Вика умела вставать раньше будильника. Тело само знало: в шесть сорок пять на кухне уже должен потрескивать тостер, чайник бежать едва слышно, а ланчбокс для Артёма — собран с той педантичной любовью, которой она почти стеснялась. Соседи шутили, что по её шагам можно настраивать часы, — и Вика улыбалась: ну и пусть, лучше так, чем вечный хаос.
В тот день она встала, как обычно, и только потянулась за кружкой, когда в коридоре брякнул ключ. Потом второй. Затем шуршащий звук колёсиков. Вика замерла с чайной ложкой в руке: колёсики тащились по линолеуму, бились о порожек, стонали. Дверь распахнулась, пахнуло мокрой перчаточной кожей и вокзальным кофе.
— Ой, Вик, ты не спишь? — влетела в кухню Мила, улыбаясь так, как улыбаются люди, которые заранее решили, что им рады. — Мы с Лёшей буквально на недельку. Его офис переезжает, а там… ну, короче, временный форс-мажор.
Следом протиснулся Лёша — младший брат Артёма. В шапке, в наушниках, с аккуратно выбритой полоской бороды, в которой отражались кухонные лампочки. Он кивнул: мол, свои.
— На недельку, — повторила Мила, ставя на табурет чемодан с наклейкой «Будапешт». — Ты же золотая. Я всегда говорила: только у вас можно не напрягаться.
Вика положила ложку на блюдце, чтобы не стукнуть ею о стол. Внутри тут же зашевелилась её вечная бухгалтерская привычка считать: неделя — это семь завтраков, четырнадцать кружек кофе, бесконечные полотенца и короткие разговоры в коридоре, от которых потом болит голова. Но вслух она сказала другое:
— Ладно. Только предупредите Артёма, он скоро проснётся и испугается.
Артьём и правда испугался. Вернее, растерялся и сделал вид, что не растерян. Он всегда так: вежлив до неловкости. Обнял брата, перекинулся парой слов о каких-то проектах, а Милу поцеловал в воздух рядом с щекой. А потом они все вместе пили чай, и Мила говорила без остановки: как их стартап «вот-вот рванёт», как «сейчас нужен лишь небольшой буфер», как «у чужих людей снимаешь — и чувствуешь себя как на сцене, а у своих — как дома». Вика слушала и думала, что у дома разный запах у разных людей.
Первый день проскочил с удивлением, второй — с компромиссами. В третий Вика заметила, что на крючке в ванной висит ещё одно полотенце, на стиралке — чужая косметичка, а в шкафу под раковиной неожиданно поселились две банки с корицей и какао. Мила с утра варила что-то густое, тягучее, сахар раскатывался по столу как белый песок; Лёша, прикрывшись ноутбуком, звонил «партнёрам» — слышно было только его мягкое «да-да» и «вписываемся в дедлайн, разумеется». Запах ванили въедался в халат, а Вика, выходя на работу, осторожно переступала через первый чемодан, который почему-то так и не переехал в кладовку.
Вечером заглянула Галина Петровна, свекровь. С порога посмотрела на обувь у коврика, сжала губы, но мягко, как будто уговаривала себя не заметить. Обняла Милу крепче, чем Вику, и сказала:
— Молодцы, что к старшим, а не по углам. Семья — это тыл. Ну ничего, перетопчемся как-нибудь, тесно да не в обиде.
Вика улыбнулась в ответ и поставила на стол суп. Её улыбка была из тех, за которые потом расплачиваются молчанием.
Неделя прошла. Потом ещё три дня, «чтобы закрыть хвостики». У Милы появился инстаграм с профилем «домашняя выпечка», фотографии коржей с ровными кремовыми бордюрами, сторис с подписью «на заказ от шести порций». Вика не знала, куда девать вечные миски, которые надо перемывать ночью, потому что днём ими заняты. Лёша то работал, то «вёл переговоры», то исчезал у друга на коворкинге. На кухонной полке остался кричащий стикер Милы: «НЕ ТРОГАТЬ МЕРИЛКИ!».
— Вы бы хотя бы предупредили, — говорила Вика, протирая стол после очередной карамели. — У нас же плита не промышленная. И вытяжка.
