала я. — Вы диктовали условия. Я отказалась.
— Я уже всё подготовила, — она протянула папку. — Нотариус, формы. Вы ничего не потеряете.
— Ничего? — я улыбнулась. — Кроме сына.
— У тебя их двое, — бросила она, как будто у меня две пары перчаток.
— У меня — двое детей, — я чётко произнесла каждое слово. — Это разные люди, Лада. А у вас — пустота, и вы надеетесь заткнуть её моим ребёнком.
— Не надо грубостей, — нервно сказал Глеб. — Мы взрослые люди.
— Взрослые люди признают свои ошибки, — ответила я. — И уходят. Пожалуйста, уходите. Или я буду звать охрану.
— Я уже здесь, — раздался голос у двери. Мужчина в форме вежливо кивнул мне и повернулся к паре. — Посетителям с конфликтными вопросами здесь не место. Пройдёмте.
Лада хотела что-то сказать, но охранник уже распахнул дверь. Глеб перед уходом кивнул на детей:
— Ты пожалеешь.
— Возможно, — сказала я. — Но точно не сегодня.
Мы вернулись к Артёму через неделю. Елисей торжественно объявил, что «теперь у нас дома два птенца» и нужно говорить шёпотом, «чтобы не спугнуть». Он приклеил к дверному косяку яркую бумажную стрелку с надписью кривыми буквами «ТИШЫНА». Я впервые за много месяцев засмеялась не осторожно, а по-настоящему.
Ночи были тяжёлыми. Я путала имена, укачивала сразу двоих, пела им песни, которых никогда не знала — слова приходили сами, простые, как дождь: «Мои корочки хлеба, мои маковые зёрна, мои маленькие сердца…». Артём вставал, готовил смесь, приносил мне воду. Иногда он только садился рядом, клал ладонь мне на плечо — и становилось легче.
— Ты почему всё это делаешь? — спросила я как-то ночью, когда часы в коридоре отстукивали два.
— Потому что рядом вы, — просто ответил он. — И потому что когда-то меня тоже спасли из бессмысленности. После развода я жил как в коробке — всё ровное, удобное и невкусное. Елисей вытащил меня за ушко. Теперь моя очередь.
— Я боюсь, — призналась я. — Что Глеб не отстанет. Что Лада найдёт способ.
— Мы найдём адвоката, — сказал он. — И будем говорить правду. Судьи любят правду больше, чем красивые папки.
Глеб и правда пытался вернуться — звонки, сообщения, однажды я увидела его у подъезда. Он сказал:
— Я хочу видеть сыновей.
— Ты можешь видеть себя у зеркала, — ответила я. — Сыновья — не экспонат.
— Суд определит порядок общения, — холодно сказал он.
— Суд определит, — согласилась я. — Пока — уйди.
Мы нашли адвокатку Светлану — невысокую женщину с уверенной походкой, у которой по телефону всегда смеялись дети. Она выслушала всё, перелистала переписку, покачала головой.
— У вашей Лады не только глянец на сумке, — сказала она. — У неё уверенность, что мир — это магазин. Но мир — это школа. И у него есть правила. Не переживайте. Мы будем стоять за вас.
Суды тянулись почти год. Лада на первом заседании пришла в белом костюме и говорила «риски социальной нестабильности». На втором — принесла «психологическое заключение», в котором о себе же написала «высокие воспитательные компетенции». Светлана улыбалась ровно и отвечала спокойными фразами. Я сидела, сжимая в руках пустую бутылочку от смеси, как тотем. Артём — рядом, иногда просто касался моего локтя.
В итоге суд определил: отцовство Глеба никто не отрицал, но попытку «переоформить» одного ребёнка назвали «аморальной и юридически несостоятельной». Его право на встречи оставили под контролем психолога и только при моём согласии, пока дети маленькие. Лада исчезла с горизонта, как снятая афиша неудачного спектакля.
— Победа, — сказала Светлана. — Теперь живите.
Мы правда начали жить. Не как на открытке, не как в рекламе, где все улыбаются одинаковыми зубами. По-настоящему.
Я вернулась к работе — так, по чуть-чуть. Писала тексты ночами, когда мальчики засыпали, варила им овсянку по утрам. Артём собирал Елисея в школу, учил малышей дуть на горячее, а меня — не бояться просить помощи.
— Ты права имеешь, — говорил он. — Не на подвиг, на помощь.
— А у тебя есть право — на любовь, — ответила я однажды, сама удивившись своей смелости.
Мы смеялись. Мы устали. Мы учились. Иногда я ловила себя на том, что стою в магазине и глажу ткань маленького бодика, как кошку, — и расплываюсь от счастья. Иногда — что сижу на кухне и плачу, потому что в коляске два крика одновременно, а в голове — тысяча страховых полисов будущего.
