— Опять ты за своё, — вздохнула я в трубку. — Мам, я не могу поехать с тобой на рынок. У меня работа. Я дежурю.
— А разве это важнее семьи? — немедленно послышался знакомый укор. — Мы с тобой с детства ездили. Ты всегда помогала. А теперь всё — не нужна стала. Только бы работать. Зачем тебе эти дежурства вообще? У тебя же муж есть.
Я смотрела в экран, будто надеясь, что он подскажет, как правильно ответить. Но экран молчал, а мама на том конце провода продолжала гнуть свою линию. Вспоминала, как я в первом классе носила сумки с овощами, как помогала готовить, как была «её опорой». В те моменты мне было шесть.
Моему младшему брату тогда было три, и всё, что ему позволяли — это бегать по двору и кричать. «Он же мальчик, ему тяжело», — твердили родители. Мне, как оказалось, с рождения было легко.
Я не знала, как объяснить, что мне просто надоело. Что я устала быть опорой. Что я не помощница в маминой жизни, я — человек со своей.
— Ладно, поезжай одна. Или возьми Игоря, — попыталась мягко предложить я.
Мама усмехнулась. Словно я предложила посадить на рынок хрустальную вазу.
— Игорь? Он же не умеет выбирать. Ему скажешь кабачки — он помидоры привезёт. И вообще, он работает. У него дела.
Как будто у меня — нет.
С детства всё было по такой схеме. Я «сама справлюсь», а Игорю — помощь, прощение и одобрение. У него двойка — «наверное, учитель придирается». У меня четвёрка — «почему не пятёрка?» Он потерял паспорт — «бывает». Я забыла снять курицу из духовки — «невнимательная».
Но я старалась. Закончила университет, устроилась в больницу. Работала без отпусков, дежурила по ночам. Всё — чтобы быть нужной, быть «хорошей дочерью».
Когда Игорь бросил университет, мама сказала только: «Может, оно и к лучшему. Там одни глупости. Главное, чтоб живой и дома».
А я была не дома. Я жила в интернатуре, в общежитии, на подработках.
Игорь тем временем «искал себя». Менял одну работу на другую, жил с родителями, иногда с девушками, но чаще просто «думал о будущем». Ему никто не ставил сроки. Мне — ставили всегда.
Когда мама впервые предложила взять ипотеку «на тебя, дочка, ты же врач, тебе дадут», я отказалась. Не потому что не могла — а потому что устала. Я понимала, на кого ляжет эта ипотека.
— Мы бы и сами взяли, — сказала мама. — Но ты же понимаешь — у нас возраст, пенсия. А тебе не тяжело. Ты же всегда была надёжной.
Я почти согласилась. Почти. Но в тот день меня вызвали на срочную операцию. Я спасала жизнь. Когда вышла — увидела от мамы три пропущенных и голосовое:
— Ну раз ты даже на звонки не отвечаешь, значит, не хочешь нам помочь. Ладно, справимся сами, как всегда. Хотя нет, не справимся. Просто пусть Игорь решает, как быть. Он хотя бы рядом.
Я молчала. В первый раз — по-настоящему. Не оправдывалась, не извинялась. Просто выключила телефон.
Год прошёл, прежде чем мама заговорила со мной без обид. Я продолжала работать. Мы с мужем снимали квартиру, откладывали, планировали. А Игорь — нет. Он снова жил с родителями, потом ушёл к девушке, потом вернулся. С работы его уволили — «не повезло с начальником». Он снова сидел на маминой кухне, жаловался и клянчил деньги.
Я приезжала редко. Не потому что не любила родителей — просто не могла быть там, где всё кричало: «Ты — ресурс. Он — ребёнок». Мне было тридцать пять. И Игорю — тридцать два. Но ощущение, что я — нянька, а он — любимчик, не уходило.
Всё изменилось, когда мама сломала ногу.
— Без тебя не справлюсь, — сказала она по телефону. — Игорю неудобно, у него своя жизнь.
Своя. У него.
Мы с мужем отпросились с работы, приехали, купили продукты, помогли обустроить всё в комнате. Я взяла отпуск. Дежурства отменили коллеги. Мама жаловалась на боль, на врачей, на лекарства — а я терпела.
Она хвалила борщ, но не забыла добавить:
— А Игорь бы всё равно не смог. У него даже нож в руках дрожит. Хорошо, что ты такая умница.
Я молчала. Даже улыбнулась. Хоть и хотелось сказать: «Нет, мама. Я не умница. Я — удобная».
Через месяц мама начала ходить. Боль ушла. Благодарности — тоже.
— Теперь у нас забот меньше, — сказала она как-то. — Надо думать о будущем. Игорю пора обзавестись семьёй. Надо бы с жильём решить.
Я замерла. Мы сидели на кухне. Я резала сыр, она размешивала чай.
— Мама, он же ни копейки не скопил. — Я пыталась говорить спокойно. — Вы же его обеспечивали всё это время.