— Ой, Вик, спасибо, что ты такая правильная, — улыбалась Мила, уже доставая следующий противень. — Если бы не ты, мы бы и дня не продержались. Потерпите немного. Разгонюсь — съедем. У нас с Лёшей большие планы.
Артьём пытался балансировать. Составлял списки покупок, чтобы продукты не исчезали в никуда. Переставил график пользования ванной, чтобы Вика не опаздывала. Вечером, когда Мила снимала на телефон очередной «процесс», он уходил в комнату, включал тише новости и крепче сжимал чашку с чаем. Вика, глядя на него, тоже делала вид, что всё в порядке. Им казалось, что если назвать это «временными неудобствами», они уменьшатся.
На второй неделе стали приходить курьеры. Сначала редко, потом чаще. Они приносили коробки с лентами, пакеты с лого каких-то оптовых компаний. Подписывали всё на Милу, но адресом значилась квартира Вики и Артёма. Пакеты складировались в коридоре, перегораживали проход. Сосед Степан Семёнович перестал здороваться в лифте: тяжёлые пакеты стояли прямо у его двери, как проклятие.
— Мил, давайте хотя бы что-то увезём на склад, — осторожно предложила Вика. — Или снимите каморку где-нибудь рядом, я узнаю, где дешевле. Я тебе даже помогу в бухгалтерии, чтобы всё легально.
— Ой, ты золотце, — Милу не смутило слово «легально». — Но сейчас каждая копейка на счету. А дома безопасно. И, кстати, раз ты про бухгалтерию: оформи, пожалуйста, пару позиций как закупки. Ты же знаешь, как это делать правильно. Адрес твой же можно указать? Он надёжный.
Вика вдохнула и выдохнула. Что-то в ней сдвинулось, как мебель, которую долго не решались переставить. Она сказала:
— Давайте так: неделя. За неделю вы решаете вопрос с жильём и складом. Я правда помогу. Но у нас своя жизнь. Я не тыл, я человек.
Мила с Лёшей переглянулись — коротко, как люди, которые слышат не смысл, а препятствие.
— Ты что, против семьи? — обиделась Галина Петровна по телефону вечером. — Родной брат мужа у тебя в дверях, а ты ему сроки ставишь, как чужому.
— Я сроки ставлю не людям, — осторожно ответила Вика, — а ситуации, которая с нас сползает, как одеяло.
— Красиво говоришь, а по сути — холодная, — отрезала свекровь. — Вон Мила не жалуется.
Вика положила трубку и долго смотрела на свои ладони. Они пахли мылом и лимоном. Ладони людей, которые всегда моют за другими.
Пятница прошла сдержанно. Суббота принесла список заказов у Милы — двадцать шесть наборов к капустнику в детском центре. Мила не спрашивала, можно ли ночью включать миксер. Она просто включала. В три утра Вика проснулась от того, что стены дрожат, как будто над домом висит неизвестный самолёт. Она вышла на кухню — Мила в фартуке, волосы заколоты палочками, на щеках мука. На столе — море печенья, на плиту выставлены кастрюли, в раковине горка посуды, как новый хребет.
— Ты правда не можешь сделать это у кого-то другого? — спросила Вика устало. — Или хотя бы не в три ночи?
— Клиент утром забирает. У меня сроки, — Мила даже не повернулась. — Ты же сама говорила про сроки.
— Я говорила про неделю.
— Неделя ещё не закончилась, — подсказал из комнаты Лёша, не поднимая глаз от телефона.
А в воскресенье, когда Вика пыталась поспать до девяти, у двери показался курьер с двумя мешками сахара. Он позвонил, позвал «Викторию», а потом, не дождавшись ответа, просто зашёл: дверь не была закрыта на верхний замок — Лёша выходил в магазин и оставил «на минутку».
— Девушка, распишитесь, — курьер поставил мешки прямо на коврик, туда, где утром любят лежать Викины тапочки.
Вика встала, подписала, потом ещё долго молча протирала входную дверь влажной салфеткой. Ей казалось, что у этого липкого сахара есть характер: он цепляется за всё, чего касаются Мила с Лёшей, и не отлипает.
