Наташа всегда считала, что запах кислой капусты — это про детство и про зиму. С тех пор, как в их двушке на втором этаже поселилась Мария Павловна, запах стал круглогодичным и разговаривал громче любого телевизора. Он стоял в коридоре плотной занавеской, словно встречал гостей вместо хозяйки. Наташа автоматически задерживала дыхание, когда доставала из почтового ящика счета за электроэнергию и коммуналку — цифры в графах были ровные, понятные, а вот воздух в квартире распухал от чужих привычек, и с этим ничего нельзя было сделать.
Мария Павловна переехала “на время лечения колена”, как сказал Андрей, аккуратно положив ее ортопедическую подушку на их диван. “Пару недель, максимум месяц”, — обещал он, щурясь, словно примерялся к Наташиному терпению. Наташа кивнула. Сроки в их семье любили расползаться — как пятно от пролитого масла, которое вроде стер, а на пластиковом столе все равно луна.
Первые дни Мария Павловна ходила по квартире на цыпочках, поправляла платок, бормотала про врачей и очередь к физиотерапевту. Потом взялась за кухню, как режиссер за сцену: переставила специи, выставила бидончик с квасом в самое удобное место — посередине подоконника — и спрятала блендер Наташи в верхний шкаф: “Мешает”. Записка на холодильнике — “сахар — яд”, “масло спрятать”, “мясо только по праздникам” — появилась на третий день, когда Наташа принесла из супермаркета индейку по акции. Она решила не спорить: акция возвращается каждую неделю, а вот спокойствие — не всегда.
Наташа работала удаленно, в отделе маркетинга небольшой сети английских курсов. Таблицы, рассылки, рекламные макеты — всё это она умела делать быстро и без суеты. Дома тишина помогала, но теперь к тишине добавилась Мария Павловна, сидящая у окна и щёлкающая семечки. Щёлк-щёлк — и вопросы: “Ты опять в компьютере? Глаза посадишь”, “Андрей у тебя ужин-то получает?”. Иногда Наташа отвечала, чаще — делала вид, что в наушниках. В наушниках действительно было удобнее.
Андрей приходил поздно. В сервисе, где он работал автомаляром, началась горячая пора — люди вдруг решили вылизать свои машины, будто от этого осень станет светлее. От него пахло растворителем и холодом. Он ел быстро, смотрел в телефон, на вопрос “как дела” отвечал “нормально”, а потом уходил курить на лестничную площадку — там, между перегоревшей лампочкой и металлической дверью на чердак, у него, казалось, был тайный кабинет. Наташа однажды подслушала, как он говорил кому-то: “Да нет, всё ок. Мать поживёт и уедет. Ты заходи как-нибудь… ну да, лучше не сейчас”.
Её подруга по институту, Оля, написала в мессенджере: “Не кисни. Свекрови — это как сезон дождей: вроде душно и сыро, но когда-нибудь заканчивается”. Наташа ответила смайлом и придумала себе новую привычку — перед сном делать длинный список того, что осталось под её контролем: зарядка в телефоне 80%, в морозилке два пакета ягод, проценты по их ипотеке не выросли (фиксированная ставка, слава богу), на карточке — заначка из фриланса за прошлый месяц. Список получался короткий, но осязаемый.
Ипотека была отдельной строкой в их семейной географии — 42 метра, купленные три года назад, с видом на гаражи и одинокую сосну, которая упрямо не хотела усыхать. Тогда Андрей предложил: “Давай ближе к маме — если что, поможет. И цены здесь нормальные”. “Если что” наступило, но помощь выглядела иначе: советы, замечания и сладкий компот, который Мария Павловна разливала в банки без крышек — “так полезнее, ему нужно дышать”.
Однажды вечером, когда Наташа уронила на пол пачку макарон и машинально стала собирать их по одной, Мария Павловна присела рядом и сказала мягко, почти шепотом:
— Ты не переживай, девочка. Я всё понимаю, тяжело, когда в доме взрослые люди, у каждого свой взгляд.
Наташа остановилась, сжимая в пальцах трубочку.
— Я не переживаю, — ответила она и удивилась, насколько ровным вышел голос.
— Просто Андрей — он у меня чувствительный. Его надо беречь. Он уставший приходит, а тут крики, — Мария Павловна подняла глаза и как будто ждала, когда Наташа спросит: “Чьи крики?” Наташа не спросила. — И деньги… Вы сразу всё в ипотеку грохнули. А жизнь? Мужчине нужны карманные, он же не школьник просить.
— Он взрослый, сам решит, что ему нужно, — сказала Наташа. — И у нас общий бюджет.
— Общий… — Мария Павловна улыбнулась тонко. — Вот вы, молодые, любите эти слова. А потом звонят мне ночью: “Мама, одолжи до зарплаты”. Я же знаю, как оно. Ты не обижайся.
