Поначалу всё казалось временным. Ну приболела мама — не бросать же её одну, особенно после той самой неудачной зимы, когда она дважды падала на льду. Врачи сделали МРТ, вроде ничего серьёзного, но дочка, как и положено хорошей дочке, забрала мать к себе. На недельку, максимум на две.
Прошло восемь месяцев.
Квартиру они с Женей купили в ипотеку: двушка на краю города, но новая, с большой кухней и видом на лес. Обставляли по частям — телевизор на старом табурете, шторы висели на бельевых прищепках. Первые месяцы каждый вечер был как праздник: они ели на полу, пили вино из пластиковых стаканчиков и мечтали о будущем.
Потом появилась Надежда Тимофеевна. С первого дня она повесила в ванной свою штору — «чтобы не было плесени», разложила кастрюли по-другому — «так удобней» — и сдвинула их постель в спальне чуть вбок, «потому что под окном сквозит». Женя молчал. Сначала.
— Мама у меня поживёт. Немного. Тебе ж не сложно? — с заговорщицкой улыбкой спросила жена, вытягивая из шкафа плед и подушку.
Он пожал плечами:
— Конечно. Пусть живёт. Только давай чётко определим — «немного» это сколько?
Жена только махнула рукой. Мол, ты ж понимаешь. Женя действительно понимал. И понимал, что ничего не изменится.
Поначалу он старался быть терпеливым. Шутил, что у них теперь своя комендантша. Надежда Тимофеевна по утрам смотрела телевизор на полной громкости, будто проверяя, кто в доме глухой. Завтрак готовила сама — строго овсянка, даже если он жарил себе яичницу. Говорила, что холестерин — зло.
— Я просто заботюсь, Жень. Дочка моя привыкла к порядку. А у вас тут — как после урагана.
Женя снова молчал. Потом просто стал проводить больше времени на работе. Вечерами возвращался и встречал взгляд тёщи — такой оценивающий, сжатый, холодный. Иногда она делала вид, что уходит к себе в комнату, но на деле — слушала у двери, о чём они говорят.
Как-то он сказал жене:
— Может, всё-таки поищем маме сиделку? Она у тебя женщина энергичная, здоровая. Может и одна пожить.
Жена замялась:
— Да ты что. Она одна не справится. Ей с кем-то надо. С ней… ну, вообще спокойнее.
Он почувствовал укол — «спокойнее» не ему, а ей.
А в следующую субботу Надежда Тимофеевна попросила распечатку расходов по коммуналке.
— Я всё понимаю. Живу тут, света жгу. Надо бы участвовать. Я прикинула — три тысячи в месяц, тебе переведу. Только, конечно, не на твою карту. На дочкину.
Женя усмехнулся — чуть резковато.
— А зачем тогда на мою карту жена сбрасывает деньги на ипотеку, если у нас всё порознь? Давайте тогда уже все расходы делить, официально. Сколько вы занимаете квадратных метров, какую долю в плате за интернет несёте.
Тёща вскинула брови:
— То есть ты считаешь, что я тут… лишняя?
Он пожал плечами:
— Я считаю, что у нас была договорённость: «временно».
Разговор оборвался, но вечером жена молчала, не обнимая, смотрела телевизор, а тёща нарочито хлопала дверцами шкафа в комнате, будто там был не бельевой ящик, а сломанный аккордеон.
Через пару недель у них сломалась посудомойка. Он поехал покупать новую, дорогую, с тихим режимом и сушкой.
— Мог бы и подешевле взять, — сказала тёща, заглядывая в инструкцию. — Ты же не миллионер.
Он не ответил. Но что-то внутри щёлкнуло.
В следующую субботу он обнаружил, что его электрическая бритва лежит в ящике под раковиной, в пакете. Тёща решила, что «бритвой в ванной пахнет гарью», и убрала её.
— Я вообще-то ею пользуюсь каждый день. — Голос был спокойный, но пальцы дрожали.
— Ну и что? Я ж не выбросила. Просто убрала. Там же твои зубные щётки валялись, всё в мыле. Неприятно.
Он вздохнул. Потом сказал:
— Надя… Тимофеевна. Может, мы всё же подумаем о возвращении в вашу квартиру?
Жена подняла голову:
— Ты опять за своё? Она ж только в себя приходит!
— Восемь месяцев, — сказал он глухо. — Если она в себя так входит, то, боюсь, скоро нас с тобой там уже не будет.
Тёща хлопнула дверью.
— Не надо мне твоих денег! — выкрикнула тёща из кухни. — Я тебе в долг не навязываюсь. Я тут живу, потому что вы семья!
Женя услышал, как она резко сдвигает сковороду, как падает крышка кастрюли. Он медленно поставил кружку на стол. В кухню не пошёл. За последние недели он научился не реагировать сразу. Подождать, выдохнуть, дать жене сказать своё «ну не начинай».
Они почти перестали говорить. Раньше, когда всё только начиналось, они с Таней хоть пытались обсуждать. Он поднимал темы мягко, через юмор. Она отмахивалась, но слушала. Сейчас — молчание. Даже не тишина, а гулкое отчуждение.
В воскресенье вечером тёща объявила, что собирается делать перестановку в их спальне.
— Вам неудобно так спать, Жень. Подоконник холодный, батарея бьёт прямо по голове. Я с утра перенесу комод и поставлю кровать к другой стене.
— Не надо, — отрезал он. — Не трогайте нашу комнату.
— Не трогайте?! — в голосе тёщи зазвенело. — Это теперь не мой дом?
— Нет, — сказал он, не глядя. — Не ваш.
Вечером Таня снова зашла с тем выражением лица, с которым просят не спорить.
— Мамы просто порыв. Ты же знаешь, она добра хотела.
— Таня, а тебе вообще нормально, что мы с тобой не спим вдвоём уже полгода? Что у нас в ванной её халаты, в холодильнике её диета, в спальне — её планы?
Таня отвернулась.
— Ну ты же знаешь, как она переживала… У неё давление. Она всю жизнь одна тянула.
Женя хотел сказать: «А я кто? Тренажёр для терпения?» — но промолчал. Он уже видел: она не слышит.
На кухне зашипел чайник. Они оба замолчали. За стеной закашляла Надежда Тимофеевна. Протяжно, с нажимом.
Неделю спустя был день рождения тёщи. Женя принёс торт, букет. Тёща поставила цветы в банку, а торт, не вскрыв коробку, переставила в холодильник.
— Надеюсь, без сливок. У меня желудок с утра. — Потом добавила: — Но жест внимательный. Удивительно.
На столе стояла варёная куриная грудка, гречка и минеральная вода. Женя смотрел на это меню и чувствовал, как внутри поднимается раздражение. Он отрезал себе крошечный кусочек курицы, будто делал над собой усилие.
— Я просто думала, мы посидим нормально… с бокалом, — неуверенно сказала Таня.
— Да я ж не мешаю, — отозвалась тёща. — Хотите — пейте. Только потом не жалуйтесь, что вам с утра плохо. А у кого давление скакнёт — угадайте?
Он встал из-за стола первым.
— У меня завтра совещание. Спокойной ночи.
Через два дня он задержался на работе. Возвращался поздно, без сил. В прихожей — запах лука и чего-то кислого. Из ванной шёл пар, тёща плескалась. Он прошёл мимо. На кухне Таня резала помидоры.
— У нас завтра баба Люба придёт, — сказала она. — Мамин кузен. Ты её не знаешь. Ну, посидим просто, чайку.
— Таня, — он сел, опустив голову, — я больше не могу. У меня такое ощущение, что я живу в коммуналке. Только платим мы за троих.
Она вздохнула.
— Ну подожди ещё немного. Мама потом всё равно уедет. Она сейчас ищет сиделку для своей подруги, может, там будет помогать, жить рядом…
Он посмотрел на неё.
— Это «потом» у нас с января длится. Ищет, планирует, готовится. А жить мы должны тут. Как она скажет.
— Ну ты же взрослый, Женя. Можешь найти в себе силы… быть терпимей. Это же моя мама. Она мне всю жизнь отдала.
Он услышал это — как чётко выстроенную мантру. «Она мне всю жизнь отдала». И понял, что проигрывает.
В пятницу он не вернулся домой. Остался у друга, с которым вместе работали в стартапе. Там было тесно, но спокойно.
С утра пришло сообщение от жены:
«Ты серьёзно? Просто не пришёл и всё?»
Он написал:
«Мне нужно побыть одному. И подумать, как жить дальше».
Ответа не было. Но уже через два часа позвонила тёща.
— У нас тут семья, Женя. А не твоя съемная хата. Я не знаю, чем ты там занят, но тебя надо ставить на место.
Он молчал. Просто слушал, как она переходит с ноты обвинения на ноту жалобы, потом снова обвинения. И снова жалобы.
Вечером он вернулся. С порога услышал глухие шаги и подозрительную тишину. Никто не вышел. Он зашёл в кухню. На столе — чёрный пакет. Внутри его рубашки.
— Это что? — спросил он.
Тёща вышла из комнаты с поджатыми губами.
— Я подумала, раз ты уходишь — собрала тебе вещи.
Жена появилась спустя минуту.
— Мама, ну зачем ты…
— А что? — голос тёщи дрогнул. — Так ты мне прямым текстом предлагаешь съехать?
Комната застыла. Ни один звук не прорезал напряжение. Даже чайник, казалось, замолчал, забыв вскипеть. Женя смотрел на тёщу и чувствовал, как по его спине медленно расползается холод.
— Я тебе задала вопрос, — повторила Надежда Тимофеевна чуть тише, но с той же колючестью. — Прямым текстом. Съехать?
Он опустился на табурет у стола. Пакет с его вещами всё ещё был открыт. Рубашки лежали аккуратно, свёрнутые по длине, как она любила — «по системе хранения». Чужая забота, ставшая оружием.
— Да, — сказал он наконец. — Предлагаю. Не потому что вы плохой человек. А потому что мне нужно дышать. Нам с Таней нужно пространство, семья, свои правила. Не под наблюдением. Не в тени.
Жена стояла, не моргая. Потом села рядом.
— Мам… — начала она, неуверенно, но голос тут же утонул в ответной волне.
— Пространство, — перебила тёща, — это когда дочь кидается из стороны в сторону, не зная, кому угодить. А ты молчишь, молчишь, а потом заявляешь: «Мне нужно дышать». А кто тебе не даёт? Кто тебя душит?
Женя посмотрел на неё устало.
— Вы.
Тишина после этого слова была тяжелее, чем любые крики.
Утро прошло в тревожной суете. Тёща не выходила из комнаты. Таня с мятой тряпкой в руках вытирала одну и ту же точку на столешнице минут двадцать. Женя собирался на работу и чувствовал, как будто уходит не из дома, а с поля боя.
Он решил — вечером не возвращаться сразу. Посидел с коллегами, потом просто прокатился в метро без цели. Думал, что время даст всем выдохнуть. Оказалось — ошибался.
Когда он вошёл в квартиру, в коридоре стояли два чемодана. Маленький и средний. Оба — тёщи.
— Это что, театр? — спросил он негромко.
Из комнаты вышла Таня. У неё был заплаканный вид.
— Мама уходит. Сказала, раз её тут не ждут — она не навязывается.
Женя вдохнул, но ничего не сказал. Просто кивнул. И прошёл мимо.
Через полчаса в прихожей послышались шаги. Тёща, одетая в пальто, стояла, держа в руках платок.
— Ты победил, — сказала она. — Теперь вы тут вдвоём. Свободные, счастливые. Посмотрим, насколько хватит.
Он хотел ответить, но Таня бросилась к матери.
— Мам, пожалуйста, не надо уходить вот так.
— А как? — голос дрожал. — Ты слышала, что он сказал? Меня тут не хотят. Я мешаю.
Женя подошёл.
— Я сказал, что мы не можем жить втроём. Это не против вас. Это за нас.
Тёща посмотрела на него — долго. И вдруг очень тихо, почти шёпотом произнесла:
— Ты забираешь у меня дочь. Потихоньку. Шаг за шагом. Как крадёшь.
Он не знал, что ответить.
Она развернулась, потянула чемодан, и вышла, хлопнув дверью.
Две недели прошли без неё. Дом стал другим. Воздух — легче. Они снова начали говорить. Вечером лежали рядом, обсуждали мебель, отпуск, Таня даже засмеялась однажды — впервые за долгое время.
Но однажды в субботу Таня задержалась на кухне с телефоном. Он слышал, как она шепчет, как пытается говорить ровным голосом, и что-то в нём сжалось.
— Мама хочет встретиться, — сказала она потом. — Просто поговорить.
— Мы ж только начали дышать, Таня.
— Я не прошу возвращать её обратно. Просто… я не могу не говорить с ней. Это же мама.
Он кивнул. И понял — всё только начинается.
Через месяц Надежда Тимофеевна появилась у них на пороге. Пришла с пакетом — «домашнее». Сказала, что будет навещать изредка. Обещала не вмешиваться.
Женя не спорил. Только в тот вечер сказал Тане:
— Если всё начнётся снова, я уйду. Не как в тот раз. Навсегда.
Таня не ответила. Смотрела в одну точку. Как будто уже знала, что не сможет выбрать.
На Новый год тёща осталась ночевать — «такси дорого, транспорт не ходит». Потом — «отдохну денёк». Потом — «у меня поясницу прихватило».
На четвёртый день Женя вошёл в спальню. Его подушки лежали на полу. На кровати спал кто-то один. В его квартире. В его жизни.
Он спустился на кухню, достал из шкафчика свой старый дорожный рюкзак.
В этот раз он не хлопал дверью. Не кричал. Просто ушёл. Без сцены.
Через месяц Таня приехала к нему в съёмную квартиру. Сказала, что хочет начать всё заново. Что мама осталась в своей квартире. Что всё поняла. Что устала.
— Ты правда думаешь, всё можно склеить? — спросил он.
Она кивнула.
— Я только не знаю, хватит ли у нас сил.
Он подумал. Потом спросил:
— А у неё ключ остался?
Таня застыла. Потом медленно кивнула.
Он усмехнулся. Грустно.
— Тогда нет. Ничего не склеить, пока мы не закроем все двери.
Через полгода он получил открытку. Почерк аккуратный, ровный, чуть дрожащий.
Женя. Я много думала. Ты не плохой. Просто слишком прямой. Я всегда верила, что семья — это жертва. А ты научил меня, что иногда любовь — это уход. Но, конечно, ты мне тогда прямым текстом предложил съехать. И я это не забуду.— Надежда Тимофеевна
Он прочёл. И сжёг открытку.
Больше она не появлялась.
Но жена иногда по вечерам смотрела в окно, словно кто-то вот-вот должен был прийти.
Отреклась от дочери