Ну конечно, у мамы выходной, а я ей дачу полоть должен, - прошипел зять

Когда они только переехали в трёшку на окраине, казалось, жизнь начинается с чистого листа. Квартира хоть и в панельной многоэтажке, зато своя. Ипотека — да, на двадцать лет, но без участия родителей. Даже ремонт сделали сами, по чуть-чуть, по выходным. Сначала спальню — перекрасили стены, поменяли линолеум. Потом детскую, ещё даже без ребёнка, но с мечтами.

На кухне висели белые полки из ИКЕА, в углу стоял электрочайник с ржавчиной по краю — подарок тёщи. Тогда он ещё не знал, что это будет единственный предмет в доме, подаренный её руками, но обсуждаемый с таким скрежетом, будто она отдала почку.

— Главное, что у вас теперь гнёздышко! — говорила она, глядя поверх очков, будто осматривая склад.

Зять — Вадим — держался. Он считал себя взрослым человеком. С высшим образованием, стабильной работой, пусть и без карьерных скачков. Но он не просил. Ни денег, ни советов, ни присутствия. А присутствие, казалось, нарастало, как плесень — медленно, незаметно, пока не стало частью интерьера.

Светлана Павловна стала появляться всё чаще. Сначала по выходным — «с пирожками». Потом — «по дороге с поликлиники». Потом — «посидеть с Машенькой», когда дочка родилась. Вера, жена, радовалась. Вадим сжимал зубы.

— Ну и что, пусть приходит. Нам же проще, — говорила Вера, вытирая детскую бутылочку.

— Нам или тебе? — спрашивал он. Ответа не было. Она уходила в ванную, якобы кормить, якобы укачивать, якобы занята.

Однажды он пришёл домой раньше — заказ отменился, поехал пораньше. И увидел, как тёща открывает шкаф в спальне. Его шкаф. С его бельём. Он встал в дверях, не двигаясь.

— Ищу батарейки, — пояснила она спокойно. — У вас в пульте не работают. Я думала, в бельевом лежат.

Пульт был от телевизора, который стоял на кухне. Телевизор она сама и притащила — «старенький, но рабочий».

Вадим не стал говорить. Просто ушёл в детскую. Потом сказал Вере. Она пожала плечами:

— Ну и что? Она же ничего не украла. Мама просто волнуется.

Вера всё списывала на «волнуется». На здоровье, на привычки, на «одна жила, пока не вышла замуж». Будто Светлана Павловна была невинным фоном, а не тем, кто взял себе ключ от квартиры — «на случай, если Машенька заболеет».

Ключ отдали, не спросив. Просто поставили перед фактом.

— Я же своя. Мне же не чужой человек доверяете, верно?

Верно? Вадим не ответил. Он только позже понял, что, по сути, никогда не говорил с тёщей как с равной. Она сразу определила роли. Он — вторгшийся, внешний. Она — корень, основа. А Вера была связующим звеном, которое не хотело выбирать.

Они спорили. Всё чаще. Из-за пустяков. Из-за того, кто вынес мусор. Кто купил памперсы. Кто забыл заплатить за свет. Но сквозило другое — её голос в каждом замечании. И каждый спор Вера заканчивала одной фразой:

— Я устала. Я между двух огней.

Он хотел ответить: «Ты не между. Ты под одной крышей с одним из огней». Но не говорил. Потому что всё ещё любил.

В феврале Светлана Павловна предложила сдать дачу. Она стояла без дела, и Вадим услышал слово «сдать» как глоток свободы. Он сразу прикинул: сдать летом — двадцать тысяч в месяц. Можно в отпуск, можно на море, можно хоть кухню обновить.

— Только сначала надо там прибраться, — сказала она как бы между делом. — Перекопать грядки. Туалет починить. Баню подлатать. А так — пожалуйста. Сдавайте.

Он вздрогнул:

— В смысле «вы»? Это же ваша дача.

