Когда в квартиру на третьем этаже въезжала молодая семья, соседи по подъезду переглядывались. Не из-за новеньких, нет — дом был старый, и каждый въезд в него напоминал маленький спектакль. На этот раз главными героями стали мужчина с коробкой в руках, женщина с рюкзаком и шестилетний мальчик, который с интересом рассматривал облупленные перила.
— А это, наверное, дочь Валентины Аркадьевны? — тихо шепнула соседка из второй квартиры своей подруге. — Она ведь всё говорила, что зять с квартирой не справляется, вот и решили поближе к ней переехать.
Так оно и было. Только вот не зять настоял. Это Валентина Аркадьевна — энергичная, подтянутая женщина с вечным выражением лёгкого недовольства — предложила дочери перебраться поближе, пока не накопят на своё. «У меня место есть. Коммуналку я всё равно одна тяну. А у вас и сын, и ипотека, и вон как ты устаёшь…» — говорила она с нажимом. Лена, её дочь, кивала, глядя на мужа.
Никита тогда не спорил. Они действительно устали от съёмных квартир, от нескончаемых переездов, от ремонтов, которые не имели смысла. Он работал на стройке, но в последние месяцы объектов стало меньше — заказы сыпались только по знакомству. Днём он крутил электрику, по вечерам подрабатывал ремонтом чужих санузлов. Лена трудилась менеджером в турагентстве, но отпусков люди стали брать меньше. Денег всё время не хватало.
Комната у Валентины Аркадьевны была большая, светлая, с ковром на стене и мебелью времён перестройки. Сыну выделили часть с диваном и полкой под игрушки. Никита с Леной спали на раскладном кресле. Валентина Аркадьевна отгородила для них место у окна — тонкой занавеской. «Это же временно», — напоминала Лена, когда Никита мрачно осматривался по утрам.
Но временное начало затягиваться.
Первые недели шли почти спокойно. Валентина Аркадьевна казалась гостеприимной. Готовила щи, ставила на стол салфетки, даже поначалу не лезла с советами.
— Никиточка, а ты вон ту розетку в ванной не посмотришь? — с улыбкой просила она. — Что-то она искрит.
Он посмотрел. Потом — ещё одну в коридоре. Потом — кран в кухне, который «иногда подтекал». Потом батарею. Потом повесил карниз, прикрепил крючки, заменил дверные ручки и подлатал ножку табурета.
— Ну, раз ты руками работать умеешь, это ж чудо, — говорила тёща. — Всё-таки моя Лена — не промах, такого мужа нашла.
Но спустя месяц тон изменился. Претензии сыпались мелкие, но цепкие, как пыль.
— Ты почему обувь прямо у порога оставляешь? Люди же ходят!
— А это ты утром чайник не выключил? У нас тут счётчик мотает, не как в загородных хоромах.
— Никита, у нас тут принято полотенце ровно вешать. Это не стройка.
Никита сперва терпел. Потом начал хмуриться. Пытался поговорить с Леной, но она избегала. «Ну потерпи. Это же мама. Ей тоже непросто. Её привычный уклад весь сломался», — говорила она, разливая чай по кружкам.
В один вечер он попытался внести конкретику:
— Лена, давай с мамой поговорим. Мы же взрослые. Надо бы границы расставить. Я не нанимался тут всё ремонтировать и отчёты сдавать, кто когда кран открыл.
Лена опустила глаза:
— Она просто волнуется. Она же всю жизнь одна. А теперь хоть кто-то рядом.
Через два месяца начались первые серьёзные стычки.
Однажды Никита принёс домой электроплиту с работы — старая, но ещё вполне живая, соседи выбрасывали. Почистил, поставил в угол: «Пусть стоит, у вас же тут часто пробки выбивает».
Когда Валентина Аркадьевна увидела, закатила скандал.
— Без спросу притащил хлам в мой дом?! Я что, на свалке живу? Ты меня за кого держишь?
— Это просто техника. Она исправная. Хотел помочь, — устало ответил Никита.
— Спасибо, мне помощь твоя боком встанет. Потом ещё скажешь, что ты мне квартиру обустроил, да?
Лена смотрела то на мужа, то на мать. Пыталась что-то сказать, но слова выходили тихими и бессильными. Никита ушёл в подъезд — покурить, успокоиться, дышать.
Сын, наблюдая это всё, молча складывал свои кубики в коробку. Потом тихо подошёл к нему:
— Пап, а бабушка нас выгонит?
Чем дольше длилось это «временно», тем больше оно напоминало окопную войну.