На работе коллега Марина заметила, что Вика стала пить двойной кофе и путать даты встреч. «Ты же железная обычно», — удивилась она. Вика улыбнулась, но где-то внутри уже собирала мысленный шкафчик «нет»: нет в три ночи, нет чужим посылкам, нет чужим ключам, нет чужим словам, которые прижимаются к тебе, как мокрый шарф, и ты их терпишь, потому что так принято у «своих».
К концу второй недели Артём сказал:
— Давай ещё чуть-чуть потерпим. Лёша обещал, что нашёл вариант. До пятницы.
— В пятницу, — повторила Вика и вдруг поймала себя на том, что считает дни не до выходных, а до границы, за которой, возможно, станет тихо.
Только тихо не стало. И не в пятницу. И вовсе не от обещаний. Но это будет уже другая неделя, другое утро и совершенно другой тон её голоса. Пока же она помнила, как у людей с правильной осанкой начинают побаливать плечи — просто потому что кто-то долго висел на них, играючи. И она решила: если уж висеть — то не на ней. Она не гимнастический турник.
За окном шёл мокрый снег, и Вика шла на работу, сжимая внутри себя ту самую неделю, как чётки. Ей хотелось посчитать до последней бусины. Ей хотелось, наконец, положить эти чётки на стол и сказать: хватит. Но пока она всё ещё держала их в руках. Пока.
Неделя, о которой Вика мечтала как о последней, началась не с облегчения, а с запаха горелого крема. Утро понедельника — то самое, когда хочется просто налить кофе и помолчать — встретило её хлопком из кухни. Мила забыла выключить духовку. Карамель вытекла, прилипла к противню и застыла коркой, от которой пахло сладко, но мерзко, как от старого сахара в чайнике.
— Ой, я же всего на минутку! — Мила, босиком, прыгала вокруг, махала полотенцем. — Думала, не успею!
— Так ты бы хоть будильник ставила, — тихо сказала Вика.
— Да ладно тебе, что ты сразу с упрёком? Я же не специально. Я вообще-то несу в дом пользу. Клиентов — море! Я скоро на ноги встану, и всем будет легче!
Она говорила это уверенно, чуть громче, чем следовало. Так обычно говорят те, кто пытается убедить не собеседника, а саму себя.
Вика вымыла духовку, проветрила кухню. Когда уходила на работу, на столе остались тарелки с недоеденными кусочками теста, а под ними — маленький клочок бумаги с надписью: «Не трогай, это мои!»
На работе она ловила себя на том, что не может сосредоточиться. Мышкой водила мимо ячеек, цифры разъезжались перед глазами. Сама себя ругала — «Вика, ты не из тех, кто теряется из-за ерунды» — но мысли возвращались домой, к звукам миксера и вежливым улыбкам Милы, в которых давно поселилась чужая уверенность.
После обеда позвонила Галина Петровна.
— Викочка, — голос мягкий, нарочито участливый, — я тут хотела узнать, как вы там уживаетесь. Мила мне жаловалась, что ты нервничаешь. Ты, может, утомилась?
— Мама, — Вика устала поправлять: мама — не её, а Артёма. — Утомилась — не то слово. У нас в квартире склад.
— Да ты не преувеличивай. Молодёжь же. Им сейчас трудно. Надо помочь. А ты — женщина основательная, тебе не привыкать.
— А Лёше не трудно? Он же мужчина. Может, он поищет им жильё?
— Ты прям как ревизор, честное слово, — с досадой ответила Галина Петровна. — Не выставляй себя злой.
После этого разговора Вика сидела минут десять, глядя в экран монитора. Курсор мигал, как насмешка. Внутри копилось что-то вязкое, то ли обида, то ли усталость, то ли просто ощущение, что её дом перестал быть домом.
Вечером, вернувшись, она обнаружила, что Мила перетащила миксер в гостиную.
— Тут свет лучше, — объяснила она, — и мне просторней. Ты ж не против?
Посреди ковра стоял столик, на нём коробки, формы, шприцы для крема. Пыльца сахара переливалась в лучах настольной лампы, садилась на пол, на диван, на Артёма.
— Мил, а если клиентам не понравится запах дивана с кремом? — попыталась пошутить Вика.