— Ну, ваша тоже. Вы же внуков туда возить будете. Машенька как раз подрастает. Да и вам самим будет где летом отдохнуть.

— Мы сдаём её или оставляем себе? — уточнил он, не повышая голос.

— Ты как с кем разговариваешь? — Вера вошла на шум. — Мама просто предложила идею, а ты опять начинаешь.

— Я не начинаю. Я просто хочу понять: мы тратим выходные на то, чтобы привести в порядок нечто, что принадлежит… маме? Или всё-таки это совместное имущество?

— Как ты можешь так говорить! — всплеснула руками Светлана Павловна. — Это же семья!

Слово «семья» в её устах звучало как ловушка. Как клетка с позолоченной табличкой.

— Давай без драмы, — сказал он. — Просто скажи, ты нам её отдаёшь или мы тебе её готовим к сезону?

Она разрыдалась.

— Ты выгоняешь меня из жизни дочери! Ты меня уничтожаешь! Я же ради вас стараюсь! Всё, всё, больше ни слова…

Вера схватила мать под локоть, повела в комнату. Он остался в кухне. Вспомнил, как сидели здесь ночью — только купили квартиру, пили чай на табуретках, обсуждали, где будет стол. Где будут фотографии. Где будет их жизнь.

Тогда он ещё не знал, что в этой жизни будет третья. Постоянная. Обидчивая. Манипулирующая.

И со своими планами на всё — от розеток до воспитания Маши.

Весной Светлана Павловна стала появляться на даче регулярно. Причём, что любопытно, чаще без предупреждения. У неё «как раз окошко», «электрик недалеко работает, заеду посмотрю», или просто «надо было цветы пересадить». Каждый раз — как бы между делом, но именно в те дни, когда Вадим с семьёй планировал провести выходной там, без неё.

— Ну что вы такие напряжённые? — удивлялась она, глядя, как Вадим поднимает садовый зонт. — Я же только на полчасика. Не мешаю, правда?

Он не отвечал. Просто крутил ручку зонта, молча. Вера тем временем нарезала яблоки Маше, Светлана Павловна уже стояла с граблями в руках.

— Видишь, как трава пошла? Опять всё заросло. Без мужских рук — никак.

Мужские руки Вадима этим летом были заняты исключительно на даче. Он косил траву, таскал воду, ремонтировал течь в крыше сарая и даже подбивал доски в старой веранде. Всё это под приглядом хозяйки — не своей жены, не себя самого, а именно её.

— Ты не против, если я немного переорганизую здесь вещи? — спросила она однажды, когда он закончил перекладывать кирпичи у печки. — А то всё как-то нерационально. У тебя лейка на скамейке, а скамейка под навесом, а под навесом должна быть лопата. Это же логично?

Он промолчал. Потом поднялся, отряхнул руки и пошёл в дом. Закрылся в ванной, сел на край ванны, смотрел в кафель. Хотел закричать, разбить что-то — но не сделал ни того, ни другого. Потому что рядом была Маша. Потому что Вера бы снова сказала: «Ну ты же взрослый. Что ты так заводишься?»

Заводился он всё чаще. Особенно когда речь заходила о деньгах.

— Мы платим за дачу. Мы ездим сюда. Мы вкладываем в неё время. И всё равно не можем ею распорядиться, — говорил он Вере вечером, когда та сидела с ноутбуком на коленях.

— Мамина дача, — пожимала плечами она. — Но она же нас не выгоняет. Наоборот — радуется, что мы тут. Что Маша на свежем воздухе.

— Радуется. Только за наш счёт.

— Не драматизируй, — устало вздыхала она. — Всё равно мы бы сидели дома. А тут хоть движение, хоть воздух.

Иногда он думал: она правда не понимает или делает вид? Но с каждым днём склонялся ко второму.