— Ну и что? — пожала плечами она. — Это же сын. Неужели мы его бросим? Мы же семья. Ты сама знаешь, как тяжело сейчас молодым.
Я открыла было рот, чтобы сказать: «А мне было легко?» Но промолчала. В тот вечер я ушла рано.
Через пару недель мама позвонила снова.
— Приезжай, поговорим. Мы тут с отцом кое-что решили. Игорь привёз девочку знакомиться. Кажется, всё серьёзно. Надо поднапрячься, — голос у неё был такой, будто я уже должна согласиться.
Я поехала. Но с ощущением, будто еду на казнь.
Мама встретила меня у калитки, как ни в чём не бывало. С привычной улыбкой и варежками, которые зачем-то натянула в двадцатиградусную жару.
— Проходи, дочка. Мы ужин готовим. Отец картошку чистит, Игорь мясо жарит. Пахнет на весь дом!
Я вошла, стараясь не обращать внимания на прилив раздражения. Мясо — это что-то новое. Обычно он и чай сам себе не мог налить.
На кухне действительно пахло вкусно. Игорь стоял у плиты с довольным лицом. А рядом с ним — Оля. Его новая девушка. Стройная, с выразительными глазами и идеально выщипанными бровями. Сказала «здравствуйте» так тихо, что я еле расслышала.
— А ты врач, да? — задала она вопрос через пару минут. — Это, наверное, тяжело? Столько людей, столько историй…
— Бывает. Но привыкаешь, — коротко ответила я.
Мне не хотелось рассказывать ей ничего. Мне вообще не хотелось быть здесь. Ужин прошёл в вежливом молчании. Все вели себя будто в витрине: красивые, послушные, готовые понравиться. И только мама время от времени бросала в мою сторону оценочные взгляды.
— Мы тут думали, — сказала она после компота, — надо бы серьёзно поговорить. Ты же взрослая, всё поймёшь.
Я напряглась.
— Мы с отцом решили: пора Игорю своё жильё. Начинать надо с чего-то. А дом — он ведь большой. Тут и жить одному можно, и семье. Вот пусть берёт, обживается. А мы потихоньку переберёмся в квартиру бабушки, — она говорила, как будто объявляла о покупке новой сковородки.
Я молчала. А потом, медленно, словно боялась сорваться, спросила:
— А вы меня вообще в этом обсуждении учитывали?
— Ну что ты, конечно! — подхватила мама, но глаза её забегали. — Просто тебе и так хорошо. У тебя всё есть. Работа, муж, стабильность. Ты самостоятельная, умная. А он… ему нужна помощь. Он не такой, как ты.
— Не такой — это значит, не справляется? — я уже не сдерживалась. — И из-за этого вы решили отдать ему всё?
— Мы не отдаем. Мы передаём во временное пользование, — вмешался отец, который до этого молчал. — Это же и твой дом тоже. Просто мы решили, что так будет лучше.
— Для кого лучше? — спросила я. — Для вас? Для него?
Мама посмотрела на меня устало. Так, как будто я подводила её. Опять. Как в десять лет, когда отказалась сидеть с Игорем в выходной, потому что хотела пойти гулять с подружками.
— Ты опять воспринимаешь всё в штыки, — сказала она. — Мы ведь тебя не обделяем. Просто ты — другая. Ты справишься. А ему — нужно помочь.
Я уехала в ту же ночь. Муж встретил меня у метро, молча обнял. Я рассказала ему всё по дороге домой.
— Я не понимаю, — сказала я. — Почему я всегда должна понимать их? Почему я должна быть сильной, надёжной, взрослой? Почему за счёт меня?
Он не знал, что сказать. Мы сидели в машине, и мне вдруг стало страшно. А вдруг он тоже думает, что я сильная и справлюсь? А вдруг он тоже однажды решит, что мне ничего не надо, а кому-то — нужнее?
Через месяц мама позвонила снова. Весёлая, будто ничего не произошло.
— Ну что, приезжайте, посмотрим, как мы тут устроились. Игорь всё сам сделал — и пол, и стены, даже плитку! Ну почти сам. С другом. Молодец, да?
Я не ответила. Просто слушала.
— Оля беременна, — продолжила она. — Мы рады. А ты?
— А я… — я замялась. — А вы думали, что я могу быть не рада?
— Ой, ну ты же у нас всегда такая — правильная, всё понимаешь. Вот и пойми. Ты же всегда за семью. А мы всё равно одна семья, правда?
Мы приехали. Дом выглядел по-другому. Моя комната теперь была детской. Белые стены, занавески с мишками, пеленальный стол. В углу — кресло, которое я когда-то сама выбирала для ночных дежурств, когда ухаживала за мамой после операции.
Они даже не спросили, можно ли его забрать. Просто взяли.
— Это всё — временно, — говорила мама. — Мы потом всё оформим. Мы же не изверги, тебе оставим что-то.
