Когда Ольга Петровна вошла в квартиру, запах репчатого лука и пережаренного фарша ударил в нос. Она поморщилась. Дверь ей открыл Дима — зять, высокий, сутулый, в вытянутой футболке и с мокрой тряпкой в руке. Молчаливо кивнул, пропуская.
— А где Кира? — спросила Ольга Петровна, проходя вглубь. Она с самого порога отметила: на полу скомканная детская кофточка, у стены — гора обуви, на полке — пыль, и даже цветок на подоконнике какой-то вялый.
— Ушла. Еще утром. Совещание.
— А ребенок?
— Со мной.
— И как ты это себе представляешь, Дима? — голос ее звучал спокойно, но с металлической нотой. — Ты в декрете?
— Нет, я на фрилансе, дома работаю, — Дима поставил тряпку на батарею. — Сыну год, я с ним справляюсь. У него сейчас как раз сон.
Ольга Петровна подошла к кроватке. Внук действительно спал, рот приоткрыт, ресницы длинные, крошечные пальцы сжаты в кулачки. Она вздохнула и тихо прикрыла дверь в спальню.
— Кира говорит, ты плохо ешь. Все готовлю, а ты нос воротишь. А теперь вот и не готовит — из-за тебя.
— Я сам ем, что хочу, — коротко ответил Дима. — И Кире я ничего не запрещаю. Она взрослая женщина, сама решает, готовить или нет.
— Ох, ты, конечно, умник, — Ольга Петровна села на кухне, поставив сумку с покупками на табурет. — Вот и решил, что ты тут главный? Потому что ипотека на тебе?
— Потому что я взрослый человек. Это моя квартира. Мы с Кирой ее вместе выбрали, но оформлена на меня. Я не считаю себя главным, но и подчиняться чужому диктату не намерен.
— Чужому, говоришь? — прищурилась она. — Я тебе не чужая. Я мать твоей жены. Я бабушка твоему сыну.
— Но не хозяйка в этом доме, — твердо сказал Дима, и в его голосе послышался металл.
Они жили вместе с Ольгой Петровной уже три месяца. Формально — «временно», пока ее квартира сдавалась, «чтобы помочь с малышом». На деле же — надолго.
Сначала Кира умоляла мужа:
— Мамина квартира — на ремонте. Ну пусть она побудет у нас немного. Она не мешает. Ей тяжело одной.
А потом началось: Ольга Петровна делала «замечания» — тихие, едкие, с улыбкой.
— Не так держишь ложку, малыш подавится.
— Ребенку нужен режим, а у вас бардак.
— Готовить надо на пару, а не жарить всё подряд.
— Кира, ты опять его слушаешь? У тебя и мнения-то своего нет!
Дима молчал. Старался. Изворачивался, подстраивался. Ради Киры. Ради ребенка. Он не любил конфликтов. Но молчание стоило ему всё больших усилий.
Он сам в семье был один. Его мать умерла, когда ему было пятнадцать. Отца не стало еще раньше. Ему никто не объяснял, как выстраивать отношения с людьми вроде Ольги Петровны — властных, знающих, как «правильно», и не терпящих возражений.
Однажды вечером, Кира пришла с работы поздно. Усталая, с кругами под глазами, но, как всегда, старалась улыбаться.
— Мам, ты не забыла, что завтра у нас день рождения у Лёвы? Я заказала торт, и Дима хочет пожарить мясо.
— Угу, — буркнула Ольга Петровна. — Только не забудьте, кто сидит с Лёвой каждый день. И кто вам эту еду из магазина таскает.
— Мам, пожалуйста, — тихо сказала Кира. — Мы все благодарны тебе.
— Конечно, благодарны, — съязвила та. — Пока удобно. А как только не по-вашему — всё, я лишняя. Ну ничего. Я скоро уеду. Поживёте в своём хаосе.
Позже Дима услышал, как в ванной Кира шептала маме:
— Ну не начинай. Он старается. Ты просто… не лезь.