— Всё нормально, — шептал Артём, присаживаясь на край стула. — Мы живые. Значит, будет и смех.
Однажды весной мы поехали в парк: Елисей — с самокатом, мальчишки — в коляске, я — с термосом. Снег уже сошёл, но лужи ещё пахли льдом. Артём остановился у карусели, посмотрел на меня почти торжественно:
— Ника… Я думал, как сказать. И понял, что никак. Просто… останься. Со мной. С нами. Не как квартирантка. Как… ты.
— Я уже осталась, — улыбнулась я. — Только не знала, что это можно так назвать.
Он засмеялся, а потом вдруг стал серьёзным:
— Я давно хотел спросить. Тот день у офиса… Ты пожалела, что ушла не зная, куда?
— Ни секунды, — ответила я. — Потому что в тот день я пошла туда, где не продают детей.
Летом мы расписывались в маленьком ЗАГСе, где окна смотрели на реку. Елисей держал в руках разноцветные шары и говорил: «Теперь я — старший брат двух младших и почти муж сестры мамы». Люди вокруг улыбались. Мы подписали бумагу — не ту, что хотела Лада, а ту, которую мы выбрали сами. Я почувствовала, как под ногами — не просто ступени, а земля, которая держит.
Сейчас у нас дома — тёплый хаос. На холодильнике — кривые кораблики, на полке — деревянные динозавры. По утрам мальчишки, уже не такие крошечные, толкаются за право «первым нажать кнопку тостера», а Елисей рассудительно объявляет: «Сегодня приоритет — у младшего». По вечерам Артём наклоняется ко мне и спрашивает:
— Ты устала?
— Да, — честно отвечаю я. — Но это очень хороший тип усталости.
А недавно я снова задержалась у кабинета УЗИ. Врач, улыбаясь, повернул экран — и я увидела ещё одну крошечную луну внутри меня.
— Поздравляю, — сказал он. — У вас будет ребёнок.
Я вышла на улицу. Воздух пах липой, и где-то вдалеке стрекотал трамвай. Артём ждал, прислонившись к перилам, — меня чуть повело от странного дежавю, но теперь всё было по-другому: рядом стоял человек, с которым не страшно стареть, потому что с ним легко жить.
— Ну? — он заглянул в глаза.
— Будем снова не высыпаться, — я улыбнулась. — И покупать ещё один плед.
— Согласен, — сказал он. — И ещё один торт на первый день рождения.
Мы смеялись, и в моём смехе не было больше соли. Я вспомнила открытку «Папе», расплывшуюся в луже у офиса. Тогда мне казалось, что вместе с золотыми буквами уходит и моя жизнь. Но оказывается, мир любит точки с запятой. Он оставляет место для продолжения, если ты осмеливаешься не ставить точку после чужой точки.
Иногда мне пишут из прошлого. Недавно пришло сообщение от неизвестного номера: «Ника, это Глеб. Я хотел бы увидеть сыновей». Я долго смотрела на экран, почувствовала лёгкое — как тень облака — сожаление о несбывшемся. Потом ответила: «Они ещё малы. Когда вырастут, сами решат. Сейчас им нужна тишина, а мне — покой». И выключила телефон.
Я не знаю, кем они станут — мои мальчишки и тот маленький, кто растёт во мне. Может, инженерами, может, художниками, может, просто людьми, которые не соглашаются на сделки против себя. Я знаю, чему их точно научу: не путать помощь и торговлю, любовь и собственничество, щедрость и расчёт.
— Мам, а почему у нас так много пледов? — однажды спросил Елисей.
— Потому что когда дома тепло, — ответила я, — это видно даже по вещам.
Он кивнул и подоткнул плед мальчишкам. Я смотрела на них и думала о той ночи, когда шла по мокрому городу, и мне казалось, что у меня нет ни крыши, ни будущего, ни плана. Оказалось, у меня был путь. Он всегда у меня был — просто я слишком долго шла чужими дорогами.
Теперь я иду своей. И если на ней появляются лужи — ничего, мы умышленно прыгаем через них всей толпой. Потому что мы семья. Не та, «где всё по плану», а та, где «всё по любви». И это совсем другое чувство.
— Артём, — говорю я иногда по вечерам, когда дети уже спят, а в окне гаснут дома, — спасибо за чай.
— Всегда пожалуйста, — отвечает он. — У меня его много. А вот тебя — одна. Берегу.
Я закрываю глаза и слышу, как где-то внутри меня двигается маленькая планета. Я больше не боюсь будущего. Оно пахнет липой, чистым чаем и детским мылом. И там нет места людям, которые делят детей пополам. Там есть место тем, кто умеет класть пледы, когда становится прохладно, и держать ладонь рядом, когда ты дышишь.
Младшая сестра