— Зато у вас уютно! — отмахнулась Мила. — Я бы и вам помогла, если б у вас был бизнес. Но у тебя бухгалтерия — скукотища!
Артём молчал. Он чувствовал себя посредником между двух стен: если скажет Вике «потерпи», будет подлецом; если Милу попросит съехать — будет предателем. Поэтому говорил общее: «Пусть пока побудут, мы же не звери».
Только в четверг, когда Мила случайно пролила сливки на новый диван, у Вики дрогнуло что-то в голосе.
— Это всё можно оттереть, не волнуйся! — засуетилась Мила.
— Я не волнуюсь, — сказала Вика медленно. — Я просто смотрю, как из моего дома выносят спокойствие в ведрах, и даже крышкой не прикрывают.
Мила фыркнула:
— Господи, какая ты драматичная. Всё тебе — трагедия. Надо проще быть, Вик. Проще!
В пятницу пришёл курьер — не с сахаром, а с возвратом. Покупатель отказался, «не соответствовало описанию». Мила спорила с ним прямо в прихожей, громко, с жестикуляцией, с фразами «я частное лицо» и «вы вообще кто такой». Курьер отошёл, а соседи выглянули в двери.
— Опять у вас? — спросил Степан Семёнович. — У нас в подъезде теперь склад что ли?
Вика покраснела, будто это она торговала печеньем. Когда курьер ушёл, Мила, уже раздражённая, бросила:
— Ты бы хоть не стояла, как надзиратель! Если бы не я, у вас тут скука была бы смертная!
— Скука, Мил, — это когда тихо. А сейчас у нас хаос, — ответила Вика.
Мила закатила глаза.
— Ну всё, началось. Хозяйка квартиры объявила войну предпринимателям!
В воскресенье вечером пришёл Лёша — весёлый, с пакетом пива.
— Отмечаем! — сказал он. — Нашли помещение, через неделю переедем.
Вика впервые за долгое время улыбнулась.
— Правда?
— Правда. Маленькая коморка, но своя. Мы там и спать будем, если что.
— Поздравляю, — сказала Вика и почувствовала, как будто с плеча соскользнула чугунная гиря.
Но в понедельник утром выяснилось, что помещение не дали: «арендодатель передумал». Мила хлопала ресницами:
— Ну не судьба! Ничего, скоро другое найдём.
Артём опять промолчал. А Вика впервые не удержалась:
— Мила, вы уже три недели живёте у нас. Три. Я больше не могу.
— А мы тебе что, мешаем? — искренне удивилась Мила. — Мы же не бесплатно! Я вчера целую кастрюлю борща сварила!
— И половину разлила по банкам клиентам, — добавила Вика. — Ты торгуешь из моей кухни, как из палатки.
— Вот и неблагодарность! — вспыхнула Мила. — Всё тебе не так! А Артём, между прочим, мой муж, а не твой, чтоб ты так распоряжалась!
В кухне повисла тишина. Вика почувствовала, как Артём сжал её плечо — мол, не реагируй. Но в голове звенело: «мой муж, не твой».
На следующий день Вика взяла отгул. Не могла — ни на работу, ни домой. Сидела в кофейне, перелистывала новости, потом просто смотрела в окно. Думала, как люди позволяют себе превращать чужой дом в свою арену. И почему ей всегда кажется, что сказать «нет» — значит быть плохой.
Она вернулась к вечеру. В прихожей стояли новые коробки, а на полу — мука. Вика прошла по ней, как по снегу, оставляя следы. На кухне пахло ванилью и выдохшимся кофе. Мила разговаривала по телефону:
— Да, да, доставка завтра. У меня тут логистика сложная, но всё под контролем.
Когда Вика вошла, Мила показала на диван:
— Можно я тут оставлю всё до завтра? Там просто некуда.
Вика не ответила. Она сняла пальто, поставила сумку. Посмотрела на диван, потом на окна. И вдруг поняла, что больше не чувствует себя хозяйкой. Она просто здесь живёт.
Поздно ночью Артём попытался заговорить:
— Может, ещё чуть-чуть…
— Нет, — спокойно сказала Вика. — Больше не чуть-чуть. Я устала быть доброй.