В тот день Наташа впервые поймала себя на желании уехать куда угодно: в отель на окраине, в гостевую комнату у Оли, в квартиру коллеги Жени, который время от времени шумно сдавал её туристам, выгораживая коридор шкафом. Но отъезд выглядел как признание поражения. Она пошла в ванную, закрылась и просто стояла, слушая капли из плохо закрученного крана. “Это пройдёт” — сказала себе и заметила на полке чужую зубную щетку в чехле с вышитым крестиком.
На выходных пришла золовка — Лера, младшая сестра Андрея. Лера работала в турагентстве и говорила быстро, как будто ей платят за количество слов. Она обняла маму, покосилась на Наташу и сразу заговорила:
— Ну что, как вы тут? Андрюха, слышала, у тебя нового мастера взяли, да? Ой, Наташа, а ты поправилась? — всё это звучало без запятых, одной длинной вереницей.
— Лерочка, — Мария Павловна подтолкнула ей тарелку с оладьями, — ты на Андрея не дави вопросами. Он у нас устает. Ты лучше Наташе скажи, что в Турции сейчас горящие туры, может, им с Андреем отдохнуть?
— Мама, какое отдохнуть, — Лера рассмеялась, — у людей ипотека, помнишь? Хотя… если бы вы не полезли в эту ипотеку, могли бы пока у мамы на старой квартире пожить. Я бы вам сняла что-нибудь недорогое. У нас есть чистенькие студии у метро.
— Мы уже живём в своей, — Наташа улыбнулась коротко. — И нас всё устраивает.
— Конечно, конечно, — Лера отмахнулась. — Но, Наташа, честно, ты с бюджетом поаккуратнее. Андрюха, скажи, у тебя же на шиномонтаж сейчас расход пойдёт, сезон. Мужчине нужно своё пространство и свои деньги, понимаешь?
Андрей смял салфетку.
— Лер, хватит.
— Да я просто, — Лера прикусила губу. — Я ж добра желаю.
После Лериного ухода Мария Павловна стала чаще говорить про “мужские нужды”. Оказалось, что нужды включают набор инструментов за шесть тысяч (“без этого их на работе не ценят”), мужскую куртку с мембранной тканью (“чтоб не промок”), комплект зимней резины (“да кому он будет менять, если у самого нет?”). Наташа считала, прикидывала и понимала: да, вытащат, но придётся урезать на еду, отказаться от платных уроков для сына Кости. Косте восемь, он ещё путал времена в английском и смешно говорил “гэльси”. Наташа любила, как он «учится любить ошибаться», поэтому предлагала ему на кухне играть в магазин, где правильная сдача — билет на мультик. Теперь на уроки денег стало меньше, и это злило.
— Сначала Косте кеды купим, — сказала она Андрею, когда тот в который раз принёс из магазина “мужские” акции. — Ему тесно, смотри, пальцы белые.
— Купим. Только мать говорила… ну, в общем, она обещала в рассрочку взять мне резину, а я ей потом отдам.
— А “потом” когда?
— Наташ, — Андрей устало потёр лицо, — ты каждую копейку меряешь. Мне уже стыдно. Я работаю как проклятый, а ты мне счёт выставляешь.
— Я не счёт. Я пытаюсь понять, на что мы можем рассчитывать. У нас ипотека и ребёнок.
— У нас ещё моя мать, — тихо добавил он. — И ей тоже тяжело.
Костя, сидевший за столом, поднял глаза от тетради:
— Пап, а бабушка со мной ругается, если я печенье ем. Говорит, сахар — яд.
— Бабушка заботится, — ответила Наташа, не глядя. — Но печенье ты можешь есть после супа. И точка.
В подъезде появилась соседка с третьего этажа — Ирина Викторовна, тонкая женщина с ровной челкой и мужем-таксистом. Она любила рассказывать чужие новости, как свои. Встретив Наташу у мусоропровода, она подтолкнула пакет коленом и сказала доверительно:
— Мамаша ваша бойкая. Про ЖЭК звонила, ругалась, что у вас батареи холодные. Молодец. Только вот насчёт собрания жильцов… Ну, в общем, она предложила всех “нормальных людей” посадить на новый чат, а “непонятных” не добавлять. Вы-то не обижайтесь, она там вас упомянула… как бы это… сказала, что вы редко интересуетесь домом.
— Я работаю, — выдохнула Наташа.
— Ну да. Я ей тоже так сказала. Но она… Она вообще любит решать.
Вечером Наташа нашла на кухне счёт за свет, оплаченный с чужой карты, и записку: “Не благодари. В следующий раз относись к мужу мягче”. Она скомкала бумажку и выпрямила опять. Бумага помнила сгибы.
