— Ты же понимаешь, у тебя всё и так хорошо. Муж, квартира, работа. А Димке нужно как-то обустраиваться, — мама смотрела на меня, как на человека, который, по сути, мешает жизни другим.
Я тогда только вошла в подъезд и даже пальто не сняла. Вернулась после ночной смены в аптеке, а тут меня сразу — в оборот. Утром. С кофе в руках и с этим вкрадчивым голосом, от которого я с детства ощущала себя виноватой.
— Мама, — я устало оперлась о перила. — Ты можешь говорить по делу? Что ты опять решила сделать за моей спиной?
— Это не за спиной. Просто поговорить хотела. Ты всё воспринимаешь в штыки, — она развела руками и пошла в комнату, оставив меня в прихожей. Я уже знала — разговор будет неприятным.
С детства всё шло по одному сценарию: если что-то «нужно», это значит — я уступаю. Мне не покупали модную обувь, потому что «Димке куртка нужнее», я поступала в колледж рядом с домом, потому что «у нас нет денег на общежитие», я не поехала в Питер учиться, потому что «ты же у нас умная, уедешь, а мы с кем останемся?». А когда мне исполнилось двадцать семь, и я наконец съехала в съёмную квартиру с будущим мужем, мама целую неделю не разговаривала. Потому что предала.
Димка — младший. Разница у нас шесть лет. Мамин свет в окошке, папина гордость. Папа, правда, исчез, когда Диме было двенадцать, а мне — восемнадцать. И всё. С тех пор «мы трое». Только на самом деле — мы двое, а я была как-то отдельно. Сама себе.
— Мама хочет, чтобы мы забрали Диму к себе, — сказала я мужу, когда вернулась домой. Он сидел на кухне, листал планшет.
— Что? Зачем?
— У него какие-то проблемы с работой, опять долги. Ну и вообще, ему «надо помочь».
— Мы уже брали его однажды. Помнишь? Он три месяца ел за наш счёт, тусовался, занял у тебя двадцать тысяч, и ушёл, даже не сказав «спасибо».
— Помню.
Муж вздохнул и встал налить воды. Он не был против моих родственников, но уже давно перестал верить, что от них возможна какая-то благодарность или хотя бы элементарная ответственность.
Я не спорила. Слишком устала. Устала объяснять всем вокруг, что хочу просто быть взрослым человеком с нормальной жизнью. Что мне не хочется каждую неделю ходить к маме на «семейные обеды», где она с лицом мученицы раздаёт остатки денег, варит борщи и сокрушается, как ей тяжело. Хотя я уже шесть лет сама покупаю ей лекарства и оплачиваю коммуналку, если у неё не хватает.
Когда мы с Димой были детьми, я стирала его футболки и гладила рубашки — мама работала тогда в вечернюю смену. Она говорила: «Ты же девочка. Ты же старшая». А ещё говорила: «Ты всегда сильнее, ты должна уступать».
Он рос уверенным, ленивым, громким. В четырнадцать лет курил в подъезде, в семнадцать — сбежал из ПТУ. В двадцать один занял у меня первую крупную сумму — на курсы дизайна. Через три месяца сказал, что «там всё скучно» и «не его». Я ничего не сказала. Тогда ещё думала, что он просто ищет себя.
Потом были кредиты. Переезды. Девушки, которые сбегали. Звонки от коллекторов. И каждый раз — мама звонила мне:
— Надо как-то помочь. У него сейчас трудный период.
И каждый раз я давала. Деньги. Советы. Время. Я обманывала мужа, откладывала отпуск, брала подработку.
— Ты сама его так вырастила, — однажды сказала моя подруга Инна. — Ты в этом тоже участвуешь.
Я тогда чуть не поссорилась с ней. Но она была права.
— Нам нужно поговорить, — сказал Дима на следующей неделе. Мы сидели в маминой кухне. Он смотрел в пол, мама — на меня, как будто уже знала, что я скажу «да».
— Мне тяжело. У меня не получается. Я всё испробовал. Мне даже жить негде. Я просил маму, она говорит — поговори с сестрой.
— Ты хочешь ко мне? — уточнила я.
Он пожал плечами.
— Ну, ты же знаешь, я сейчас не в лучшей форме. Я встану на ноги — и сразу найду съём. Ну, максимум месяц.
Месяц. В прошлый раз был месяц. А остался — на три.
— А если я скажу «нет»? — спросила я прямо.
Мама тут же вмешалась:
— Ну ты же не скажешь. Он же твой брат. Ты не бросишь. Вы же одна кровь.
— Вы можете перестать меня шантажировать морально?
Повисла тишина.
— Никто тебя не шантажирует, — холодно ответила мама. — Просто у кого-то сердце есть, а у кого-то — только карьера и свой уют.
Я встала.
— Нет. Я больше не буду в этом участвовать. Не ждите.
И ушла, не попрощавшись.
Прошла неделя. Никто не звонил. Ни мама, ни Дима. В доме было спокойно. Настолько спокойно, что я не сразу поняла — меня не просто оставили в покое, меня вычеркнули.
Инна, как обычно, всё поняла первой. Мы сидели в кафе после её смены.
— Ты знаешь, что твоя мама уже две недели с тобой не разговаривает? — она отложила ложку и посмотрела на меня. — Я зашла к ней. Хотела взять у неё рецепт пирога, она мне в лоб: «Мы больше с ней не общаемся». С тобой, то есть.
— Не удивлена. Они думают, если я не дам, как обычно, значит, я плохой человек.
— А тебе не обидно? Ты же для них всегда… ну, как опора.
— Мне не обидно. Мне тошно.
Я сказала это и поняла — впервые произнесла вслух то, что чувствовала уже много лет. Тошно.
Дима тем временем начал новую жизнь. Как я узнала от маминой соседки, он устроился в доставку, поселился «временно» у своей очередной девушки и уже успел обновить гардероб — якобы «нашёл акцию». Мама тем временем везде рассказывала, как ей тяжело, и как «некоторые» бросают родных в трудную минуту.
Я продолжала жить. Работала. Готовила. Иногда звонила тётке из Самары — она единственная, кто не врал, не давил и не просил.
— Наташ, а ты что, правда с ними не разговариваешь? — спросила она однажды.
— Я устала быть тем, кто всё тянет.
— Понимаю. У меня такое было. Только я терпела до сорока пяти. Потом сердце прихватило, и я вдруг поняла: никому это не надо. Ни спасибо, ни стакана воды. Только новые просьбы.
Через месяц мне позвонила мама. Голос был сдержанным, даже официальным.
— Я решила отдать дом Диме.
Пауза.
— Какой дом?
— Наш. На даче. Мы всё равно туда редко ездим. А он хочет там жить, обустроиться. Я уже начала оформлять дарственную.
Я молчала.
— Просто, чтобы ты знала.
— Я — старшая. Я тоже на этот дом претендую.
— У тебя есть квартира. У тебя всё есть. У Димки — ничего. Ты же не будешь делить с братом какие-то развалюхи.
Развалюхи? Дом, который строили дед с бабушкой, где прошли мои все летние каникулы? Где я красила забор, полола грядки, таскала воду? Где с пятнадцати лет я одна белила потолок, потому что папа уже ушёл, а мама «не умела с кистью»? Развалюха?
— Ты не подумала, что я хочу оставить его детям? — тихо спросила я.
— А у тебя что, есть дети? — её голос стал резким. — Вот будет — тогда и поговорим. А пока давай без претензий.
Я поняла: неважно, сколько я делала. Сколько помогала. Для неё я — источник, ресурс. Не родная душа. Не любимая дочь.
На следующий день я приехала к ней. Без предупреждения. Она была дома, гладила бельё. Удивилась, но ничего не сказала.
— Слушай внимательно, — я поставила перед ней папку с документами. — Это квитанции. Это переводы. Это справки. Я шесть лет помогала тебе деньгами. Регулярно. Вот тут — коммуналка. Тут — лекарства. А вот тут — деньги, которые я переводила Диме, когда он просил.
— Ты зачем это принесла? — в голосе — раздражение, но глаза выдают: испугалась.
— Чтобы ты не говорила, что я «ничего не сделала». Я сделала всё. Я просто больше не буду.
— Ты думаешь, если бумажки принесла, ты права?
— Нет. Я права, потому что устала быть в этой семье кем-то типа автоматического банкомата.
Мама позвонила вечером. С надрывом.
— Ты разбила мне сердце. Ты всегда была жёсткой. Прям как отец. Только он ушёл, а ты — осталась. Лучше бы наоборот.
Это было самое больное. Не потому, что несправедливо. А потому что — привычно.
Я выключила звук на телефоне и легла спать.
Следующее утро началось с звонка от нотариуса.
— Дарственная готова. Ваша мама передаёт дом вашему брату.
Я сидела на кухне, и не чувствовала ничего. Ни злости, ни боли. Ни обиды. Просто — пустоту.
Через пару дней Инна спросила:
— И что ты теперь? Будешь судиться?
— Нет. Пусть будет. Я не хочу ничего, что досталось таким способом.
— Но он же ничего не сделал для этого дома. Ты его мыла, красила, таскала кирпичи!
— А он — сын. Это его единственное достижение.
Инна замолчала. А потом сказала:
— Я бы не смогла.
