Когда Лена была маленькой, она долго не могла понять, почему младшую сестру в их семье любят как-то… иначе. По-особенному. Хотя нет — слишком мягкое слово. Скорее — поблажечно. Призрачно-фанатично. Ей — прощали капризы. Её — жалели, даже когда та поступала несправедливо. Её желания — выполнялись сразу. А Ленины? Её желания не обсуждались, потому что были «нелепыми», «неактуальными» или «вредными для семьи».
Сначала она думала, что это возраст. Младшие всегда вызывают больше умиления. Потом — что это фаза. Потом — что она сама что-то делает не так.
Но когда ей исполнилось тридцать два, а Вере — двадцать шесть, всё встало на свои места. Разница в возрасте не имела значения. Всё было делом роли. Лену вырастили как «надёжную», «ответственную», «старшую». А Веру — как «хрупкую», «ранимую», «нуждающуюся в заботе».
И это казалось их матери вполне логичным.
— Ну ты же всегда всё сама, Леночка, — говорила она, с усталой улыбкой поправляя волосы у зеркала. — А Вера… Вера — совсем другая.
Эта фраза звучала в разных вариациях с самого детства.
Лена вспоминала, как в восемь лет гладила себе форму, потому что мама «не успевала — Вера прорезалась», как в тринадцать нянчила сестру по вечерам, потому что «ну а кто, если не ты». Как на выпускной мама пришла без букета, потому что «Вера приболела, и я уколы ставила».
Когда Лена поступила в медицинский — да, туда, где был конкурс двадцать человек на место — мама равнодушно кивнула. «Ты же умная у меня, ну». А через шесть лет, когда Вера, сдав ЕГЭ кое-как, поступила на платное в дизайн — мама собрала родню: «Наша девочка в университет пошла!»
Теперь Лена работала хирургом в районной больнице. У неё была двушка в ипотеку, скромная машина и сын — Тимофей. Муж ушёл, когда Тимке было два года. Говорил: ты всё время работаешь. Она действительно много работала. И не только потому, что нужно было платить за жильё и обеспечивать ребёнка. Но и потому, что иногда дышать становилось легче, если ты занят.
А Вера… Вера перебирала вакансии, от которых «сердце не поёт». Она жила с матерью. Пробовала себя в таргете, флористике, астрологии и даже кураторстве выставок. Последнее особенно удобно — можно ничего не делать, но говорить об этом красиво. Работы у неё не было, зато были сторис, маникюр, бокалы с просекко.
Мама помогала ей, как могла. В основном — деньгами. «На проезд», «на продукты», «на платье». Сама звонила Лене:
— У тебя не найдётся пары тысяч до понедельника? Верочка записалась на собеседование, а у неё совсем пусто в кошельке…
Поначалу Лена переводила. Не потому, что не видела несправедливости, а потому что не могла отделить это чувство от вины. Как будто мама нажимала невидимую кнопку, и внутри что-то сжималось: ну да, ты же старшая. У тебя есть. Значит, ты должна.
Когда Тимофею исполнилось шесть, мама попросила Веру с ним посидеть — «ну хоть раз». Сама она ехала в санаторий. Лена тогда работала в две смены — нужно было закрыть долги по коммуналке. Верочка согласилась. С условием.
— Только ты мне заранее дашь на такси, — сказала она сестре. — И еды купи — у тебя дома, как в полевом лагере. И таблеток мне на мигрень, я без них не смогу.
Лена сдержалась. Она молча перевела деньги. Молча вернулась домой и молча собрала носки Тимофея, раскиданные по полу. Сестра ушла, не убрав за собой.
— Она же сидела с ним, — сказала мама по телефону. — Ты чего недовольна?
Через полгода Вера захотела переехать.
— Я больше не могу с мамой, — жаловалась она. — Постоянно контролирует, бесит. И орущие соседи. И этот ужасный лифт! Я боюсь в нём застревать.
Она искала студию в центре, «с хорошим вайбом». И снова позвонила мама.
— Лена, ты не могла бы стать поручителем? Она хорошую квартиру нашла, но с её доходом банк не даст. А если ты впишешься…
— Мама. А если она не будет платить?
— Ну не говори ерунды! Ты же её знаешь!
Лена знала. И знала, что платить придётся ей. Она отказала. И это стало первой трещиной.
Мама обиделась. Молча. Не выговаривая, но звонила реже. На день рождения Тимофея прислала голосовое на семь секунд.
— Занята, поздравьте от меня. Целую.
А потом снова позвонила.
— Мы тут с Верой подумали… ты же всё равно в отпуске? А Вера на выставку едет, к знакомой. В Сочи. На пять дней. Она хочет Тимку с собой взять. На море же. Ты была с ним на море?
— Ты серьёзно? — Лена еле дышала.
— Да не одна, с подружкой. И Тимке весело будет. Разве плохо?
Лена отказала снова. Мягко. Но твёрдо.