Флэшбэк возник сам собой — вязкий, как неостывший кисель. Три года назад, когда они выбирали эту квартиру, Мария Павловна ходила по комнатам, как по складу: прикидывала, что куда поставят, советовала, где холодильник “лучше у стены, чтоб не дуло”. Тогда Наташа ещё воспринимала это как участие. Она улыбалась, когда Мария Павловна доставала рулетку и измеряла ширину подоконника: “Горшки станут как солдаты”. Тогда Андрей крепко держал Наташу за локоть и шептал: “Она просто переживает. Ей страшно, что я взрослею”. Наташа кивала — и правда, в голосе свекрови звучала тревога. Но тревога легко маскируется под контроль.
На работе у Наташи намечалась премия — они успешно закрыли проект по осенним наборам, и шеф сказал: “Если еще потянем трафик, будет десять процентов от плана”. Деньги она мысленно положила на Костины занятия и на подушку безопасности, которую уже второй месяц собиралась откладывать. В тот же вечер Мария Павловна достала из шкафчика новенький, ещё пахнущий фабрикой сервиз из толстого белого фаянса — для праздника. “Мы с Лерой решили, — сказала она, разливая компот, — что Андрею надо мужской подарок. У него завтра профессиональный праздник, как это там у вас называется… День автомобилиста. И мы скинемся на куртку. Ты сколько положишь?”
— У нас в бюджете это не планировалось, — осторожно сказала Наташа.
— Ну а праздник планировался? — улыбнулась Мария Павловна. — Ты хочешь, чтобы сын выглядел как дворник? Он же мужик, ему надо соответствовать.
Наташа положила две тысячи, как компромисс с совестью. На следующий день Лера выложила сторис: Андрей в новой куртке, улыбается и дымит сигаретой. Подпись: “Мужик должен быть мужчиной”. Наташа закрыла телефон, потому что в животе стало пусто, как на автобусной остановке в дождь.
С вечера среды Мария Павловна стала ночевать в комнате Кости — “ему так спокойнее”, как она сказала. На самом деле спокойнее было ей: она переставила стол к окну, накрыла его кружевной салфеткой и поставила настольную лампу с теплым плафоном. Наташа слышала через стенку, как бабушка шепчет внуку сказки с собственной географией: “Жил-был мальчик Андрюша, слушался маму и стал начальником. А другой мальчик, который спорил, вырос и остался никем”. Костя смеялся, но утром спрашивал: “Мам, а если спорю — это плохо?”
Оля вечером прислала голосовое: “Слушай, тебе нужна стратегия. Три пункта. Первое: не спорить при Андрее с его мамой — он всё равно не выдержит. Второе: бумажки на квартиру держи при себе. Третье: приготовь встречный план по деньгам — показывай, куда уходит, без эмоций. Тебе надо говорить языком цифр, не чувств”. Наташа записала эти пункты на стикере и приклеила к внутренней стороне кухонного шкафчика, где теперь стоял блендер. Иногда это помогало.
На семейный ужин в воскресенье заглянул двоюродный брат Андрея — Саша. Он работал в отделе продаж какого-то оборудования и говорил спокойно, как будто выбирал слова на вес. Саша сел, снял часы, аккуратно положил рядом и вдруг спросил:
— А вы приватизацию маминой квартиры уже сделали?
Мария Павловна напряглась едва заметно.
— Какая приватизация? — переспросила она. — Она и так моя по договору соцнайма, чего там приватизировать?
— Ну, в смысле, если не приватизировать, то потом… — Саша махнул рукой. — Ладно, не моё дело. Просто в чатах пишут, что с муниципальным жильём потом морока.
— Саша, — сказала Мария Павловна сладко, — у нас всё под контролем. Не беспокойся.
— Я так, по-доброму, — Саша улыбнулся. — Просто подумал: вдруг помощь нужна. Я знаю юриста хорошего.
Наташа заметила, как Андрей чуть отвёл глаза. Внутри что-то щёлкнуло — ещё не тревога, но предупреждение. “Бумажки держи при себе”, — вспомнила она голос Оли и закрыла дверь шкафа.
После десерта — варенья из терна, кислого, как свежий рассол — Мария Павловна предложила:
— Давайте вечером бюджет посмотрим. Я тут таблицу написала, как нам лучше планировать расходы. Я ведь в торговле двадцать лет проработала, знаю, как деньги текут.
— У нас есть своя таблица, — сказала Наташа.
— Тем более, сравним, вдруг лучше получится. Для Андрюши постараемся. Он у нас — кормилец, его беречь надо. Женщины всегда бережёт — молчит и делает, — добавила она и посмотрела на Наташу с ласковой строгостью.
Они сели за стол, как за экзамен. Мария Павловна достала тетрадь в клетку, разлиновала столбики: “Квартира”, “Питание”, “Одежда”, “Нужды Андрея”, “Детские”, “Прочее”. Наташа подалась вперёд.
— “Нужды Андрея” — это почему отдельной строкой?
— Потому что мужчина — другой бюджет, — сказала Мария Павловна. — Это как служебный транспорт на предприятии: его нельзя ставить в общий гараж.
— Андрей — человек, а не транспорт, — Наташа улыбнулась, но улыбка получилась острой.