Утром Никита просыпался и слушал, как тёща кашляет в ванной. Потом — как открывает окна. Потом — как говорит по телефону: «Да, живут. Ну что делать, молодым же тяжело. Не у всех ведь с руками мужчины, как у первого-то моего зятя было…»
Он стискивал зубы, молча шёл в душ. Ему хотелось уехать. Просто исчезнуть. Но он знал, что без него Лена с сыном будут ещё более уязвимы. И всё тянул. Ждал.
Ждал перемен. Ждал, что жена наконец встанет рядом. Ждал, что тёща выдохнется. Ждал, что время сделает то, что не получалось словами.
Но время делало только одно — обостряло всё до предела.
Осенью стало хуже. Валентина Аркадьевна будто сорвалась с тормозов — критиковала уже не намёками, а впрямую.
— Я вот не понимаю, как взрослый мужчина может не уметь нормально разогреть еду. Сын вчера суп есть не стал — холодный!
— Лена, ты что, не видишь? Ребёнок вечно в каких-то старых штанах. Я бы на твоём месте вообще не спрашивала — сама бы пошла и купила.
— Ну нельзя же так! Всё делаю сама, а меня же ещё и за глаза обвиняют, что вмешиваюсь.
За глаза — это в первую очередь Никита. Он уже перестал оправдываться. Пытался реже бывать дома: задерживался на работе, брал подработки, часами сидел в машине, слушая новости в тишине. Он понимал, что уходит. Мысленно уже давно. Но пока был сын. Ради него он приходил вечером, играл, читал, укладывал спать. Ради него терпел.
В один из дней, когда Лены дома не было, конфликт прорвался наружу. Никита вымыл пол на кухне, но Валентина Аркадьевна вошла, не разуваясь, и оставила следы от уличной обуви.
— Я только что вымыл! — сдержанно заметил он.
— И что? Я что теперь, прыгать должна? Моё жильё, между прочим. Хочешь — сам и мой заново. У вас тут что, традиции такие? Мужчина со шваброй? Мне вот с первым зятем такое и представить страшно было!
— У него что, руки были с золота? — спросил Никита, не поднимая головы.
— А вот не тебе судить! — резко отрезала она.
Он почувствовал, как внутри всё закипает. Но взорвался не он.
В коридоре, подслушивая, стоял их сын. Он вдруг выскочил и крикнул:
— Не надо на папу! Он всё умеет! Он лучше всех!
Тишина повисла. Никита растерялся, Валентина Аркадьевна поджала губы. Мальчик разрыдался и убежал в комнату. Никита пошёл за ним, прижал к себе. Потом снова вышел в кухню.
— Вы не замечаете, что ребёнок в этом всём растёт? Он слышит, как вы меня унижаете. Как вы через Лену мною манипулируете. Как будто я тут нахлебник. Хотя тяну на себе и вас, и коммуналку, и продукты.
— Ты? Коммуналку?! — взвизгнула она. — Это моя квартира, и если бы не я, вы бы вообще по углам ютиться могли!
— Мы с Леной живём, как можем. Но вы — вы не даёте нам вздохнуть. Ни одной недели без наезда. Я уже себя человеком тут не чувствую.
— А кто тебя сюда звал? Я, что ли, умоляла?
— Нет. Но я пришёл ради Лены. А теперь понимаю — ради неё, но против себя.
Позже они говорили с Леной. Долго, с паузами. Он пытался объяснить, как устал. Что не может жить в вечной вине. Что даже если он делает что-то хорошее, это воспринимается как обязанность.
— Ты должна понимать, — сказал он, — я не хочу ссор. Я хочу жить с тобой. Но я не могу быть третьим лишним в твоей семье.
— Это моя мама… — шептала Лена, сидя в коридоре, обняв колени. — Я не могу её выгнать. Она столько всего ради нас сделала.
— Я не прошу её выгонять. Я прошу, чтобы ты наконец сказала ей: «Хватит». Чтобы ты перестала быть её адвокатом, а стала мне женой. Партнёром. Не медиатором, а союзником. Потому что пока ты вечно посредник, мы с тобой всё дальше.
Лена молчала. Потом сказала тихо:
— Дай мне немного времени. Я всё обдумаю.
Время прошло. Но не принесло ничего нового. Наоборот, тёща, почуяв слабину, усилила контроль.
Теперь она не просто делала замечания — она жаловалась Лениной тёте, писала длинные сообщения в семейный чат: «Я всё на себе тяну. А они, молодые, как иждивенцы».
Рассказывала соседке, что «нынешние мужики всё на словах». А однажды даже заявила на кухне при Никите:
— Лена у меня девочка нежная, тонкая. А достался ей… ну, не о чём говорить. Всё чего-то обещает, а толку никакого. Ни заработка, ни заботы, ни опоры.