— Я и не смогла. Просто теперь — не делаю вид, что всё хорошо.
В тот же вечер я заехала к маме. Позвонила — не открывает. Постояла. Постучала. Открыла Дима. В футболке, с пивом в руке. Улыбнулся.
— Привет.
— Привет. Я маму увидеть хотела.
— А она не хочет тебя видеть. Сказала, если придёшь — пусть сама с собой и разговаривает.
Он захлопнул дверь прямо передо мной. Без агрессии. Просто — как закрывают окно.
Я сидела в машине минут десять. Не плакала — просто смотрела в руль. Потом поехала. На дачу. В тот самый дом, который она только что ему «отдала».
Ехать было почти два часа. Я включила радио, потом выключила. Просто ехала. Как будто что-то внутри меня решилось — и теперь должно было случиться.
Дом встретил меня темнотой. Подъехала, заглушила двигатель. Ни одного окна не горит. Забор чуть покосился. Дверь на террасу — распахнута. Я вошла. Впервые за пять лет.
Тот самый деревянный стол, на котором я писала конспекты летом после второго курса. Старая тахта, которую я сама обшивала. Пыль. Паутина. Мёртвая тишина.
Он даже не заехал. Ни он, ни она. Дарственную оформили, а жить там никто не собирался. Или не успели. Или просто — не нужно. Нужно было иметь. А не жить.
Я прошла по комнатам. Задержалась на кухне. Открыла старый ящик. Там до сих пор лежала моя записка: «Не забудь полить укроп». Я написала её себе самой — пятнадцатилетней девочкой. Смешно.
На кухне я включила чайник. Не потому что хотела чаю. Просто — потому что надо было что-то делать руками. Потом вышла на крыльцо. Посидела. Послушала ночные звуки.
Этот дом — часть меня. Я вложила в него свою юность. А они вложили туда чужое право. Без оглядки. Без разговора. Без совести.
На следующий день я пришла к юристу. Узнать, есть ли хоть какие-то шансы. Он посмотрел документы, выслушал. Покачал головой.
— Практически никаких. Она была в полном уме, подписала всё добровольно. Вы не были ни сособственником, ни наследником. Ничего доказать нельзя.
— Даже если я оплачивала коммуналку?
— Вы же сами переводили. Не через суд. Не как кредит. Это — добровольно.
Я вышла, села на скамейку перед офисом. Стало вдруг до тошноты обидно. Даже не за дом. А за то, что никогда, ни разу мама не посмотрела на меня, как на человека, который имеет право сказать «нет».
Через пару дней мама снова позвонила. Голос — как будто ничего не случилось.
— Ты не хочешь встретиться? Димке нужно немного помочь с ремонтом. У тебя же есть контакты тех, кто делал вам балкон.
— Нет.
— В смысле «нет»? Это же просто контакт.
— Это — мой контакт. И моя работа. И мои нервы. Я больше не вкладываюсь туда, где меня считают запасным вариантом.
— Ты опять всё усложняешь. Всё в жизни решается проще. Ну не начинай… ну не можем мы всем поровну…
Она сказала это легко. Буднично. Как будто делит не дом, а блины за семейным завтраком.
— Мама, — я перебила её. — Просто не звони мне пока. Мне нужно… передохнуть.
— Ты с ума сошла. Это же семья. Мы — семья. Мы должны помогать друг другу.
— Нет. Семья — это когда есть взаимность. А не когда один даёт, а другие требуют.
Она повесила трубку.
Месяц прошёл в тишине. Я не звонила. Они — тоже. Было странно. Было… ново. Но внутри появилось нечто, похожее на покой.
Инна спрашивала:
— Тебе не тяжело? Всё-таки мама.
— Тяжело. Но легче, чем было, когда я делала вид, что меня всё устраивает.
Я начала ходить к психологу. По вечерам смотрела фильмы без чувства вины. Иногда писала тёте.
А потом Инна прислала фото. Мама выложила в мессенджере: «Обновляем дачу с Димкой. Работа кипит. Всё сами!»
На фото была чужая мебель. Моя занавеска исчезла. Табуретка, которую я когда-то починила — тоже. Всё, что было «моим» — исчезло. Осталось — только их.
Я посмотрела. Улыбнулась. И удалила.
Потому что уже знала: я больше не буду возвращаться туда, где меня не ценят. Где моя помощь — по умолчанию. Где моё «нет» вызывает обиду.
И пусть они теперь сами. Все сами. Без меня.
А та фраза — «не можем мы всем поровну» — останется в моей памяти как манифест всего, что было не так. Как напоминание, почему я однажды встала и ушла.
Обвинила невестку в попытке отравления