— Наташ, давай без философии, — отозвался Андрей, глядя в пол. — Мы просто прикинем.
Прикинули. Вышло так, что “нужды Андрея” съели “детские” и “прочее” почти полностью. На “питание” оставалось смешно мало. Наташа аккуратно подвинула тетрадь.
— Мария Павловна, — сказала она, — у нас другое распределение. И так не будет.
— А я и не настаиваю, — через паузу ответила свекровь. — Я предложила. Но учти, если ты сейчас начнёшь платить за всё пополам, Андрюшу это сломает. Мужчина должен чувствовать себя мужчиной. Он же растёт в цене, когда о нём заботятся.
В ту ночь Наташа долго ворочалась, слушая звуки в квартире: как Андрей шуршит курткой, снимая её на спинку стула, как в комнате Кости неподвижно тикают чьи-то старые часы — Марии Павловны, привезённые из её квартиры “временно”. Временное в этой истории распухало, как тесто на дрожжах, и от этого кухня стала казаться меньше.
Утром в дверях появился участковый — молодой, светлоглазый. Он вежливо кивнул, представился и сказал, что поступила жалоба от соседей на “шум после одиннадцати”. Наташа растерялась: они не шумели — откуда? Оказалось, в жалобе значилось, что “в квартире регулярно собираются компании и громко включают музыку”. Мария Павловна всплеснула руками:
— Ой, как стыдно! Наверняка это те снизу. Я им вчера сказала, чтобы они ковёр выносили не через лестницу, а через двор. И что теперь?
— Ничего, — участковый улыбнулся Наташе. — Просто предупреждение. Разберитесь по-семейному.
Он ушёл, повесив на прихожую лёгкую тишину. Наташа посмотрела на свекровь, а та вдруг отвела взгляд.
В тот же день Андрей не пришёл ночевать. Списался: “Много работы. У Димона останусь”. Наташа не стала звонить — чужая кровать иногда лучше, чем пустые объяснения.
Вечером позвонила мама Наташи — тихая, не склонная к вмешательству женщина.
— Ты как? — спросила, и Наташа неожиданно для себя ответила:
— Я как вода в ведре, мама. Меня несут, куда хотят.
— Вода тоже выбирает форму, — сказала мама. — Просто не сразу.
Наташа выключила свет на кухне и долго стояла у окна. Сосна во дворе темнела, держалась за небо. Она подумала о том, как в их квартире вещи стали занимать не свои места: тетрадь с бюджетом на подоконнике, чужие часы в детской, ножи в стакане для карандашей. Границы возвращаются, когда их очерчивают. Вопрос только — чем. Словом? Бумагой? Молчанием?
К утру у неё был план: открыть общий счёт, куда будет приходить зарплата Андрея, а свои деньги она переведёт на отдельную карту, чтобы платить по ипотеке и за Костины занятия. Не как наказание — как способ не сойти с ума. Ещё она решила убрать с подоконника бидончик с квасом — если его надо “чтобы дышал”, пусть дышит на балконе. И спрятать тетрадь с чужими столбиками. Она не знала, что этим запустит новую волну.
На кухне Мария Павловна уже ставила сковороду.
— Я тут пересчитала вчера, — сказала она бодро. — Нам стоит подумать, как оформить имущество правильно. Вдруг что случится, чтобы Андрюша не остался на улице.
— С нами ничего не случится, — спокойно произнесла Наташа и поставила бидон на балкон. — А имущество у нас оформлено.
— Вот именно, — отозвалась свекровь, — оформлено как попало.
Она улыбнулась — новым, неизвестным Наташе оттенком улыбки. И вдруг в этой улыбке Наташа увидела что-то переехавшее временную черту.
После разговора о “правильном оформлении имущества” воздух в квартире стал другим — не гуще, не плотнее, но словно пахнущим ожиданием. Наташа чувствовала его затылком, как чувствуют взгляд за спиной. Мария Павловна не меняла привычек — всё так же шлёпала по линолеуму в мягких тапках, варила свой компот и шепталась с кем-то по телефону, но теперь эти звонки стали длиннее и тише. Иногда она уходила на лестничную площадку и закрывала дверь за собой — “чтобы не мешать ребёнку уроки делать”.
Костя давно привык к этому “не мешать”: он делал вид, что читает, а сам прислушивался к разговорам взрослых, после чего задавал Наташе вопросы, от которых у той внутри что-то опускалось.
— Мам, а правда, что ты хочешь нас с бабушкой выгнать?
— Кто тебе такое сказал?
— Бабушка сказала. Что если квартира твоя, то ты можешь всех выгнать, даже папу.
Наташа вдохнула медленно, чтобы не взорваться.
— Нет, Костенька. Никто никого не выгоняет. Просто взрослые иногда спорят.
— А папа сказал, что не хочет спорить. Он сказал, что ему надо подумать.
“Подумать” — это слово стало у Андрея универсальной заплаткой. Оно звучало вместо “извини”, вместо “давай решим”, вместо “я согласен”. Когда Наташа пыталась говорить с ним о бюджете, он кивал, соглашался, а потом тихо добавлял: “Мне надо подумать”.
Она знала, что он ночует у Димона не из-за переработок. У Димона была комната в общежитии, куда жена не заходила — они давно жили порознь, хотя официально не разводились. Мужчины там собирались вечерами, жарили сосиски прямо на плитке, пили пиво и обсуждали жизнь. Андрей не изменял, Наташа в это верила. Он просто уходил туда отдыхать от неё — от разговоров, от цифр, от давления. Но Наташа не давила, она только защищалась.
Мария Павловна же действовала тоньше. Она знала, когда отойти, когда пожалеть, когда подлить масла под видом заботы.
— Андрюшенька, я вот подумала, — говорила она, ставя перед сыном миску с супом, — а если вы квартиру продадите и купите что поменьше, зато без ипотеки? Зачем себя связывать? У вас же ребёнок, ему воздух нужен, а не проценты.
— Мама, — Андрей уставал объяснять, — мы не продадим. Это наша квартира.
— Да я же не против. Просто рассуждаю. Вот у меня квартира — пусть скромная, зато своя. Без долгов. И я распоряжаюсь, как хочу. Удобно же.
“Своя”, — эхом отзывалось в Наташиной голове. Её раздражала эта простота, с которой свекровь произносила “у меня” — как будто это была не съемная двушка по старому договору, а особняк с флигелем.
Через неделю Наташа узнала, что “у меня” теперь включает в себя и юриста. Узнала случайно — подслушала обрывок разговора у окна. Мария Павловна говорила в телефон ласково:
— Да, Лерочка, пусть тогда Саша зайдёт вечером. Пусть посмотрит бумаги. Да, эти самые. Он всё равно разбирается. И скажи, чтоб никому, особенно Наташе, пока не говорил.
Когда вечером Саша действительно появился, он принёс с собой пирог “для Кости” и папку с документами. Наташа была в спальне, слышала, как они с Марией Павловной шепчутся. Потом — шаги Андрея, тихие, нерешительные, и его голос:
— Мам, зачем ты опять за своё?
— А я о будущем думаю, Андрюша. Мне ведь не всё равно, что с тобой будет.
Наташа вышла, когда Саша уже уходил. На пороге он виновато улыбнулся.
— Я просто бумаги посмотрел, ничего такого. Тётя Маша просила.
Она прошла на кухню, где Мария Павловна сидела за столом, обложенная листами.
— Что это?
— Да так, черновики. Я решила приватизировать свою квартиру, пока не поздно.
— И зачем вам Саша?
— Он разбирается.
Андрей стоял рядом, как школьник между двумя учительницами.
— Наташ, не начинай, — сказал он тихо. — Мама имеет право делать, что хочет, это её жильё.
— А при чём здесь мы? Почему у нас эти разговоры?
— Просто совпало, — Мария Павловна сложила бумаги в папку и поднялась. — А ты, Наташа, не принимай всё на свой счёт. Я же вижу, ты нервничаешь. Женщинам нельзя нервничать — от этого морщины.
Она вышла, оставив запах лавандового крема.
В тот вечер Наташа впервые открыла ноутбук не для работы, а чтобы искать юристов. Она хотела понять, какие права имеет свекровь, если та действительно начнёт что-то “оформлять”. Писала запросы — “приватизация муниципального жилья”, “наследство при жизни”, “собственность после приватизации”.
Слова сливались в одну серую массу. Она не разбиралась в законах, но чувствовала — в этой истории что-то готовится, и готовится не в её пользу.
Через два дня Мария Павловна попросила подписать бумагу.
— Просто заявление, — сказала она. — Что я здесь временно живу, чтоб не придирались в ЖЭКе.
— А почему от руки, без печати?
— Ну, там, знаешь, формы всякие, я просто сама написала.
Наташа прочитала. В тексте было: “Я, Наталья Сергеевна, подтверждаю, что не имею имущественных претензий к гражданке Марии Павловне *** и не возражаю против оформления за ней права собственности на занимаемое жильё”.
— Это что такое?
— Ой, Господи, не придирайся к словам, — отмахнулась свекровь. — Там просто шаблон из интернета.
— Мария Павловна, вы хотите приватизировать свою квартиру — пожалуйста. Но зачем я должна это подписывать?
— Да потому что ты прописана у Андрея, а он — мой сын. Без тебя не получится. Там всё связано.
Андрей, вернувшийся с работы, молчал. Он устал, ему было всё равно. Наташа сунула бумагу обратно.
— Без подписи.
Мария Павловна тяжело вздохнула.
— Ну что ж, не хочешь по-хорошему — потом сама пожалеешь.
После этого в доме воцарился ледяной мир. Свекровь перестала с ней разговаривать, только оставляла записки: “Вынеси мусор”, “Не забудь заплатить за интернет”, “Суп пересолила”. Костя жалел бабушку и стал чаще сидеть с ней в комнате, слушая её сказки.
Наташа чувствовала, как Андрей ускользает. Не физически — он был рядом, но его взгляд стал скользким, без остановки. Любая попытка поговорить кончалась одинаково:
— Мне надоело, что вы обе тянете меня в разные стороны. Я просто хочу спокойно жить.
“Спокойно жить” — это значило молчать, соглашаться, делать вид, что всё хорошо. Наташа понимала, что проигрывает не в споре, а в тишине.
В субботу к Марии Павловне пришли гости — две подруги из старого двора, сухие, в цветастых халатах. Наташа услышала их смех с кухни.
— Маша, ну ты хитрая, конечно, — говорила одна. — Правильно делаешь, сейчас все так. А то потом начнут делить.
— Я не хитрая, — отвечала Мария Павловна. — Просто жизнь научила. Женщины должны держать в руках то, что им принадлежит.
— А сын?
— Сын — это сын. А невестки приходят и уходят.
Наташа вышла за водой и остановилась в дверях.
— Я не ухожу, — сказала она тихо. — И квартира — не предмет дележа.
Женщины переглянулись, одна хмыкнула.
— Вот, молодёжь пошла, — вздохнула Мария Павловна. — Всё им надо доказывать.
Наташа закрыла дверь и впервые за всё время заплакала — не громко, беззвучно. Слёзы текли сами, как дождь после засухи.
Через неделю пришло письмо. На конверте — печать муниципалитета. Наташа открыла — и замерла.
Внутри было уведомление о начале процедуры приватизации квартиры по адресу свекрови, но среди согласующих лиц значились: “проживающий по адресу сын — Андрей Михайлович *** и его супруга Наталья Сергеевна ***”.
То есть, по бумагам, свекровь указала их как участников, будто они там прописаны.
— Это ошибка? — спросила она Андрея вечером, показывая письмо.
— Наверное.
— Ты знал?
Он отвёл глаза.
— Мама сказала, это формальность. Просто чтоб не тормозили.
— Ты дал ей наши данные?
— Да Господи, Наташ, что ты из мухи слона!
Она посмотрела на него и вдруг поняла: он не видит границ. Он не видит, где заканчивается мать и начинается его семья. Для него всё одно и то же, одна территория.
Ночью Наташа не спала. В четыре утра открыла ноутбук и написала заявление в администрацию — коротко, по форме, без эмоций. Что не давала согласия, что проживает по другому адресу, что не имеет отношения к этой процедуре. Она не знала, чем это обернётся, но хотела хотя бы зафиксировать факт.
На следующий день Мария Павловна устроила сцену.
— Ты что, решила мне жизнь испортить? — кричала она. — Заявления пишет! Это ты меня в землю заживо хочешь закопать?
— Я защищаю себя, — тихо ответила Наташа.
— Себя! Себя! А кто Андрюшу защищать будет? Кто ему борщ сварит, когда ты уйдёшь?
Андрей стоял между ними, бледный.
— Мам, перестань.
— Нет, ты скажи! — свекровь метнула взглядом. — Это твоя жена на меня жалобы пишет!
Наташа ушла на кухню, не желая слушать. Руки дрожали, но внутри странно легчало. Как будто то, что давно болело, наконец прорезалось и выпустило воздух.
Через три дня она собрала вещи — не все, только свои и Костины. Оставила Андрею записку: “Мы у мамы. Когда будешь готов говорить — приезжай”.
Её мама встретила спокойно, без вопросов. Только сказала:
— Ты всё правильно сделала. Иногда уход — это не бегство, а единственный способ не раствориться.
Прошло две недели. Наташа устроила Костю в новую школу, сняла угол у знакомой и работала из кафе. Всё вроде бы налаживалось, пока однажды вечером ей не позвонил Андрей.
— Наташ, мама в больнице.
— Что случилось?
— Давление. Говорит, что из-за нервов. Просит тебя приехать.
Наташа поехала — не из жалости, а потому что так надо. Мария Павловна лежала на койке, бледная, но глаза блестели.
— Ну вот, довела, — сказала она тихо. — Но я тебе не враг, Наташа. Просто я жизнь прожила, знаю, что всё рушится, если не держать крепко. А я держу.
Наташа молчала. У постели стояла сумка — и из неё выглядывали те самые документы.
Через неделю Мария Павловна выписалась и снова заговорила спокойно, будто ничего не было. Даже пригласила Наташу с Костей в гости — “на чай, помириться”.
Наташа сомневалась, но пошла ради сына. В квартире пахло тем же компотом, на столе стоял пирог. Всё казалось обычным, пока свекровь не достала новую папку.
— Я решила, что всем будет спокойнее, если оформить всё правильно. Андрей не возражает. Так будет надёжно.
— Что именно оформить? — спросила Наташа, чувствуя, как в груди холодеет.
Мария Павловна посмотрела прямо, твёрдо, почти ласково.