Вадим не был идеальным зятем. Он не кланялся, не гладил по руке, не дарил орхидеи. Но он работал. Не просил денег. Платил по кредиту. Играл с дочкой, чинил кран, возил продукты. Хотел бы он, чтобы тёща хоть раз это озвучила? Возможно. Хотя бы не вмешивалась бы — уже было бы счастье.

Однажды вечером он увидел в телефоне Веры переписку:

Светлана Павловна:

Он опять недоволен. Усталый, как будто один на войне. А ты? Тебе как? С тобой вообще кто-то считается?

Вера:

Да нормально всё, мама. Просто он устал. Работа + дача.

Светлана Павловна:

Не дача его заботит. Его заботит, что я в его жизни присутствую. А я ж не вечная. Уйду — запоёт по-другому. Только поздно будет.

Он не стал говорить, что видел. Просто отвернулся. Лёг спать на другой стороне кровати.

К июню Светлана Павловна начала обсуждать, как бы «оформить всё грамотно». Вызвала знакомого юриста, у которого когда-то оформляла гараж. Сказала:

— Хочу переписать дачу на внучку. Ну, чтобы потом никто ничего не делил.

— На Машу? — переспросил Вадим.

— А на кого же? Ты думаешь, я на тебя запишу?

— Я этого не просил.

— Ну слава богу.

И у него в груди что-то хрустнуло. Потому что именно таких фраз не ждёшь от человека, который три года ел твой борщ и комментировал каждый твой платёж.

Он ушёл. Прямо с дачи. Взял рюкзак и поехал домой. Светлана Павловна осталась с Верой и Машей. Вернулась Вера поздно вечером. Молча. Даже в глаза не смотрела.

— Что теперь? — спросил он.

— Ты сорвался. Опять. Мама просто хотела…

— Да я знаю, чего она хотела, — перебил он.

— Знаешь, ты ведёшь себя так, как будто мы у неё что-то отбираем. А ведь она помогает. Всегда помогает.

Он посмотрел на неё — женщину, которую любил. Которая родила ему дочь. Которая теперь стояла и защищала не мужа, а свою мать, как стену от наводнения.

— Она не помогает, Вера. Она подменяет собой всё. И ты не хочешь этого видеть.

Она ушла в спальню. Он остался в кухне. Опять. И только теперь понял, насколько устал.

Всё окончательно испортилось через неделю. Светлана Павловна приехала на дачу одна. Села на табурет у входа и заявила:

— Вадим, надо полоть грядки. Сорняки задушат клубнику.

— Мы вроде собирались не сажать в этом году. Под сдачу же готовим.

— Ну, передумали. Маша любит клубнику. Неужели тебе жалко?

Он не ответил. Просто начал собираться. Взял воду, перчатки, шланг. Но внутри уже кипело. А когда она ещё и заметила:

— Ты тяпкой как-то не так держишь. Вот я всегда…

— … — он не выдержал.

Он подошёл, бросил тяпку на землю. Медленно выпрямился.

— Ну конечно, у мамы выходной, а я ей дачу полоть должен, — прошипел он.

Сказал это спокойно. Но так, что в воздухе повисло эхо.

После той фразы наступила тишина. Такая, что даже ветер перестал шелестеть в яблоневых листьях. Светлана Павловна смотрела на него, прищурившись, будто в первый раз. Потом встала, выпрямилась, как могла, и медленно пошла в сторону дома, ничего не сказав.

Вадим остался у грядок, вжав ладони в бока. Пот градом катился по лбу, но вытирать его не хотелось — злился, дышал тяжело, как после тренировки, только внутри всё сжималось, а не отпускало.

Домой они поехали молча. Вера сидела на заднем сиденье с Машей. Светлана Павловна — рядом с водителем. Через двадцать минут она сказала:

— Я выйду здесь. Мне надо в аптеку.

Он кивнул. Не обернулся. Поехал дальше.

Дома Вера разложила вещи по местам. Потом села напротив на диван, держа в руках детские сандалии. Смотрела в пол.