Он закрыл ноутбук. Выдохнул. И снова пошёл мыть посуду, пока Кира укладывала сына. Он знал: завтра, на дне рождения, снова будет напряжение, снова будут «острые» фразы, снова он будет виноват — в чём-то, в любом.
Он всё ждал, что Кира наконец займёт его сторону. Но пока она только всё больше уходила в себя.
На следующий день квартира с утра наполнилась запахами — жареное мясо, ваниль, пюре. Гости — пара подруг Киры, двое коллег Димы, родители с обеих сторон. Сын бегал по ковру, визжал от радости.
Подарки. Фото. Шампанское. Смех.
И вдруг, при всех, Ольга Петровна сказала, глядя прямо на Диму:
— Странно, как вы всё это успеваете, не работая в офисе. Или ты решил, что раз жена приносит домой деньги, то ты теперь «домохозяин»?
Гости замерли. Кира вспыхнула, стала что-то лепетать, но Дима уже встал и вышел на балкон. Воздух был ледяной.
Он стоял там до вечера. Курил. И думал: а как, собственно, так вышло, что у них дома хозяйничает другой человек?
Через пару дней после дня рождения в доме будто что-то сдвинулось. Ольга Петровна с утра ходила молча, не хлопала посудой, не делала замечаний, но её молчание давило на уши больше, чем самые язвительные слова. Она расставляла банки с вареньем в шкафчике, поправляла полотенца на кухне и будто случайно передвигала документы с бухгалтерией Димы со стола — молча, с видом «тут бардак».
Кира нервничала. Она как будто заранее знала, что приближается буря. Старалась чаще оставаться дома, брала ноутбук, устраивалась на диване рядом с ребёнком, но была словно не здесь. Она не поддерживала никого и старалась не участвовать ни в одной ссоре, хотя именно от неё, казалось, зависело всё.
— Я не хочу выбирать, — сказала она однажды ночью, когда Дима попытался поговорить. — Мне тяжело. Она мама. Ты муж. У вас просто разные темпераменты.
Он не стал объяснять, что это не вопрос темперамента. Что когда твои бумаги выбрасывают «случайно», а любимую чашку отдают «на дачу», когда твою еду выливают со словами «лучше выкинуть, чем травиться» — это не черты характера. Это вторжение.
Через неделю Дима впервые сорвался.
Он вернулся с сыном с прогулки. Уставший, замёрзший, голодный. И обнаружил, что из холодильника пропали его заготовки. Всё, что он готовил на два дня, — тушёная чечевица, запечённая курица, контейнер с салатом. Он спросил спокойно. Очень спокойно.
— Я выбросила, — сказала Ольга Петровна с видом обиженного врача. — Запах отвратительный. Ты кормил этим ребёнка?
— Я кормлю этим себя, — ответил он. — А ребёнка мы кормим с Кирой вместе, и ты знаешь это. Ты не имела права.
— Это мой внук, — сказала она резко. — Если вы его травите, я буду вмешиваться. И не смей со мной так говорить. Ты в этом доме — никто, понял?
Он поставил сына в кроватку, прошёл мимо Киры, которая, как всегда, промолчала, сел на табуретку, сцепив руки.
— Знаешь, я терпел. Долго. Ради тебя, Кира. Ради Лёвы. Но если ещё раз хоть что-то из моих вещей исчезнет — я буду разговаривать иначе. Я не мальчик.
Ольга Петровна фыркнула:
— Мужчина он. Сидит дома, деньги свои считает. А я три семьи на себе вынесла. Думал, взял умную жену — так и веди себя как мужчина, а не как тряпка.
Он встал. И впервые в жизни он посмотрел на неё так, как не смотрел ни на одну женщину раньше — с полной ясностью. Она увидела это. Она замолчала.
На следующий день он отвёз сына к бабушке — своей крестной, Надежде Михайловне, которая давно предлагала помощь. Она жила в соседнем районе и обожала Лёву. Принимала его с вязаным пледом и тыквенным пюре.