Через неделю ей не отвечали ни мама, ни сестра. Она звонила — абонент недоступен. Писала — галочка была одна. Только через двоюродную тётку узнала, что они вдвоём всё же уехали. Без неё. На те же пять дней. Только без сына.
Лена не стала выяснять, зачем ей тогда предлагали отдать сына. Была почти уверена — на самом деле и не хотели. Просто проверяли границы. Как далеко можно зайти, чтобы снова включилась привычная схема: «Соглашайся, жертвуй, будь удобной». Но схема дала сбой.
После Сочи они с мамой не разговаривали почти месяц. Только в середине августа та позвонила и сразу — в лоб:
— Лена, ты могла бы приехать? Мы тут хотим кое-что обсудить. Вместе. С Верой.
Лена чувствовала подвох, но поехала. Взяла с собой Тимофея, а зря — мальчик начал скучать уже на пятнадцатой минуте. Взрослые разговаривали, как в плохом семейном совете: через выдохи, полуобидчиво, с заранее расставленными ловушками в интонациях.
— Ты же знаешь, у нас с Верой сейчас сложная ситуация, — начала мама. — Она вот, молодец, решила пойти на курсы. По цифровому дизайну. Там и анимация, и 3D, всё современное. А стоят они… ну ты понимаешь, сколько.
— Я не понимаю, зачем вы мне это говорите.
— Потому что мы подумали, ты могла бы помочь. Это инвестиция. В будущее. Веры, семьи, всех нас.
— Я не хочу инвестировать в Веру. Я хочу платить за Тимофея, за секции, за еду, за ипотеку, наконец.
— Лена, — вмешалась сестра. — Ты всё время напоминаешь, что у тебя сын. Ну, прости, что у меня его нет. Я-то что теперь — всю жизнь быть второй?
— Ты всегда была первой. — Лена смотрела на неё как на чужую. — Просто в другой дисциплине. В «вечно нуждающейся».
Мама вскочила. Её голос стал резким:
— Как ты смеешь! Вера — твоя сестра. Родной человек. Ты должна поддерживать!
— Почему она — родной, а я — банкомат?
— Потому что ты можешь! — выкрикнула Вера. — Ты сильная, ты всё тянешь, ты же врач, мать!
— Так вот в чём дело, — тихо сказала Лена. — Я сильная. Поэтому — должна?
— Да, — выдохнула мама. — А кто, если не ты?
Дорога домой была тяжёлой. Тимофей уснул на заднем сиденье, свернувшись клубком. Лена смотрела на его лицо в зеркало и вдруг ясно поняла: она никогда не позволит, чтобы он жил так, как жила она. Чтобы тащил кого-то на себе только потому, что так решила семья. Что-то в ней оборвалось.
После той встречи она не звонила сама. Поддерживала только редкую связь — короткими сообщениями. Деньги не переводила. Даже когда Вера прислала «пожалуйста, срочно, мне не хватает на курс». Она стерла сообщение.
Осенью у Лены появились новые пациенты — сложные случаи. Пришлось брать ночные дежурства. Но и финансово стало легче. Она начала откладывать. Впервые за несколько лет у неё была «подушка». Пусть тонкая, но своя.
А потом снова позвонила мама. Уставший голос, сдержанное дыхание.
— Лена, нам надо поговорить. Не по телефону. Приезжай вечером. Важно.
Собрание №2.
Лена приехала одна. Тимофей остался с подругой — Ларисой, её коллегой и близким человеком. Перед уходом Лена сказала: «Если не вернусь через три часа — звони». Она улыбнулась, но не шутила.
Мама и Вера сидели за столом, будто ждали вердикта.
— Нам с Верой предложили вариант, — начала мать. — Её берут на стажировку в Москву. С проживанием. Но надо на первое время — на билеты, вещи, ноутбук. Её старый совсем не тянет.
— Так. — Лена не дышала. — И?
— Мы подумали… У тебя ведь теперь накопления есть. А?
— Откуда вы знаете?
— Ну, Лариса говорила, что ты хвалилась премией…
— Что?
Мама замялась.
— Она звонила, поздравляла… Я спросила, как ты. Ну и слово за слово…
— То есть теперь мои деньги — общая тема? — Лена встала. — Знаешь, мама, я не понимаю, почему вы думаете, что я обязана всё делить. Свои силы. Время. Деньги. Энергии на всех не хватит.
Мама не ответила. Только скривилась.
— Всё-таки ты эгоистка, — тихо сказала Вера. — Всю жизнь корчила из себя жертву. А сама просто не хотела делиться.
— Да, — Лена вдруг поняла, что не злится. Её голос был спокойным, даже холодным. — Я не обязана всё делить поровну.
И ушла.
После той сцены в квартире матери Лена чувствовала не облегчение, как ожидала, а растерянность. Будто привычный мир, пусть кривой и болезненный, но устоявшийся, вдруг сломался, и теперь перед ней зияла пустота. Однако с каждым днём в этой пустоте начинали прорастать новые чувства. Не вина. Не тревога. А что-то близкое к спокойствию.
