Поначалу казалось, что это временно. Нина Егоровна перебралась к ним на месяц — ну, может, полтора. Муж сказал, что у матери начались проблемы со спиной, тяжело стало одной управляться в квартире. Надо бы помочь. А там и до реабилитации недалеко, мол, пересидит — и обратно к себе. Наташа тогда промолчала. Не потому что была согласна. Просто устала — в тот день вернулась с работы поздно, у дочери прорезались зубы, и хотелось одного: тишины.
Поначалу всё шло относительно спокойно. Свекровь обосновалась в комнате, где раньше стоял письменный стол, теперь отодвинутый к стенке. Наташа перевезла туда сушилку с бельём и коробки с детскими вещами. Но Нина Егоровна тут же расставила там свои банки с травами, пару своих подушек и старый портрет с рамкой — «он со мной ещё с Костиного детства». Портрет стоял у окна, а сушилка вскоре исчезла: свекровь пожаловалась, что бельё мешает «дышать свежим воздухом».
Костя между тем как будто специально стал чаще задерживаться на работе. В выходные что-то чинил в машине у друга. Наташа варилась в этом сама: ребёнок, удалёнка, бесконечные придирки про то, что «ты опять не пропылесосила под диваном», «у тебя на кухне тряпка пахнет сыростью» и любимое: «а когда ты последний раз на окна смотрела, а?».
Через две недели стало ясно, что свекровь уезжать не собирается. Она с утра варила себе кисели, громко стонала, поднималась и шлёпала тапками по квартире, если ребёнок вдруг начинал капризничать. Наташа старалась не реагировать. Просто жила. Тянула, как могла. Иногда писала подруге: «Это ад. Она даже в мой гардероб залезла. Говорит: “Ты платье это не носишь — я в нём к массажисту схожу”.» Подруга отвечала коротко: «Соболезную. Но ты же знала, что у него мама… особенная».
Наташа знала. Но одно дело — слышать, как свекровь устраивала сцены на семейных встречах, совсем другое — жить с ней под одной крышей. Особенно когда та начинает влезать в твой банковский счёт. Всё началось с того, что Нина Егоровна попросила заказать ей какой-то крем «из Европы». Наташа не возражала. Но потом кремов стало три. Потом — бады, миксеры, два платка из натурального шёлка. А ещё — подписка на её любимый канал о здоровье. Счёт оплачивался с карты Наташи. И каждый раз, когда та аккуратно напоминала: «Вы могли бы перевести мне деньги за заказ?» — свекровь делала круглые глаза и начинала рассказывать, как трудно ей живётся на пенсию.
— Я не прошу многого! — повысила голос Нина Егоровна однажды. — Ты думаешь, у тебя денег куры не клюют? А я вот на лекарства последние три тысячи отдала! Или ты считаешь, что я тут на шее у вас сижу?
И Наташа снова промолчала. Потому что рядом стоял Костя. Он смотрел на неё с тем же выражением, с каким всегда смотрит, когда не знает, на чью сторону встать.
— Всё нормально, — пробормотал он. — Мам, ну ты же знаешь, Наташа не отказывает. Просто у нас тоже есть траты.
— Вот именно! — встряла Нина Егоровна. — У неё есть траты! А у меня что — старость? Это уже не трата?
Костя отвёл взгляд. Наташа закрыла ноутбук и пошла на кухню. В этот вечер они не разговаривали. Ни с ним, ни с ней.
А потом случилось то, после чего Наташа начала считать дни. Сама она была на встрече с заказчиком в центре, когда свекровь решила «помочь с порядком». Она вывалила содержимое Наташиной полки с документами на диван и стала раскладывать по-своему. Бумаги, справки, блокноты, чеки, договоры, даже старые квитанции за коммуналку. Наташа застыла, когда увидела это — она зашла домой в середине дня, успев освободиться пораньше. И в прихожей её встретило ворчание:
— Как можно так захламлять жильё! Что за бардак в бумагах!
— Это мои документы, — сказала Наташа глухо. — Я просила не трогать.
— Я тебе только помочь хотела! Всё у тебя вверх дном! Ты бы хоть раз в жизни систему навела. Как у людей.