Он вздохнул:
— Понимаю. Но мама…
— Мама взрослая женщина, — оборвала она. — Пусть наконец поймёт, что доброе сердце — не склад для чужих вещей.
Через два дня Вика вернулась домой чуть раньше обычного. На кухне Мила снимала сторис: «Сегодня готовим чизкейк!» — с фильтрами и хихиканьем. Вика постояла в дверях. Потом спокойно сняла с вешалки куртку Милы, пальто Лёши, их шарфы. Вынесла всё в прихожую. Открыла дверь. Чемоданы стояли там, где всегда — под вешалкой. Она вытащила их, аккуратно поставила на площадке, закрыла дверь и повернула ключ.
Потом вернулась на кухню.
— Мил, — сказала тихо. — Помнишь, я говорила про сроки? Они закончились.
Мила растерянно рассмеялась:
— Ты что, серьёзно?
— Абсолютно.
Она сняла фартук, села на стул, как будто проверяя, не шутит ли Вика. Артём стоял у двери, молчал.
— А если мы не уйдём? — Мила посмотрела вызывающе. — Что ты сделаешь?
— Ничего, — сказала Вика. — Просто не впущу обратно.
Вика ушла в спальню и закрыла дверь. Уснула почти сразу — без тревоги, без привычного гула миксера.
А утром…
…А утром в квартире стояла тишина — настолько плотная, что Вика сначала не поняла, проснулась ли вообще. Ни звука из кухни, ни шороха посуды, ни сладкого запаха ванили, который уже прочно въелся в шторы.
Она вышла в коридор, босиком, осторожно, будто боялась спугнуть это новое ощущение — тишину. Чемоданов под вешалкой не было. На столике — записка.
«Мы у мамы. Подумай, не перегнула ли ты палку. Мила».
Вика прочитала и улыбнулась краешком губ. На автомате приготовила кофе, села за стол и поняла, что впервые за несколько недель слышит, как капает вода из крана. И как стучит сердце.
Но покой продлился недолго. Через час зазвонил телефон.
— Викочка, — голос Галины Петровны был натянут, как струна. — Что это за безобразие? Вы выгнали Лёшу с Милой?
— Не выгнала, мама, — спокойно сказала Вика. — Они сами ушли.
— Сама не начинай эти штучки! — повысила голос свекровь. — Мила плачет! Говорит, ты их выставила с чемоданами на улицу!
— Они взрослые, — тихо ответила Вика. — Найдут, где жить.
— А ты… ты просто бессердечная, Виктория! — воскликнула Галина Петровна. — Артём, ты слышишь? Скажи хоть слово, это же твой брат!
Артём стоял у окна, молча. Потом сказал глухо:
— Мам, не вмешивайся.
— Я не вмешиваюсь, я спасаю семью от развала! — крикнула она и отключилась.
К вечеру дверь снова позвонила. Вика открыла — на пороге стояла Мила. Расплаканная, с красными глазами, но голос уже твёрдый.
— Мы не собирались надолго, — начала она. — Просто у тебя нет сердца. Люди добрее бывают.
— Мила, — Вика устало облокотилась на косяк, — ты жила у меня три недели. Ночами включала миксер, превратила кухню в цех. Я просила тебя, говорила спокойно, без грубости.
— А ты думаешь, мне легко? — Мила сорвалась. — Мы, между прочим, выживали! У нас стартап рушится, у нас ни копейки! И что, ты не могла потерпеть ещё немного?
— Ещё немного — это сколько? Месяц? Год? Пока я совсем не стану вам служанкой?
— Не перегибай, — отрезала Мила. — Ты просто завидуешь. Мы с Лёшей — живые, активные, а ты вся в своих списках и графиках!
Вика не ответила. Только посмотрела на неё — спокойно, внимательно. Как смотрят бухгалтеры на несведённый баланс: всё видно, всё ясно, спорить бессмысленно.
— Уходи, Мила, — сказала она. — Я не злюсь. Просто всё закончилось.
— Ты пожалеешь, — процедила Мила. — Такие, как ты, всегда остаются одни.
Через неделю Галина Петровна всё-таки приехала. Без предупреждения, с пакетом пирожков и лицом судьи.