Я стояла, как в тумане. Моя жизнь, моё детство, мои воспоминания — аккуратно перекрашены в бело-голубое. Словно меня никогда не было.
На прощание мама протянула мне коробку. Внутри — ключи. Я взяла их, не понимая зачем.
— Это от кладовки. Мы туда всё твое сложили, — сказала она. — Потом разберёшь. И спасибо тебе за заботу, дочка. За всё. А дом — для сына. Ему нужнее.
Она улыбнулась.
А я — нет.
— И ты больше туда не ездила? — спросила Лена, моя подруга с работы, отодвигая чашку. Мы сидели в кафе на углу, куда часто заходили после смен.
— Нет, — ответила я. — И, честно говоря, не хочу.
— А кладовку?
— Ключи лежат в ящике. Даже не открывала. Как будто там не вещи, а… осколки.
Лена кивнула. Её лицо было таким, каким бывает лицо человека, который хочет пожалеть, но знает — нельзя.
— Они потом звонили?
— Пару раз. Поздравить с праздником. Спросить, как на работе. Всё по верхам. Ни слова о том, что случилось.
— Классика. Как будто ты не обижалась, а просто была немного занята.
Я горько усмехнулась.
— У них вообще всё «немного». Несправедливость — немного. Боль — немного. Главное — что семья. А что в ней одни дают, другие берут — это вроде как мелочи.
Лена накрыла мою руку ладонью.
— Ты молодец, что не пошла у них на поводу. Но я знаю, как это больно. Ты ведь всю жизнь доказывала, что достойна их любви. А теперь впервые сказала «нет» — и осталась как будто с пустыми руками.
Я молчала. Она попала в точку.
На работе всё было по-прежнему. Пациенты, дежурства, бумажки. Только я чувствовала себя иначе. Словно раньше тянула тяжёлый мешок, думая, что в нём что-то нужное, ценное. А теперь поставила его и увидела, что он пуст.
Я стала молчаливее. Муж это заметил.
— Ты злишься, что они ему всё отдали? — как-то спросил он вечером.
Я подумала. И поняла — нет. Я не злилась. Я была опустошена.
— Не из-за дома. Из-за смысла. — Я села на край кровати. — Всё, что я делала — было ради них. Чтобы заслужить. Чтобы увидеть в глазах мамы — гордость. Хотя бы раз. Но там всегда было: «Ну, ты же у нас сильная».
Он кивнул. Подошёл. Обнял.
— Может, пора быть сильной ради себя?
Я не ответила. Потому что не знала, как это — ради себя.
В один из редких разговоров по телефону мама обмолвилась:
— Оля в больнице. Лежит на сохранении. Игорь не справляется. Работает, бегает к ней. А у нас с отцом давление, не можем каждый день помогать. Не знаем, что делать…
Я поняла, к чему всё идёт.
— Ты ведь у нас врач, — добавила она, как бы между делом. — Могла бы присмотреть за ними. Хоть пока они втянутся. С ребёнком помогать. Ты ж всё умеешь.
— Нет, мам, — ответила я. Спокойно. Без злости. — Я не умею быть ресурсом. Не хочу больше. У меня тоже есть жизнь.
Повисла тишина. А потом мама сказала:
— Ты изменилась.
— Нет, мам. Я просто перестала притворяться.
Через пару недель мне на почту пришло письмо. Без имени отправителя. Только скан документа. Завещание.
Родители переписали дом на Игоря. Полностью. Без условий.
Внизу стояла приписка от руки. Узнаваемый почерк.
«Дом для сына. А тебе — спасибо за заботу».
Я reread эту строчку раз десять. Без слёз. Без истерики. Сухо. Пусто. Как будто во мне выключили что-то. Окончательно.
Я не поехала к ним ни на крестины, ни на Новый год. Поздравила в мессенджере. Они ответили вежливо. Как дальние знакомые.
Иногда Оля присылает фото ребёнка. Я не отвечаю. Не потому что злюсь. Просто больше не чувствую себя обязанной. Ни быть хорошей тётей. Ни хорошей дочерью.
Прошло полгода. Я сняла квартиру поближе к работе. Муж поддержал. Мы стали больше гулять, чаще ездить куда-то вместе. У нас, наконец, появились выходные. Я снова стала улыбаться. Не ради кого-то. А просто так.
— Как ты теперь к ним? — как-то спросила Лена.
— Как к людям, с которыми у меня когда-то была история. Но уже не будет будущего.
— А не больно?
— Больно. Но тише. И это — мой выбор. Впервые.
Иногда я думаю: что было бы, если бы я снова сделала «по-семейному», по-старому. Согласилась. Помогла. Закрыла глаза.
Наверное, тогда я до сих пор слышала бы: «Ты у нас сильная. Ты всё поймёшь».
А я — больше не хочу понимать. Хочу жить. Себя — тоже надо спасать.
Удержать любой ценой