— Квартиру, конечно. Я на себя приватизирую. Тебе и Андрею ничего не достанется.
Эта фраза повисла в воздухе, как финальный удар гонга.
Наташа не сразу поняла, что именно сказала свекровь. Слова звучали спокойно, даже буднично — как “чай остынет” или “дверь закрой”. Но смысл врезался в сознание с задержкой, будто холодная волна, которая сначала тихо облизывает ноги, а потом сбивает с ног.
— Что значит — не достанется? — спросила она. Голос получился низким, почти чужим.
— Ровно то, что ты слышала, — Мария Павловна поправила очки и разложила на столе бумаги. — Я не обязана никому ничего оставлять. И я не хочу, чтобы потом начались споры. Квартира моя, я в ней всю жизнь прожила, а вы — молодые, у вас своё.
— “Своё”? Мы же три года платим ипотеку.
— Ну и платите. Я же не против. Это ваши дела.
Андрей стоял у окна, смотрел вниз, где мальчишки гоняли мяч между машинами. На лице у него не было выражения.
— Андрюш, — Наташа повернулась к нему, — ты слышишь, что говорит твоя мать?
Он кивнул.
— Слышу. Но, Наташ, она права. Это её квартира, она имеет право распоряжаться.
“Она права” — это было даже не предательство, а привычка. Он всегда соглашался с тем, кто громче.
— Знаешь, — сказала Наташа, — я ведь не про квартиру сейчас. Я про то, что вы с ней всё время решаете, будто меня не существует.
Мария Павловна усмехнулась.
— А может, тебе просто не нравится, что не ты решаешь? Женщины сейчас все такие — думают, если денег зарабатывают, то всё могут.
Наташа глубоко вдохнула.
— Мария Павловна, я не хочу спорить. Только вот вы говорите: “ничего не достанется” — будто я у вас что-то просила. Мне ничего не нужно. Просто перестаньте вмешиваться в нашу жизнь.
— В нашу? — переспросила свекровь. — Девочка, ты замуж вышла за моего сына. Это и моя жизнь тоже.
В кухне стало тихо. Даже Костя, сидевший в соседней комнате, перестал возиться с игрушками.
Наташа поняла: всё, теперь назад дороги нет.
Они ушли с Костей в тот же вечер. Андрей не удерживал, не звал, не просил остаться. Только помог донести сумку до автобуса и пробормотал:
— Я разберусь.
Она не ответила. Слишком много было в этом “разберусь” пустоты.
Следующие недели прошли как во сне. Утро, работа, школа, вечерняя каша, звонки мамы. Всё ровно, будто кто-то снял звук. Иногда звонил Андрей — коротко, обрывками:
— Мама плохо себя чувствует.
— Мама спрашивала про Костю.
— Мама сказала, что ты зря обиделась.
Наташа не обижалась. Она просто выключила в себе всё, что реагировало на их голоса.
Но однажды Андрей приехал сам — не предупреждая. Стоял на пороге с видом потерянного мальчишки.
— Можно я зайду?
Наташа молча отступила.
— Я думал… — начал он, но замолчал. — В общем, мама теперь часто вспоминает тебя. Говорит, что скучает по Косте.
— Пусть позвонит.
— Она боится. Говорит, ты её ненавидишь.
— Я никого не ненавижу, — Наташа вздохнула. — Просто я устала.
Он кивнул.
— Я понимаю. Только… у меня сейчас тяжело. Мы с мамой… как-то всё запуталось.
Он рассказал, что приватизация не прошла — администрация приостановила процесс, потому что Наташа отозвала согласие. Мария Павловна взбесилась, а потом начала болеть. Андрей метался между ними, не зная, к кому повернуться.
— Я не знаю, что делать, Наташ. Мне кажется, я всех подвёл.
— Ты никого не подвёл, — сказала она тихо. — Просто пора перестать быть посредником. Выбирай себя.
Он посмотрел на неё, как на чужого человека.
— Себя? А если я не знаю, кто я без вас?
Эта фраза почему-то прозвучала искренне, почти жалко. Наташа вдруг вспомнила его молодого, в тот первый год, когда они только купили квартиру, когда он с упоением крутил дрель, ругался с монтажниками, шутил с ней на кухне. Того Андрея уже не было. Остался человек, привыкший жить между двух женщин и не выдержавший их тишины.
Они попрощались без слёз. Андрей ушёл, пообещав “позвонить завтра”. Не позвонил. Через неделю Наташа узнала от соседки, что он всё-таки вернулся к матери.
В начале весны Наташа решила продать квартиру. Ту самую — ипотечную, их “свою”. К тому времени Андрей уже официально согласился переписать свою долю на неё. Он не спорил, просто подписал бумаги. Наверное, ему стало всё равно.
Риелтор пришёл в субботу, осмотрел комнаты, сказал:
— Хорошая планировка, но атмосфера тяжёлая. Чувствуется, что тут много кто спорил.