Наташа не стала кричать. Она молча собрала бумаги обратно, даже не проверяя, не пропало ли что-то. Потом пошла в ванную. Просто постоять, пока руки не перестанут дрожать. Только вечером она обратила внимание, что среди бумаг не хватает одного листа — той самой справки из банка, где был остаток по её личному вкладу. Немаленький. Костя о нём не знал. Это была её подушка — на всякий случай.
Справка нашлась. Сложенная вчетверо, заткнутая в книгу, лежала на прикроватной тумбочке в комнате свекрови.
— Это что такое? — спросила Наташа.
— Я читала просто. Думаю, мало ли — пригодится. У Кости ж машина старая. Ты могла бы хоть подумать, как облегчить ему жизнь!
Наташа смотрела на неё, будто впервые. И только потом поняла, что действительно впервые видит этого человека без фальши. Без «мамочки Кости», без показного страдания.
Это был хищник в халате. С прямой спиной и леденящим спокойствием.
На следующий день Наташа сказала Косте, что пора что-то решать.
— Я так не могу, — голос её был ровный, почти бесцветный. — Либо она уезжает, либо я. Временно. На неделю хотя бы. Мне нужно пространство. Мне нужно дышать.
Костя долго молчал. Потом сел на край кровати, ссутулившись.
— Пойми, у неё нет никого больше. Ну куда она поедет? У неё там всё на пятом этаже без лифта, а спина болит. Я между вами как… как прокладка какая-то.
Наташа усмехнулась — горько, с той усталостью, которую не прикроешь макияжем.
— Ты не прокладка. Ты муж. И отец. Твой приоритет — твоя семья. Я и Вика. Или у тебя до сих пор мама на первом месте?
Он ничего не ответил. Только встал и ушёл на кухню. А потом стал всё чаще приходить позже, будто отодвигая момент принятия решения.
Жилище задыхалось в своём маленьком метраже. Вика, которой недавно исполнилось два года, не могла бегать по квартире — «шумит», «грохочет», «мешает». Её игрушки то и дело оказывались в коробках: «убрала на место». Сама Нина Егоровна объясняла это заботой: «я ж не хочу, чтобы ты потом наступила и упала, а то ещё винить меня будешь».
Игрушки были не единственным предметом её «заботы». Несколько раз она переставляла вещи на кухне — кастрюли, специи, даже ложки и вилки. Наташа поначалу молча возвращала всё на свои места. Но однажды, придя вечером с Викой после прогулки, обнаружила, что «ненужные кастрюли» — её любимые — выставлены в коридор.
— Ты их не использовала две недели, — пояснила свекровь. — У нас тут не музей.
— Это мои кастрюли. И моя кухня. Я ими пользуюсь. Не надо их трогать.
— Так и скажи, что ты мне запрещаешь на кухне готовить, — вскипела та. — А я тут, между прочим, тебе обеды варю! Костя хвалил вчерашний суп, между прочим! А ты только сидишь за своим ноутбуком — работа, работа! Как будто твой ребёнок важнее не нуждается в заботе!
— Он и правда в ней нуждается. И больше всего — в тишине и покое.
И тут началось. Крики, всхлипы, демонстративная сцена: «вот, вы меня выживаете», «вам бы только избавиться», «мне уже ничего не надо, я и на вокзале ночевать могу, никому я не нужна». Вика расплакалась, Наташа прижала её к себе, будто защищая от всего этого. Она почувствовала, как подступает головная боль. И даже не попыталась спорить.
В тот же вечер Костя сказал:
— Наташ, ну ты могла бы не обострять. Она же старается. Просто характер у неё такой.
— Это не характер. Это захват территории, — тихо сказала она. — У неё в руках всё. Даже ты. Особенно ты.
Он отвёл глаза. Ему не хотелось в это верить. Но он знал, что это правда.
Через пару дней Наташа предложила решение. Она сама. Без ультиматумов.
— Давай я поищу для неё временную квартиру. Я помогу с оплатой. Там будет лифт. Там будет удобно. Там будет спокойно.
Костя покачал головой:
— Она не согласится. Она считает, что это её дом.
— Это мой дом. И твой. Но она считает, что это её через тебя. Потому что ты — продолжение её, а не отдельный человек.
Это были важные слова. Для него особенно. Он сидел долго, не отвечая. И, наконец, прошептал:
— Я подумаю.
Тем временем Нина Егоровна стала ещё внимательнее к Вике. Раньше она просто делала замечания: «не хватай ложку грязными руками», «нельзя прыгать по дивану». Теперь она начала учить. Учить «по-своему».
