Когда Олег переезжал в двухкомнатную квартиру на третьем этаже панельной пятиэтажки, он думал, что это временно. С Надей они тогда только расписались. Снятие жилья обходилось дорого, а ее мать как раз предложила:
— Пока на ноги встанете — поживите у меня. Коммуналку пополам, остальное — ваше дело.
Это звучало разумно. На тот момент он ещё не знал, что «ваше дело» окажется предметом бесконечных обсуждений.
Мария Сергеевна встречала их с приветливой улыбкой и нарезанным «по-домашнему» оливье, приправленным лёгкой нотацией о том, что «чистоту надо держать», «тапки после ванной не разбрасывать» и «чайник выключать сразу». Тогда это казалось пустяками. Даже мило. Он ей цветы, она — борщ. Почти идиллия.
Прошло полгода. Идиллия дала трещину.
Первым делом она прониклась стиркой его вещей.
— Я ж не придираюсь, просто рубашки из этой ткани не кладут с махровыми полотенцами. Мнущееся!
— Я стираю отдельно, — спокойно отвечал он.
— Тогда почему вижу твою футболку в барабане после стирки для белого белья? Я ж тебе помогаю, как могу, — с обидой бросала она.
Он старался гасить конфликт — не было смысла вступать в каждую стычку. Но тащить всё это на себе — тоже задача не из лёгких. Особенно когда и на работе начальство не мед, и Надя часто уходила в смену на двое суток.
— Мам, ты зачем в его комнате коврик убрала? — спросила как-то Надя.
— Он был грязный. Я его выкинула.
— Он его сам купил.
— Ну и что? На нём ногами по грязи топчутся, я не потерплю этого в доме. Пускай на своей территории топчет, а не в общей.
Поначалу Олег просто молчал. Потом стал говорить. Потом — сдержанно возмущаться. А после, когда на него начали шипеть, что «в этом доме решения принимает хозяйка», понял: жить здесь — не жить. Это было не про квадратные метры. Это было про кислород.
Но съехать пока не получалось. Надя не хотела обсуждать съём жилья:
— Ну куда мы сейчас с ипотекой? Ты же сам говорил, что копим. Мамка пока терпит. Она просто… ну, ты же знаешь её. У неё стиль общения такой.
Да, он знал её стиль. Недавно нашёл распечатку своих банковских операций — просто лежала на кухне, внизу газеты. Оказалось, Мария Сергеевна зашла в его ноутбук.
— Ты чего лазишь в мои документы?
— Я? Да я случайно. Там же папка была открыта. И вообще — ты не один живёшь. У меня, между прочим, глаз — как у ястреба. Сразу вижу, если что не так. Вот зачем ты на маркетплейсе столько за рубашку отдал? У тебя что, шёлк на спине?
Он не сразу нашёлся, что ответить. Это было уже далеко за чертой личного.
Потом пришла весна. И с ней — Надина командировка. На две недели. Мария Сергеевна осталась «на хозяйстве», как она выразилась, и сразу взяла бразды в руки.
Олег, возвращаясь домой после десяти часов работы, обнаруживал переставленную мебель, выброшенные свои продукты из холодильника и чисто вымытый унитаз — с её ремаркой:
— Ты не знал, наверное, но твоя щётка была вонючая. Я новую купила. Пользуйся.
А он даже не просил. Он не жаловался. Он старался жить так, чтобы не наступать на её территорию. Но у неё вся квартира была территорией. Его личной не было нигде.
Однажды вечером, вернувшись с работы, он застал на кухне трёх женщин: Марию Сергеевну, её сестру Лидию и какую-то пожилую соседку с четвёртого этажа. Те сидели с чаем и громко обсуждали:
— А вот этот твой зять — что он себе думает? Ни спасибо, ни здравствуйте. Умник, видно, по компьютерам. Сейчас таких наплодилось. И все в маминых квартирах живут.
— Да это он пока с моей дочкой, — усмехнулась Мария Сергеевна. — А как только ему выгодней будет, так и улетит. Мы ж ему ничего не должны. А он уже считает, будто мы ему обязаны.
Олег стоял в коридоре и слышал всё.
Не ворвался. Не закатил скандал. Просто тихо развернулся и ушёл.
Вечером Надя позвонила, он ответил:
— Ты знала, что твоя мать посторонним людям обсуждает наши отношения и финансы?
— Она просто… Ну ты пойми — у неё выхода нет. Ей надо выговориться. Она же одна.
— Она не одна. Она не молчит. Она живёт, как хочет, а я тут кто?
Надя молчала. И он понял: она не на его стороне. И никогда не будет.
Следующие дни он провёл, как на автомате. Работал, приходил, ел, засыпал. Общение с Марией Сергеевной сведено к нулю. Она, впрочем, не отставала. Лицо — натянутое, голос — ледяной. Но в доме при этом не прекращались «воспитательные мероприятия».
На третий день после телефонного разговора с Надей, он обнаружил свои кроссовки выставленными на лестничную клетку.
— Сильно пахнут, — невозмутимо сказала тёща. — У меня давление от таких запахов.
— А твоё варенье из смородины, которое ты кипятишь в пять утра, это не пахнет?
— Это еда. Домашняя. От неё люди не умирают.
Он отнёс обувь в комнату. Тёща тут же ворвалась:
— Ты в спальне хранишь уличное? У нас тут не склад и не коммуналка. Хочешь грязь — живи на даче.
— У меня нет дачи. И квартиры пока тоже. Потому что мы с твоей дочерью на неё копим.
— Вот только без пафоса. Я уже не девочка, чтоб на сказки вестись. Деньги ты на шмотки свои тратишь. И на технику. А моей дочке — ни колечка, ни подарочка. Ты сам подумай, зачем ты ей вообще?
Он не ответил. Сил не было. Только сел и достал наушники.
Она вышла, бросив на прощание:
— Вот так и живём. Я — с мебелью и ответственностью, ты — с наушниками.
Когда вернулась Надя, в доме стало тише. Мария Сергеевна начала ходить с обиженным видом и громко вздыхать при каждой встрече с зятем. Иногда делала это даже из другой комнаты — чтобы слышал.
— Олег, ты мог бы с мамой поговорить. Ну что тебе стоит? Она старается.
— Она живёт, как ей удобно. Я стараюсь не мешать. А в итоге всё равно виноват.
Надя пожала плечами, ушла в ванну. Он видел, как она устала. Видел, как ей сложно разрываться между ними. Но ничего не делал. Потому что и сам уже чувствовал себя куском мебели в этом доме. Или, скорее, предметом интерьера, который не вписывается в стиль, но его пока некуда деть.
Вскоре пришла новая волна: Мария Сергеевна завела разговор о распределении бюджета.
— Я ж не против, пусть живут. Но свет-то растёт. Газ растёт. Всё дорожает. А вы ни копейки сверху коммуналки.
— А сколько нужно? — спокойно спросил Олег.
— Ну, у нас тут трое взрослых людей. Наде — ладно, моя дочь. А ты — чужой человек. Извини, конечно.
Он перевёл деньги. Сумму — втрое больше обычного. Она посмотрела уведомление и с усмешкой:
— Вот. Совсем другое дело. Сразу видно — человек уважает жильё.
Вечером Надя аккуратно спросила:
— Ты зачем столько перевёл?
— Чтобы меня оставили в покое.
— Это не решит ничего…
— Я знаю. Просто хотел попробовать.
Прошло ещё две недели. Надя ушла в ночную. В полночь Олег услышал в коридоре, как хлопнула входная дверь. Вышел — тёща стояла в пальто, с сумкой.
— Вы куда?
— К Лидии. Меня тут не ценят. Я мешаю. Поживу у сестры. Посмотрим, как вы тут.
— А Надя знает?
— А что, я обязана ей отчитываться? Я — взрослая женщина.
Он проводил её взглядом. Дверь за ней захлопнулась — и квартира впервые за долгое время стала… тишиной. Не пустотой. Не одиночеством. А именно тишиной.
Он приготовил яичницу, включил музыку. Съел ужин прямо на кухне, не опасаясь за неправильную салфетку или «не тот» соус. Заснул под старую комедию. Утром встал, принял душ, вышел из комнаты — и с удивлением понял, что не нервничает. Не жмурится заранее от громкого «Доброе утро» с подтекстом. Не слышит шагов, затаённых вздохов, оценивающих взглядов.
Позвонил Наде.
— Твоя мама ушла.
— Что?! Куда? Почему ты её не остановил?
— Потому что мне стало спокойно.
— Ты издеваешься? Она же — моя мама!
Он молчал. И она молчала. В этой тишине оба слышали, что не смогут быть вместе в старом формате. В формате «между двух женщин».
На третий день тишины Мария Сергеевна вернулась. Без предупреждения. Прямо в девять утра, когда он делал себе кофе.
— Ага. Комфортно тут устроились?
— Вы же сами ушли.
— Ну-ну. Это вы меня выгнали. Морально. Атмосферой.
— Я просто молчал.
— Вот именно! Вы молчите, а меня это подтачивает. Как капля камень. Вот такие, как вы, и разрушают семьи. Я вас, между прочим, под своей крышей держу, а вы мне — кофейком да упрёками.
Олег поставил чашку, посмотрел на неё.
— Вы хотите, чтобы я ушёл?
— Ой, да не в этом дело. Просто не думала, что мне на старости лет придётся всё содержать: и дочь, и её… мужчину.
Он ничего не сказал. Он просто понял, что у них разные планеты. У неё — пенсия, память о девяностых, жёсткие рамки, где мужчина должен, а женщина знает, как. У него — работа, кредиты, желание не быть предметом в чужом доме.
А между ними — Надя, которая пока не выбрала. И, может, не выберет.
Время шло, но после возвращения Марии Сергеевны квартира словно уменьшилась. Олег всё чаще задерживался на работе, ел в столовой, пил кофе в машине, лишь бы не слышать её шагов за спиной.
Каждое утро начиналось с недовольного вздоха и щёлканья выключателей. Каждое утро — как сцена из одного и того же спектакля. Он уже знал, что в семь пятнадцать она будет ругать кота, в семь двадцать — подвинет его обувь ногой, в семь тридцать — нарочито громко включит новости.
— Смотри, смотри, что творится в мире. А у нас тут зять лежебока. Всё в телефоне, всё в компьютере.
Олег перестал вступать в диалоги. Он понимал, что любой ответ будет либо началом скандала, либо поводом для очередного театра обиды.
В конце июня пришло приглашение от коллег — совместный выезд на турбазу на выходные. Олег спросил у Нади:
— Ты поедешь?
— Я не могу. Мама… она ж не одна. Я не оставлю её.
— А я тебе кто?
Надя отвела глаза.
— Ты сильный. А мама — одна.
И он понял, что стал не человеком, не мужем, не партнёром, а «сильным». Тот, кто должен. Кто не болеет. Кто не нуждается в поддержке. Кто обязан понимать, терпеть и уступать.
Он уехал один.
Два дня, проведённых на берегу, среди шумного смеха, шашлыков и простых разговоров о жизни, дали то, чего не было уже давно — ощущение, что он нормальный. Что он не странный, не конфликтный, не злобный и не ленивый. Что он просто устал.
Когда он вернулся, в квартире стояла тишина. Только на холодильнике была приклеена записка:
«Ты опять уехал, не поставив в известность. В этой семье так не делают».
Он положил ключи на стол. Потом снял записку и выбросил её в мусорное ведро.
Через неделю тёща устроила «семейный совет». Посадила их с Надей на кухне, налила себе крепкий чай, глубоко вдохнула и выдала:
— Я долго терпела. Я старалась. Но всё — предел. Или он начинает уважать старших и вести себя по-человечески, или… Я вызываю нотариуса.
— Какого нотариуса? — спросил Олег.
— Я перепишу завещание. На кота. Или на соседку. Мне всё равно. Всё равно я, видно, всем тут в тягость. А вы потом меня в дом престарелых.
Надя всплеснула руками:
— Мама, да никто тебя не собирается…
— Конечно. Только уже никто и не целует по утрам, и не спрашивает, как я спала. А я всё слышу. Всё вижу.
Олег поднялся.
— Мне кажется, у нас нет диалога. Есть только ты и твоё недовольство.
— А ты, ты вообще кто в этом доме? У тебя что тут есть? Комната? Прописка? Ты вообще здесь никто.
— Я — муж твоей дочери.
— Был. Станешь ли — не факт.
Он посмотрел на Надю.
— Это правда? Ты тоже так думаешь?
Она молчала. Смотрела в кружку. А потом тихо сказала:
— Ты не пробуешь наладить. Только замыкаешься. А мама — она просто говорит, как чувствует.
— А ты? Ты как чувствуешь?
Она не ответила.
Олег уехал через два дня. Снял небольшую квартиру недалеко от работы. Позвонил Нади:
— Я не хочу жить с твоей мамой. И я не хочу, чтобы ты выбирала между нами. Но я не буду частью чужого дома, где всё решает человек, который меня не любит.
Она пришла через неделю. Принесла пакет с его вещами. Села у окна.
— Она… сдаваться не собирается. Считает, что ты бросил семью. А я… я не могу оставить её одну.
— Я не прошу.
— Тогда зачем ты всё усложнил?
Он хотел сказать: «Потому что хотел жить, а не прятаться». Но не сказал. Потому что знал — она не поймёт. Или поймёт, но потом. Когда будет поздно.
Через месяц Мария Сергеевна пришла к нему сама.
Села в прихожей. Достала скомканный платок.
— Ты всё испортил. У Нади сердце болит. Я одна.
— Я не запрещаю вам общаться.
— Но она теперь не улыбается. Потому что ты ушёл.
Он выдохнул.
— Нет. Потому что ей теперь тоже приходится выбирать. А раньше не приходилось. Всё за неё решали.
Она встала. Поправила платок. И с тем самым лицом, в котором сквозило и презрение, и усталость, и обида, бросила:
— А что ты хотел — за мою пенсию жить? Аплодисменты, — усмехнулась тёща и хлопнула дверью.
Финал был не громким. Надя не вернулась. Они иногда переписывались. Без ссор. Без просьб. Просто сообщениями, в которых слышалась жизнь, но не слышалось будущего.
Он устроил свою квартиру под себя. Купил серый коврик. Подставку под обувь. И недорогую, но уютную чашку — без рисунка, но свою.
Теперь в его жизни было меньше людей. Но больше воздуха.
Схожу один раз на корпоратив? — спросил муж