— У тебя лицо как у человека, которого выкинули из собственного дома, — сказала она, пока они пили чай на кухне.
— Почти угадали, — он усмехнулся, но глаза у него были сухими. Он устал даже злиться.
— А Кира? — спросила та осторожно.
Он покачал головой.
— Она… боится. Застряла между нами. Хочет, чтобы всё само рассосалось. Но я не справляюсь один. Я не могу жить с человеком, который называет меня «никем».
Переезд Ольги Петровны откладывался. Теперь она не говорила «временно». Она прижилась.
Однажды вечером Кира пришла с работы позже обычного. Без предупреждения, без звонка. Вошла в квартиру и замерла: в коридоре стоял чемодан. Не её. Мамин. А рядом — Дима.
— Это что?
— Это не ты должна решать, — сказал он спокойно. — Я договорился. Её квартира освобождается через неделю. Но пока — гостиница. Я за всё заплатил. Можешь называть это жестом отчаяния.
Ольга Петровна появилась в дверях спальни. Лицо её было каменным.
— Ах вот как. Ты меня выгоняешь?
— Я прошу тебя уйти, — сказал он, глядя в глаза. — Это не выгон. Это необходимость. Ради нас. Если ты хочешь и дальше видеть внука, видеть дочку — ты не можешь жить с нами. Потому что ты… — он сделал паузу. — Потому что ты переступаешь границы. Постоянно.
Кира стояла посреди коридора, как ребёнок, у которого забрали игрушку.
— Мама…
— А ты? — перебила мать. — Ты позволишь? Меня выгоняют — из твоей жизни, из твоего дома. А ты стоишь, молчишь. Я тебя растила, Кира. Всё тебе отдала. А ты ради кого это делаешь?
— Я… — голос Киры сорвался. — Я не знаю. Я не хочу войны. Я не знаю, что правильно…
— Вот поэтому и страдают все, — сказал Дима. Он открыл дверь. — Пожалуйста, Ольга Петровна.
Та не пошевелилась. Только прошептала, глядя на него с ненавистью:
— Ты мне не нравишься. И я больше не собираюсь это скрывать.
Он молча кивнул.
Они оба знали, что дальше будет хуже. Только теперь — по-честному.
Первые несколько дней без Ольги Петровны были странными. Тишина в квартире стала почти физической — гулкой, непривычной. Не гремела посуда по утрам, никто не комментировал состав ужина и способ развешивания детских ползунков. Но и Кира словно растворилась — не физически, а эмоционально. Стала тихой, отстранённой. Возвращалась с работы, ела молча, долго смотрела в одну точку, играла с Лёвой — вроде бы искренне, но глазами будто была где-то далеко.
Дима не торопил. Он ждал. Но тревога поднималась в нём всё выше. Он не знал, к кому она сейчас лояльнее — к нему, мужу, с которым она прожила три года, или к матери, которую он выселил из их дома. Кира избегала этого разговора.
Ольга Петровна звонила каждый день. Сперва Кире. Потом — Лёве, по видеосвязи. Потом стала писать Диме, сухо и формально: «Когда можно увидеть ребёнка». Он не запрещал. Они встречались в кафе, в парке, иногда — у Надежды Михайловны. Но Ольга Петровна больше не переступала порога их квартиры. По крайней мере — пока.
— Она страдает, — сказала как-то Кира, когда сын уже спал.
— Я тоже, — ответил Дима. — Но разница в том, что я пытаюсь что-то выстроить. А она — сломать.
— Она не со зла. Просто… она так живёт. Всегда жила. Всё контролирует. Всегда всё решала за меня. А теперь — как будто теряет власть. Ты не понимаешь, как ей страшно.
— А ты? — Дима посмотрел на неё в упор. — Тебе не страшно, когда твой муж становится в доме чужим? Когда его обвиняют, унижают, перекраивают под себя?
— Мне страшно, когда вы оба такие. Когда вы как из разных миров. Я между вами, и мне больно.