— Ты зачем левой рукой берёшь? Это плохо. Никто нормальный левой не ест.
— Ты девочка, ты должна молчать, когда взрослые говорят.
— А мама тебя балует. Так нельзя. Мама у тебя усталая, а ты ей на шею садишься.
Наташа услышала это случайно — через приоткрытую дверь. Она зашла, взяла Вику за руку и сказала:
— Мама сама решит, что можно, а что нельзя.
Свекровь вскинулась:
— Ты считаешь, я её плохо воспитываю?
— Я считаю, что воспитание ребёнка — это ответственность родителей. А не бабушек. Особенно когда бабушки вмешиваются без спроса.
— А кто меня спрашивал, когда вы меня сюда притащили?
— Ты сама приехала. И не на день. И не на два. А теперь ты…
— Что? Теперь я вам мешаю?
Наташа молчала. Вика сжала её руку.
В тот вечер Наташа снова попыталась поговорить с Костей. Но он устал, сказал:
— У меня на работе завал. Не сегодня. Пожалуйста.
Она смотрела, как он уходит в спальню и захлопывает за собой дверь. А потом раздался щелчок — он включил наушники. Отгородился. Сбежал. Опять.
Через несколько дней Наташа отвела Вику к подруге на ночь. Сказала свекрови, что девочка простудилась, и ей надо поспать спокойно. На самом деле Наташа просто не хотела, чтобы ребёнок видел, что будет дальше.
Она вызвала такси. Поехала к знакомому агенту. Нашла однокомнатную квартиру. Не в центре — зато с лифтом, удобным санузлом и даже свежим ремонтом.
Вернулась домой. Приготовила чай. Поставила перед свекровью. И сказала спокойно:
— Завтра мы собираем ваши вещи. У вас будет уютное место. Тёплое. Тихое. Вы сможете отдохнуть. Мы с Костей всё оплатим. Первые месяцы точно. Потом — как договоримся.
В ответ — тишина. Потом хриплый смех.
— Ты решила меня выгнать, да?
— Я решила защитить свою семью.
— Семья — это я. Без меня у Кости ничего бы не было. Я его растила. Я на себе тянула. А ты пришла и всё хочешь забрать!
И вот тут она подняла голос. Настолько резко и неожиданно, что Наташа вздрогнула.
— Ты в гости пришла или права качать?!
В воздухе повисла тишина. Та самая — мёртвая, вязкая, глухая. Словно даже стены замерли от неожиданности.
Наташа не ответила сразу. Просто сидела напротив, крепко сжав ладони. Горло пересохло. Глаза жгло — не от слёз, от усталости. Очень сильной усталости. Та усталость, что не проходит за ночь, даже если ты спишь одна в комнате.
— Я не в гости пришла, — произнесла она наконец. — Я здесь живу. Это наш дом. И ты здесь — не хозяйка.
Нина Егоровна встала, вздернув подбородок:
— Да как ты смеешь! Я ж тебе как мать! Я вас с Костей спасала, когда вы денег на ипотеку не могли наскрести! Кто тогда вкладывался, а? Я! А теперь ты меня, как собаку — на улицу?
— Ты не собака. И не жертва. Ты манипулятор, — ответила Наташа почти шёпотом. — Только, в отличие от собак, манипуляторы всё время хотят сидеть на твоей шее и при этом кусают за ухо.
Она не знала, как находит в себе силы говорить спокойно. Но знала, что если сейчас не выдержит, не дожмёт — потом будет хуже. Потом она забудет себя окончательно.
— Ты думаешь, я этого ради Кости не выдержу? Да я вытерплю всё! Он ко мне первым бежал, когда с тобой ссорился! Ты ему кто — жена или мимо проходящая?!
Наташа молчала. Потому что знала: все эти слова сказаны не потому, что в них есть правда. А потому, что так привычно — зацепить, уколоть, сделать виноватой. Чтобы потом сказать: «Ну я же говорила в сердцах».
Она встала. Пошла на кухню. Открыла ящик, достала папку с документами — и из неё лист: договор найма квартиры. Положила на стол. Рядом — ключи.
— Ты поедешь туда завтра. Или послезавтра. Мы можем помочь тебе перевезти вещи. Но ты не будешь больше жить здесь.