Она начала замечать то, на что раньше не хватало сил: как Тимофей радуется по утрам, когда она собирает ему завтрак. Как неожиданно весело жить без чувства, что на тебя постоянно кто-то вешается. Как хорошо дышать, когда ты сам решаешь, кому и сколько отдавать.
Они с сыном стали чаще гулять, вместе готовить, лепить вареники по бабушкиному рецепту. У Лены появилось что-то, чего она сама от себя не ждала — время. Не остатки от дежурств, не случайные выходные, а настоящее свободное время, которое она тратила на себя и сына, а не на чужие просьбы.
Через месяц мама всё-таки позвонила. Лена увидела номер и, как раньше, машинально сжалась внутри. Но ответила.
— Ты можешь говорить? — голос был ровный, почти чужой.
— Да.
— Я тут… решила предложить. Ты же всё равно живёшь одна. А у меня сейчас с арендой плохо, соседи шумные, стена мокнет. Может, ты пустишь меня?
— Ко мне?
— Ну да. У вас комната пустует. Тимка ведь спит с тобой?
Лена сглотнула.
— Мам, я правильно понимаю: ты хочешь переехать ко мне?
— На время. Пока не найду, куда податься. Всё равно мы — семья.
Это «всё равно» било сильнее, чем любой упрёк. Будто всё, что случилось до этого — сцены, слова, её отказ — ничего не значит. «Всё равно» подразумевало, что она останется удобной. Податливой. Старшей, которая должна.
— Я подумаю, — ответила Лена и сбросила звонок.
Она не перезвонила.
С Веры вестей не было. Знакомые говорили, что она поехала в Москву, но стажировка закончилась раньше срока. Не срослось. Теперь снова жила у матери. Лена ни с кем не спорила. Не обсуждала. Не выносила чужие версии на свет. Она молчала. И в этом молчании росла сила.
Весной у Лены спросили в поликлинике: не хочет ли она перевестись в диагностический центр. Условия лучше, график мягче, оплата стабильная. Она согласилась.
— Мам, я ухожу в другое место, — написала в мессенджере. — Не жди меня дежурить ночами.
Ответа не было.
Через пару дней пришло сообщение:
Ты так изменилась, Лена. Мы тебя не узнаём. Раньше ты была добрее. Всегда помогала. А теперь как будто чужая.
Лена перечитала и подумала: а кто такой «мы»? Мама и Вера? Те, кому удобно было жить за её счёт, временем и нервами? Или кто-то ещё?
Она открыла чат, набрала короткий ответ и стёр. Потом снова набрала, и снова стёрла. Потом положила телефон и пошла мыть пол. Когда вернулась, телефон лежал, как беззубый упрёк. В нём всё ещё горело то сообщение.
В конце концов, она написала:
Я не обязана быть удобной.
И всё.
Однажды она шла с Тимофеем с кружка, и тот спросил:
— Мам, а бабушка к нам больше не приедет?
Лена не ответила сразу. Потом наклонилась, обняла сына за плечи и сказала:
— Приедет. Если научится уважать нас.
Тимофей кивнул, будто понял больше, чем мог бы понять ребёнок. И пошёл рядом — спокойно, в такт её шагам.
Весной у Лены был день рождения. Никаких поздравлений от семьи. Только коллеги, друзья, Лариса. Подруга подарила билеты на концерт, договорилась посидеть с Тимкой.
В кафе, уже после концерта, Лена тихо сказала:
— Знаешь… Я ведь столько лет пыталась заслужить. Любовь. Одобрение. Место за семейным столом. А теперь думаю — может, мне туда и не нужно было?
Лариса только кивнула.
— Не нужно было. Там давно не было ни стола, ни семьи. Только ожидания. Только твоя обязанность.
Лена рассмеялась. Впервые за долгое время — легко.
А спустя пару месяцев, в разгар лета, мама снова появилась.
Не в реальности — в письме.
Бумажном. Почтовом. Лена не поверила глазам. Почерк матери, знакомый до каждой петли.
Лена. Я многое поняла. Вера снова живёт со мной. Работы у неё нет, и мне тяжело. Но я не об этом. Я хочу, чтобы ты знала: ты не стала хуже. Ты просто перестала быть той, к кому мы привыкли. Нам сложно это принять. Но, может быть, ты и правда не обязана всё делить поровну. И я начинаю понимать, почему ты так сказала.
Письмо не было ни извинением, ни просьбой. Просто констатацией. Лена сложила его, положила в ящик и не стала никому показывать.
Она не знала, что будет дальше. Будут ли звонки, попытки сблизиться. Будет ли у неё потребность восстанавливать старое.
Но в тот момент она чувствовала только одно: впервые за всю свою жизнь она выбирала себя.
И именно поэтому, когда Тимофей спросил вечером:
— А ты ещё злая на бабушку?
Она ответила спокойно:
— Нет, я просто научилась жить по-другому.
— По какому?
Лена улыбнулась.
— По такому, в котором я не обязана всё делить поровну.
Квартиру на меня перепишите, — заявил зять