Наташа усмехнулась:
— Вы даже не представляете, насколько.
Она хотела закрыть эту историю, купить что-то поменьше, но своё, без чужих теней. Мама поддержала: “Главное — не бойся начать сначала. У тебя есть Костя, и этого достаточно”.
Переезд оказался неожиданно лёгким. Наташа поняла, что вещи — всего лишь груз, и половину просто раздала. Даже чайный сервиз, купленный Марией Павловной, отдала соседке — та обрадовалась, сказала: “Ой, красивый, как новый”.
Когда они въехали в новую квартиру, Костя спросил:
— Мам, а бабушка к нам будет приезжать?
Наташа помолчала.
— Если захочет, — ответила. — Но жить с нами больше никто не будет.
Он кивнул, будто понял что-то важное.
Весной Мария Павловна позвонила сама. Голос у неё был сухой, без прежней уверенности.
— Ну что, Наташенька, слышала, вы продали квартиру?
— Да.
— И куда теперь?
— Сняла другую.
— Ну, хоть что-то. Только не забывай, что у Андрюши мать есть. Не надо его от меня отдалять.
— Я никого не отдаляю, Мария Павловна. Просто каждый живёт там, где ему спокойно.
— А я вот спокойна только, когда всё под контролем, — вздохнула она. — Старость — это, знаешь, когда боишься остаться без крыши.
Она замолчала, потом добавила неожиданно мягко:
— Я тогда погорячилась. С этими словами… про квартиру. Просто мне страшно было. Все вокруг делят, тянут, а я не хочу быть обузой.
Наташа слушала и думала, что в этих словах — не раскаяние, а привычка объяснять всё страхом. Но она не стала упрекать.
— Понимаю, — сказала она. — Только иногда, Мария Павловна, чтобы что-то удержать, нужно отпустить.
После этого они ещё пару раз разговаривали. Без упрёков, но и без тепла. Как люди, которые когда-то жили под одной крышей, но теперь стоят на разных берегах.
Андрей приезжал иногда к Косте. Сидел с ним во дворе, покупал мороженое. Иногда приносил Наташе пакеты с продуктами — молча ставил у двери. Она благодарила, но не звала войти. Между ними уже выросло что-то непереходимое.
Через полгода Мария Павловна снова позвонила.
— У меня юбилей. Шестьдесят. Может, приедете?
Наташа колебалась, но Костя сказал: “Я скучаю по бабушке”. И они поехали.
Дом выглядел так же — тот же запах капусты, тот же коридор, те же шторы с цветами. Только Мария Павловна постарела, похудела, в глазах — усталость.
На столе стояли пироги, салаты, тортик с цифрой “60”. Были Лера, Саша, соседки. Все говорили громко, будто боялись паузы.
— Наташенька, садись рядом, — позвала свекровь. — Я тебе место приготовила.
И вдруг, уже ближе к концу вечера, когда гости разошлись, Мария Павловна наклонилась и сказала:
— Я тогда говорила… помнишь? Про приватизацию. Не сердись. Я ведь всё равно ничего не оформила.
— Я знаю.
— Хотела — но потом подумала: ну и зачем? Всё равно мы живём по-разному. И может, это правильно.
Она говорила устало, но без колкости. Наташа вдруг почувствовала, что больше не злится. Обида выгорела, как старая краска. Осталось только ровное равнодушие и немного жалости.
— Мария Павловна, — сказала она, — я не держу зла. Только давайте жить спокойно. Без этих игр — кто кому что оставит.
Свекровь кивнула.
— Договорились.
Вечером, возвращаясь домой, Наташа шла с Костей по двору.
— Мам, а ты с бабушкой теперь не ругаешься?
— Нет, — улыбнулась она. — Мы просто поняли, что каждая живёт в своём доме.
— А я думал, семья — это когда все вместе.
— Иногда вместе — это когда рядом, но не под одной крышей.
Он задумался, потом сказал:
— А бабушка всё равно тебя любит. Просто у неё это по-другому.
Наташа посмотрела на сына и подумала, что, может, именно он — единственный, кто умеет видеть простое.
Прошёл год. Мария Павловна так и не оформила приватизацию. Иногда звонила, спрашивала рецепты, советовалась по лекарствам. Андрей жил отдельно, приезжал к сыну регулярно, но теперь говорил больше, слушал внимательнее.
Наташа не строила планов — просто жила. Утром кофе, дорога на работу, Костин смех, запах свежего хлеба. Без чужих комментариев, без записок на холодильнике.
Иногда, когда она шла по двору и видела старые панельные дома с облупленными балконами, ей казалось, что за каждой стеной кто-то тоже борется — за границы, за уважение, за право решать самому. И, может быть, не всегда побеждает, но учится держать удар.
Она улыбалась, поднимала лицо к ветру и думала:
“Я больше не вода в ведре. Я — река. И сама выбираю, куда течь.”
Наказать обнаглевшую родню жены