— А Костя? — голос свекрови дрогнул, но не от обиды — от страха потерять контроль.
— Он взрослый. Он сам решит, как и с кем ему жить.
Костя пришёл домой поздно. Наташа сидела в детской, читала Вике книжку. Девочка дремала, уткнувшись в мамину руку. Наташа аккуратно положила её в кроватку, вышла в коридор. Свет в спальне был включён. Костя стоял, прислонившись к дверному косяку. Его лицо было серым.
— Мама сказала, ты её выгоняешь, — устало произнёс он.
— Я не выгоняю. Я предлагаю компромисс. Она может остаться в семье. Но не в этой квартире.
— Ты не оставляешь мне выбора, — тихо сказал он.
— Нет. Я просто наконец оставляю выбор тебе. Самому.
Он долго смотрел на неё. Потом прошёл мимо и закрылся в ванной. Наташа не стала звать. Не пошла за ним. Просто пошла спать. Устало, без надежды.
На следующее утро было тихо. Необычно. Свекровь не стонала, не хлопала дверями, не возмущалась. За завтраком молчала. Даже с Викой разговаривала тихо, сдержанно. Наташа внимательно наблюдала, но ничего не говорила. Костя уехал на работу, не попрощавшись. Вика рисовала на полу. Наташа сидела рядом, машинально прокручивая в голове, что придётся упаковать в сумки, если всё-таки это ей придётся уехать.
Но этого не случилось.
К вечеру свекровь сказала:
— Завтра можно меня отвезти. Но я хочу, чтобы ты тоже поехала. Хочу сама посмотреть квартиру.
Наташа кивнула. Без слов. Только крепче обняла дочку, когда та подбежала, обвивая шею.
В квартире оказалось светло. Была старая мебель, но чисто. Из окна — вид на двор. Внизу клумбы, лавочки, качели. На кухне — стеклянный стол, сервант, запах чего-то старого, но не затхлого. Наташа показала, где что лежит, объяснила про оплату.
— Я буду переводить через банк, раз в месяц. Если что — звони.
Свекровь кивала. Молчала. Потом, уже на пороге, сказала:
— Ты думаешь, ты победила?
Наташа посмотрела на неё. Не с вызовом. С усталостью.
— Я не играла. Я просто выжила.
Прошла неделя. Вика почти перестала просыпаться ночью. Наташа начала готовить то, что любила, и оставлять в раковине грязную сковородку без чувства вины. Она снова смотрела кино на диване, пила чай в спальне, распускала волосы. И самое главное — дышала.
Костя возвращался домой всё так же поздно. Однажды она спросила прямо:
— Ты определился?
Он пожал плечами. Глаза у него были тусклыми.
— Я пока не знаю. Я между вами. Как между двумя мирами.
Она ничего не ответила. Лишь подумала: а может, тебе и правда там — удобнее, между, а не внутри.
Через месяц Нина Егоровна устроила спектакль — позвонила Наташе и пожаловалась, что «у неё давление», что «врачи ужасные», что «никому не нужна». Наташа выслушала. Спросила, нужна ли помощь. Предложила вызвать такси до поликлиники. Сама ехать не стала.
Потом был ещё один звонок. И ещё. Манипуляции стали мягче, деликатнее. Но Наташа больше не клевала.
А однажды, в субботу, когда Костя пришёл с работы — несмотря на выходной — Наташа ему сказала:
— Я не могу жить в треугольнике. Если ты не сделаешь выбор, сделаю его я.
Он ничего не ответил. Но через неделю снял для себя временное жильё. Сказал, что нужно подумать.
С тех пор прошло полгода. Они не развелись. Но и вместе не жили. Вика видела отца по выходным. Свекровь звонила всё реже. А потом как-то раз, в магазине, Наташа услышала знакомую фразу — чужая женщина говорила в телефон, раздражённо и зло:
— Ты в гости пришла или права качать?
Наташа обернулась. Но увидела совсем другую женщину. Не свою свекровь. Не себя. Но на миг — словно вернулась в ту самую кухню, где всё началось. И всё закончилось.
С тех пор она знала: если кто-то в твоём доме говорит такие слова — это уже не гость. И не родня. Это чужой. И твоё право — решать, кто останется.
– Дорогой! Наши дети – это не только моя, но и твоя ответственность