Он ничего не ответил. Только тихо встал и ушёл на кухню. Он не знал, как вытащить её из этой воронки — вины, зависимости, вечного желания «угодить».
На выходных к ним пришли друзья. Катя и Лёша, семья с двумя детьми. Сели за стол, ели пасту, смеялись. Дети устроили «соревнования по ползанию» в коридоре, взрослые вспоминали, кто как с пелёнками справлялся.
— А твоя тёща? — вдруг спросил Лёша. — Чё-то не видно её.
Дима замер. Кира тоже.
— Пока живёт отдельно, — спокойно сказал он. — Решили, что всем так лучше.
— Да ладно, — фыркнула Катя. — Я бы свою с руками оторвала, если б она мне каждый день борщ варила и ребёнка нянчила.
— Варила — да, — хмыкнул Дима. — Только потом выкидывала то, что не её. И считала, что у неё больше прав, чем у нас.
Катя махнула рукой:
— Да просто характер. Это ж поколение другое. Надо адаптироваться. Терпеть, если что. Родственники же.
— Вот именно, — тихо сказала Кира. — Родственники. Всё должно быть по-другому.
Катя не поняла, но замолчала.
На следующий день Кира не пришла с работы вовремя. Дима уложил Лёву, поставил чайник и открыл ноутбук. Когда она наконец появилась — глаза опухшие, куртка не застёгнута — он понял: она была у матери.
— Ну? — тихо спросил он.
— У неё давление. Она лежит. Одинокая. Говорит, ты выбросил её, как вещь.
— Я не выбрасывал. Я защищал себя.
Кира опустилась на стул, как мешок.
— Я не могу. Между вами. Это как поле боя. А я — без каски.
— Тебе не нужно быть между. Тебе нужно выбрать, где ты.
Она подняла на него глаза. И впервые — очень давно впервые — посмотрела прямо, не отводя взгляда.
— Я не хочу выбирать. Но я понимаю, что если не сделаю это — потеряю тебя.
Он не ответил. Просто встал, налил ей чаю. Сел напротив. Они сидели молча. И тишина уже не казалась давящей.
Через неделю она сама отвезла сына к матери — на два часа. Вернулась напряжённая, но собранная. Расставила вещи, вымыла посуду, встала у окна.
— Я ей сказала, что ты — мой выбор. Что ты — муж и отец моего ребёнка. И если она хочет быть в нашей жизни, то должна научиться не вторгаться. Иначе — она будет в стороне.
Он подошёл, обнял её за плечи. Она дрожала.
— Что она ответила?
— Посмеялась. Сказала, что я глупая. Что она знает, чем всё закончится.
— А ты?
— Я сказала, что если она хочет быть права — пусть будет. Но не в этой квартире.
Они молчали. Ветер за окном трепал занавеску.
— Я ведь боялась, — прошептала она. — Боялась, что ты уйдёшь.
— Я не уйду, — ответил он. — Но и жить с ней под одной крышей я больше не буду. Даже ради тебя.
Она кивнула.
Через месяц они жили уже совсем иначе. Были ссоры, были бессонные ночи, усталость, тревога, — но и пространство, в котором не шепчутся за спиной и не переставляют твои вещи.
Ольга Петровна звонила реже. Встречи стали формальными. Иногда — на детской площадке, иногда — по праздникам. Но тон изменился. В ней появилась колкость — но и настороженность. Она чувствовала: теперь её власть больше не бесконечна.
А однажды, когда они случайно столкнулись в поликлинике, она подошла к нему, подняла подбородок и спокойно сказала, не глядя на внука, а прямо в глаза Диме:
— Ты мне не нравишься. И я больше не собираюсь это скрывать.
Он улыбнулся. Без злобы.
— Наконец-то. Теперь мы можем говорить честно.
Она отвернулась. Больше ни слова не сказала.
А он смотрел ей вслед и думал:
даже когда честность — горькая, она всё равно лучше лжи. Особенно в семье.
— Мама, продай дом! Мне средства нужны!