— Я к тебе как мать, — сказала она, снимая пальто. — Не для ссоры. Но ты сильно не права.
— В чём? — спросила Вика, ставя чайник.
— В том, что выгнала родных. Люди на улице, а ты даже не предложила помочь!
— Мама, — вмешался Артём, — они не на улице. Ты же сама сказала — у тебя живут.
— Это временно! — всплеснула руками свекровь. — Им же тяжело! Мила плачет, Лёша работу ищет. А ты как каменная. Разве так можно?
— Можно, — тихо сказала Вика. — Когда слишком долго позволял нельзя.
Галина Петровна посмотрела на неё долгим взглядом. Потом усмехнулась:
— Знаешь, Викочка, вот таких, как ты, мужчины не любят. Слишком холодные, всё по полочкам. Женщина должна быть мягче.
Вика выдохнула. Хотелось что-то сказать, но слова вдруг показались лишними. Она просто наложила на тарелку пирожки, поставила перед свекровью.
— Ешьте, мама. Остынут.
После ухода Галины Петровны в квартире повисло странное ощущение. Артём ходил по комнате, не зная, с чего начать разговор.
— Может, ты действительно перегнула? — осторожно спросил он. — Они ведь наши.
— Наши — не значит мои, — ответила Вика. — У меня тоже есть границы.
— А если бы я так с твоим братом поступил?
— У меня нет брата. А если бы был — я бы не позволила ему так себя вести.
Он промолчал. Потом кивнул, как будто сдался. Но в его взгляде появилось что-то настороженное — как будто в женщине, с которой он живёт, он вдруг увидел силу, к которой не был готов.
Прошёл месяц. Мила и Лёша не звонили. Иногда Галина Петровна присылала короткие сообщения вроде «всё ещё злятся» или «Мила болеет», как будто проверяла, дрогнет ли совесть у Вики. Не дрогнула.
Она снова вставала рано, варила кофе, готовила ланч Артёму. Жизнь вошла в привычное русло, только внутри осталась лёгкая настороженность — как будто за дверью всё ещё кто-то стоит.
И однажды — ранним субботним утром — кто-то действительно стоял. Звонок. Потом ещё раз.
Вика открыла. На площадке — два чемодана. Возле них — Мила и Лёша.
— Нам некуда идти, — сказала Мила, глядя прямо в глаза. — Мама сказала, ты образумилась.
Вика посмотрела на них, потом на чемоданы. Дежавю. Тот же линолеум, тот же запах, даже шапка Лёши всё та же, с надписью «No stress».
Она глубоко вдохнула.
— Чемоданы ваши я ещё вчера вечером вынесла на улицу, туда, где и ваше место, — сказала Вика спокойно, без злости. — Больше сюда не заходите.
Мила замерла, потом покраснела, будто её ударили словом. Лёша что-то буркнул, схватил ручку чемодана.
— Ты просто больная, — бросила Мила. — Тебе бы к психологу.
— Уже не нужно, — тихо сказала Вика и закрыла дверь.
Когда Артём проснулся, спросил:
— Кто звонил?
— Никто, — ответила она. — Просто кто-то хотел вернуться туда, где ему больше не рады.
Он кивнул, не стал уточнять.
Вика поставила чайник, достала с полки кружки. Солнечный луч лег на стол, на чистую скатерть, на её руки. Она вдруг поняла, что впервые за долгое время не чувствует вины — ни за твёрдость, ни за слова, ни за тишину, которая теперь звенела как свобода.
Но где-то в глубине оставалось тревожное эхо: дверь ведь можно открыть снова — не Милой, другими. И снова начнётся то же самое.
Вика усмехнулась, глядя в окно:
— Не начнётся, — сказала она себе.
А во дворе, под мокрым снегом, стояли два чемодана. Люди проходили мимо, оглядывались, кто-то даже пытался подсказать — «чьи вещи?»
Но хозяева чемоданов уже шли к остановке, громко ругаясь между собой, и никто больше не стучал в дверь Вики.
Она просто наливала чай и слушала, как по подоконнику стучат капли дождя.
Конфликт не закончился. Он просто вышел из её дома.
Не жена