— Ты перегнул, — сказала наконец. — Она старается. Как может.

— А я, по-твоему, не стараюсь?

Она замолчала. Потом, тихо:

— Мама просто хочет участвовать. А ты…

— А я не хочу, чтобы в моей жизни хозяйничали. Я не хочу слушать, как мне держать тяпку, сколько класть соли в суп и во сколько ребёнку спать. Это — не участие. Это — контроль. Причём бесконтрольный.

— Она же привыкла быть одна. Ей тяжело.

— Нам тоже тяжело. Только нас никто не спрашивает. Всё по её сценарию.

Вера закусила губу.

— Может, ей правда лучше жить одной. Отдельно. Может, она переедет обратно к себе? Дача — её дело. Пусть делает, что хочет.

— То есть выгнать?

Он медленно обернулся.

— Я не говорил «выгнать». Я говорю: расставить границы.

— А если я не хочу?

Вопрос повис. Он понял: это не вопрос. Это утверждение.

Вадим взял пару дней на работе без объяснения причин. Просто не выходил из дома. Много спал. Мало ел. Слушал Машу — как она поёт в детской, как смеётся с бабушкой, как стучит кубиками. И всё больше чувствовал себя посторонним. Человеком, который мешает давно сложившейся системе.

На третий день Вера сказала:

— Мама предложила сделать дачу совместной. Типа оформить в долевую собственность — на нас с тобой и Машу. Она даже нашла юриста. Того же.

Он усмехнулся:

— Щедро. После того как я её «оскорбил».

— Ты же понимаешь, это компромисс.

— Нет. Это способ затянуть узел. Чтобы не отпустили. Ни меня, ни тебя.

Вера сжала пальцы. Видно было — она устала. Действительно устала. Но не от матери. От необходимости что-то решать. От его вопросов. От давления с двух сторон.

На следующий день Вадим взял Машу и поехал на дачу один. Просто — побыть. Она сидела в кресле-мешке под яблоней, пила сок, болтала ногами.

— Пап, а бабушка будет?

— Не знаю, котёнок. Может, в другой раз.

Он косил траву, поливал кусты. Не для Светланы Павловны. Просто потому что это была работа. Физическая. Простая. Без подтекста. Без упрёков. Без манипуляций.

Под вечер приехала Вера. Села рядом. Не говорила ничего. Маша бегала по саду с мыльными пузырями.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — тихо сказала она. — Но если ты уйдёшь, я, наверное… даже не знаю, как жить.

Он кивнул. Смотрел вперёд.

— А если я останусь, но всё будет по-старому — я не знаю, как жить я.

— У нас же ребёнок, — прошептала она.

— Именно. Поэтому надо перестраивать всё. Или расставаться. Мы не тянем троих взрослых в одной семье. Тут не хватает кислорода.

Она заплакала. Без крика. Просто капли, струящиеся по щекам.

Он не обнял. Не утешал. Сидел рядом, потому что, кажется, они оба понимали: не будет больше как раньше. Ни дачи. Ни воскресных обедов. Ни иллюзий.

Через неделю он съехал. Временная съёмная квартира недалеко от работы. Детская кроватка, ноутбук, микроволновка. Он встречался с Машей по вечерам, водил её в парк.

Светлана Павловна больше не появлялась. Вера иногда звонила — говорила о погоде, о Маше, о прививках. Иногда — молчала.

Но однажды, когда он забирал Машу на выходные, та сказала, играя в машинки:

— Пап, бабушка сказала, ты теперь отдыхаешь. Тебе никто не мешает. Мама тоже теперь отдыхает. А я… я у всех.

Он кивнул.

— У тебя всё хорошо, Машенька. Ты — у себя.

Она не поняла. Но улыбнулась.

И тогда он подумал: может, хоть с неё получится начать иначе.

А дача так и осталась с Светланой Павловной. Через месяц она прислала сообщение: