Катя не любила фразы «мы всего на пару недель» или «только переждать». Из собственного опыта она знала, что временное почти всегда превращается в постоянное, особенно если касается родственников. Но уговаривать себя, что «ничего, справимся», всё равно приходилось — ради Паши.
Его мама приехала после операции на колене. Казалось бы, благородный порыв — приютить женщину, которой действительно трудно передвигаться. Катя тогда даже сама предложила: «Пусть поживёт у нас. Что, нам жалко, что ли?» Но уже через неделю жалко стало всё — тишину, пространство, и даже воздух в квартире.
Квартиру они с Пашей купили в ипотеку два года назад — однушка в панельной многоэтажке, девятый этаж, без лифта. Катя работала редактором, фриланс, доход нестабильный, зато свободный график. Паша — электрик в ЖЭКе, зарплата не бог весть какая, но была стабильной, и ипотека висела на нём. Его мама, Валентина Ильинична, жила одна в соседнем городке, получала пенсию, держала огород, иногда пересылала баночки с тушёнкой и вареньем. С виду — спокойная женщина, но с железным тоном и привычкой говорить, будто всё на свете ей должно.
Первые дни прошли в относительном мире. Катя варила бульоны, носила подносы в комнату, ставила таз у кровати. Валентина Ильинична охала, хвалила суп, говорила, что Катю нужно беречь, как золото. Катя тогда растаяла: впервые за долгое время свекровь её не критиковала, даже похвалила пирог с яблоками.
Но ровно через десять дней Валентина Ильинична стала ходить без палки, открывать холодильник, вытирать полы и, что было особенно обидно, пересматривать Катин порядок на кухне.
— Тут всё неудобно, — сказала она однажды, переставляя специи. — Я понимаю, ты молодая, неопытная, но соль под рукой должна быть, а не в углу.
Катя сжала зубы, молча поправила баночки. Спустя день Валентина Ильинична затеяла «генеральную»: вытащила вещи из шкафа, нашла Катин шёлковый шарф и повесила его сушиться на балкон. Под дождь.
— Да он и так у тебя весь в пятнах. Чего беречь-то?
Паша улыбался натянуто, говорил: «Ну, мам, ты давай помягче. Катя у меня молодец, всё сама тянет». Но вслух не спорил — ни разу. Катя не могла понять, то ли он не хочет обижать мать, то ли просто устал от вечного трения между ними.
Через месяц Катя уже не могла нормально работать. Её ноутбук теперь стоял в коридоре на табурете — свекровь сказала, что щёлканье клавиш мешает ей отдыхать. Периодически Валентина Ильинична звала Катю «поговорить»: в кухне, на балконе, шепотом — чтобы «сын не слышал».
— Ты уж прости меня, Катенька, но ты мужика совсем заела. Он всё на тебе, бедный. А ты — с претензиями, с компьютером, с твоей этой модной работой. Он не должен так жить, он устал. А я мать, я вижу.
Катя сначала спорила, потом просто перестала реагировать. Зато стала вести дневник в телефоне — туда сливался весь яд, все обиды, недосказанности и раздражение. Отпускала пар и снова варила суп. Паша тем временем всё чаще оставался «на подработке», иногда ночевал в подсобке ЖЭКа — «ночная смена». Катя не спрашивала, верила. А может, просто не хотела знать правду.
Валентина Ильинична тем временем вросла в квартиру — со своим пледом, своей посудой и даже полотенцем, которым запрещала пользоваться. Вещи её стояли в ванной, в прихожей, она хранила лекарства в холодильнике, вывешивала стирку на обогреватель и ставила ботинки к батарее.
— Я же ненадолго, — говорила она при посторонних. — А то Катюша у нас такая хорошая, пустила меня, не пожалела!
Соседка, тётя Вера с восьмого этажа, как-то на лестничной клетке прошептала Кате:
— Ты держись, доча. Моя Таня шесть лет с мужниной мамой в одной квартире мучилась. И теперь — ни мужа, ни квартиры. Всё ей отписал.
Катя только кивнула. Уходя, подумала, что тоже не представляет, как долго ещё выдержит.
Затишья больше не было. Начались придирки к еде, к уборке, к одежде. Свекровь говорила Паше в лицо:
— У тебя жена как из комиссионки одета. И борщ у неё — вода с капустой. Мальчик ты мой, что ты ешь?
Катя проглотила обиду, но вечер прошёл в тишине. Паша листал телефон, Катя убирала кухню. Никто не говорил вслух, что в этой квартире больше нет ни одного метра личного пространства. Даже ванная была общей. Даже утро начиналось с криков:
— Кто оставил крошки на столе? Катя, ты же вроде убираешь?
Катя всё чаще ловила себя на мысли: как же быстро из «ты у нас как мама» свекровь стала чем-то вроде гостьи, которую невозможно выгнать. Или — можно?
Но как? Паша бы этого не допустил.
Катя перестала чувствовать себя хозяйкой в собственной квартире. Она шептала это себе на кухне, засыпая на диване в гостиной, где теперь временно жила Валентина Ильинична. Гостиная была раньше их общей спальней — с уютным покрывалом, тёплым светом бра и мягкими подушками. Теперь всё это исчезло: бра больше не включали («мешает спать»), покрывало спрятали («пылесборник»), а подушки ушли в мешок на балконе.
Паша, не выдержав стонов матери по ночам и её придыхания — «мне бы только чуть-чуть поспать, я после больницы вся разваленная» — переехал на кухонный диван. Катя же перебралась в коридор с надувным матрасом. Однажды, лёжа ночью на этом скрипучем островке между шкафом и дверью в туалет, она вдруг засмеялась. Громко, горько. Засмеялась от абсурдности происходящего — ведь она, взрослая женщина с образованием, работой и планами, живёт как в коммуналке.
Паша на её смех не откликнулся. Видимо, спал. Или делал вид. Они давно не разговаривали по душам. Только короткие реплики:
— Купи яйца.
— Позвони по счётчику.
— Мама просила носки постирать.
А однажды Валентина Ильинична устроила «разговор по душам».
— Ты, Катя, пойми правильно. Я не враг. Просто ты молодая, многого не понимаешь. Я в твоём возрасте уже двух детей подняла. А ты — всё за ноутбуком. Хозяйка должна быть хозяйкой, а не работницей удалённой.
Катя кивала. Ничего не отвечала. Ответы были внутри, горели под рёбрами, скреблись в горле. Но смысла их произносить не было. Паша всё равно не услышит. Он стал как будто прозрачный — ходил по дому тихо, всё время с телефоном, часто выходил «на пару минут», возвращался позже, уставший, раздражённый. Иногда Катя слышала, как он ворчит матери, но Валентина Ильинична быстро обижалась, хлопала дверью, и снова всё замирало.
Когда Катя попыталась хоть как-то напомнить Паше, что у них когда-то были мечты — съездить в Карелию, завести собаку, отложить на второй взнос — он отмахнулся:
— Сейчас не время. Мама больная. У неё колено — ты ж знаешь. А у тебя всё мечты-мечты. Люди живут и не жалуются.
И всё чаще Катя слышала, как он повторяет мамину интонацию. Особенно в мелочах:
— Опять паста без крышки.
— У тебя волосы в сливе.
— Ты что, суп не солишь совсем?
А однажды он сказал:
— Ты не представляешь, как она старается. Больная, а всё сама. Даже полы моет, пока ты сидишь в своём ноутбуке.
Катя закрыла крышку ноутбука. Медленно. Не потому что обиделась, нет. Просто вдруг поняла — в этой квартире нет больше места ни для неё, ни для её работы.
И она пошла в библиотеку. Просто, чтобы посидеть в тишине. Взяла случайную книгу, читала первую попавшуюся страницу. Не запомнила ни слова, но впервые за долгое время услышала себя.
Так началась её бегство по кусочкам. Каждое утро — в библиотеку, потом — в кафе, где давали сидеть с чаем сколько угодно. Иногда — в парк, на лавку, даже зимой. Там она писала свои тексты, брала заказы, общалась с заказчиками. Паша не интересовался, где она работает. Валентина Ильинична комментировала:
— Целыми днями нет дома. Я в её возрасте уже две смены отпахивала.
Катя один раз не выдержала:
— А кто просил вас переезжать?
— Да ты что! — закричала та. — Я, значит, ноги после операции волоку, а ты — кто просил? Да если б не я, вы бы давно по миру пошли! Я сына одна растила, а теперь ещё и тебе мешаю!
С тех пор диалоги были короткими. Свекровь вела затяжную войну молчанием. Катя — тоже.
Через два месяца после приезда свекрови Катя получила крупный заказ — на цикл текстов для благотворительной организации. Гонорар покрывал полгода ипотечных выплат. Она сказала об этом Паше вечером. Он кивнул:
— Молодец. Может, новый чайник купим, а то маме неудобно со старым.
Катя не ответила. Просто выдохнула.
Позже, лёжа в коридоре, она поняла: он не собирается ничего менять. Ни комнаты, ни распорядка, ни расстановки сил. Ни за деньги, ни за слёзы. Ему удобно.
Валентина Ильинична тем временем всерьёз обжилась. Заказала на «Озоне» новый плед — «у меня суставы мёрзнут». Попросила у Паши новый мобильник — «а то этот тормозит, как Катина работа». На кухне повесила календарь с котятами — «для уюта». Всё это уже не походило на временное. Это было вторжение с аншлюсом.
И однажды Катя решилась. После недели раздумий, черновиков и душевной боли. Села вечером на кухне, подождала, пока Паша выключит телевизор и унесёт чай матери.
— Нам нужно поговорить.
Он зевнул.
— О чём?
— Я так больше не могу. Я живу в коридоре. Я не чувствую себя женой. Ты меня не слышишь. Я устала. Или она уезжает, или я.
Он молчал. Потом медленно проговорил:
— Ты сейчас просто устала. Сама говоришь, заказ большой. Мама не навсегда.
— Она уже почти полгода у нас, — прошептала Катя.
Паша пожал плечами.
— А что ты хочешь, чтобы она на улицу пошла?
Ответа у неё не было. Только тишина. Тишина и сдавленное ощущение конца. Конца их дома, их семьи, их уюта. Катя встала, ушла в ванную и заплакала. Тихо. Беззвучно. Чтобы никто не слышал.
Катя собирала вещи тихо. Не чемодан — рюкзак. Не навсегда — «на время подумать». Так она сказала себе. Так сказала Паше, глядя ему в глаза — усталые, серые, всё ещё родные. Он кивнул, не спорил. Просто взял куртку и ушёл «проветриться». Возвращаться не торопился.
Она ушла к подруге, Ирке. Спала на раскладушке, готовила ужин на всех, возилась с её детьми. Там, в однушке с пёстрыми ковриками и вечно ссорящимися попугаями, ей дышалось легче. Ирка не спрашивала «что случилось». Она просто поставила чайник и сказала:
— У нас всегда найдётся место. Хоть на месяц, хоть на год. Главное, чтобы ты спала, ела и снова была Катей, а не тенью.
Первые дни прошли в прострации. Катя ела всухомятку, утыкалась в ноутбук, спала с телефоном в руках. Паша не звонил. Написал одно сообщение: «Подумай ещё. Нам всем непросто. Мама — не вечная. Просто потерпи».
Потерпи.
Катя долго смотрела на экран. Потом удалила сообщение. Без ответа.
Прошла неделя. Потом — ещё одна. Паша писал всё реже. Валентина Ильинична — ни разу. Ни «как ты», ни «возвращайся». Будто вычеркнули. Или — ждали, что сама приползёт.
Катя не ползла.
Наоборот, она вставала. Медленно, но уверенно. Начала ходить в спортзал. Купила себе новые джинсы — те, что раньше казались «слишком яркими». Оформила карту самозанятой. Написала статью о «границах в семье» и неожиданно получила десятки тёплых комментариев. Люди писали, что узнают себя, благодарили за честность. Один из них — от женщины лет пятидесяти — особенно запомнился:
«Я тридцать лет молчала. Теперь живу одна в доме, где всё напоминает, как я терпела. Спасибо, что написали. Я хоть не одна такая».
Катя перечитала это несколько раз. Поняла: да, она не одна. И не обязана жить, как удобно другим.
Через месяц она сняла комнату. Маленькую, со старым комодом и цветастыми обоями. Хозяйка, тётя Зоя, была ворчливая, но добрая:
— Тебе бы чайник нормальный. У меня в кладовке где-то был. Сразу скажу: парней на ночь нельзя. Но если вдруг совсем приспичит — предупреждай. Я своих гостей уважаю.
Катя рассмеялась. Было странно — снова начинать, снова одна. Но внутри уже не было ни страха, ни отчаяния. Только лёгкость и — что удивительно — благодарность.
Паша пришёл сам. Через два месяца.
Позвонил днём, сказал, что «надо бы увидеться». Принёс сумку с её вещами. Катя сначала напряглась — неужели он решил всё? Или мама настояла? Или…
— Я скучаю, — сказал он, не глядя в глаза. — Мама… ну, она не понимает. Я ей говорил. Она злится. Но я без тебя не могу.
Катя слушала молча. Он стал другим — похудевшим, хмурым. В рубашке, которую она ему дарила на прошлый Новый год.
— Ты хочешь, чтобы я вернулась?
Он кивнул.
— Да. Я сделаю всё, что скажешь. Снимем квартиру. Или к тебе перееду. Я только сейчас понял, как было плохо… как я всё испортил.
Катя смотрела на него. Внутри боролись две части — та, что помнила, как он молчал, и та, что всё ещё его любила. Но третья — взрослая, трезвая — задала главный вопрос:
— А она?
Паша сжал губы.
— Она… сейчас у сестры в Подольске. Но говорит, что не задержится. Там внуки шумные, и еда не та. Говорит — вернётся.
Катя кивнула. Слишком многое стало ясно. Вернётся. Конечно.
Они встретились снова — на нейтральной территории, на скамейке у старого дома, где когда-то снимали свою первую квартиру.
Катя держала в руках бумажный стакан с кофе. Паша молчал, смотрел в землю.
— Я могу потерпеть, — сказала она наконец. — Я умею. Но я больше не хочу. Ни тебя делить, ни свою жизнь. И, главное, я не вернусь туда, где меня не слышат.
— Но мама сказала…
Катя перебила:
— Вот в этом вся беда. Всё время — «мама сказала». А ты?
Он пожал плечами. Неуверенно. И вдруг произнёс фразу, которая подожгла внутри всё, что ещё не догорело:
— Ты ведь ей как родная… Она даже вчера так сказала: «Ты нам как родная, но комнату всё же освободите».
Катя усмехнулась. Горько. Беззвучно.
— Вот и живите с «родной».
Она встала. Пошла. Не оборачиваясь.
Позже, в комнате с цветастыми обоями, она заварила себе чай. Села за ноутбук. Открыла документ: «Новая статья. Заголовок: “Когда ты им как родная — но лишняя”».
И впервые за долгое время ей было спокойно.
Обидчица