Он встал и ушёл. Не хлопнув дверью. Просто вышел. Потом пошёл за сыном в садик, покатал его по набережной, купил мороженое. Молчал.
А потом — не вернулся домой.
Сутки Лена не отвечала на звонки. Потом позвонила сама.
— Где ты? — спросила. — Мама волнуется.
— Я снял комнату на пару недель. Мне нужно подумать.
— Но ты же не можешь так! Сын спрашивает, где папа. А мама… она же всё для нас…
— Лена, — перебил он, — мама всё для себя. Для своего контроля. А ты всё ещё не готова это признать. Я ждал. Я пытался. Но больше не могу быть между ней и реальностью.
Пауза.
— А я? Я тебе больше не важна?
— Важна. Но вопрос не во мне. В тебе. Ты всё время выбираешь не нас. А удобство.
Сын стал ходить к отцу по выходным. Никита снимал скромную «однушку» рядом с работой. Они играли, готовили вместе, собирали конструктор. Мальчик постепенно оживал.
Лена однажды пришла к нему сама. Без предупреждения. Принесла торт. Говорила тихо, напряжённо:
— Мама… она, конечно, сложная. Но всё же не чужая. И ты не чужой. Я… я не знаю, как всё это распутать.
— Так не распутывать надо. А решать, кто ты — взрослая женщина или чья-то вечная дочь.
Прошло ещё два месяца.
Никита не возвращался. Он начал откладывать деньги на свою долю в будущей квартире. Устроился в новую строительную фирму, где платили больше, но и спрос был выше. Всё чаще думал, что потерял не жену, а иллюзию брака.
А однажды, когда пришёл за сыном к дому, услышал, как из приоткрытого окна летит в воздух знакомый, ледяной голос:
— Вот у первого мужа руки золотые были, а этот — одни обещания, — сказала тёща вслух.
Он стоял у подъезда, не двигаясь. Фраза Валентины Аркадьевны — короткая, обронённая, будто случайно, — ударила как пощёчина. Вроде ничего нового, всё уже слышано. Но сегодня она прозвучала иначе. Как финальная точка.
Никита тяжело выдохнул, нащупал в кармане пачку сигарет. Давно не курил. Но сейчас закурил — с тем неторопливым жестом, каким курят, когда понимают, что возвращения не будет.
Спустя пару минут на крыльцо выскочил сын, в куртке, наперекосяк застёгнутой, в шапке набекрень. Бросился к отцу:
— Папа! А мы сегодня поедем к тебе? Я взял машинки! И рисунок нарисовал. Там ты, я и наш дом. Но мама сказала, что дома пока нет…
Никита присел рядом, поправил шапку.
— Всё верно. Пока нет. Но будет. Ты мне поможешь выбрать цвет для стен?
Мальчик закивал, глаза засветились. В это время в дверях появилась Лена. Неловко кивнула. Усталая, неухоженная — будто не спала неделю.
— Он опять плохо ест. Говорит, что хочет ужинать, как у папы. С макаронами по-флотски, — сказала она тихо, не глядя в глаза.
— Так пусть приезжает. На выходные. Или чаще.
— А ты?
— Я — на месте. Если ты решишь, что хочешь быть женой, а не связующим звеном между мной и мамой — приходи. Ключ у тебя остался.
Он не ждал ответа. Просто взял сына за руку и пошёл к машине.
Жизнь стала разъединённой. Лена иногда писала. Спрашивала, как он, как работа, как здоровье. Никита отвечал нейтрально. Не холодно, но отстранённо. Он не держал зла, но знал: назад нельзя. Иначе всё начнётся заново — скрипучие претензии, обиды, вечная роль чужого в собственном доме.
Сын приезжал часто. Рассказывал о школе, новых друзьях, смешно подражал учительнице. Однажды даже сказал:
— Пап, а у нас дома лучше. Потому что ты тут улыбаешься.
Это был лучший комплимент, который Никита когда-либо слышал.
Однажды вечером, когда он как раз укладывал сына спать, зазвонил телефон. Лена.
— Привет. Слушай… у мамы давление. Она вызвала «скорую». Всё обошлось, но… я подумала: если бы ты был рядом… — голос дрожал.
— Лена, я не врач. Я не могу быть рядом только в экстренных случаях. Я не «дежурный муж». Я человек. Который был с тобой, когда было тяжело. Но ты выбрала не меня, а её.
— Это не выбор… это же семья… — прошептала она.
— Именно. Только мы с тобой так и не стали семьёй. Потому что третья всё время была между. Между мной и тобой, между моим словом и твоим решением.
Он замолчал. Потом добавил:
— Мне жаль, что так. Но, может, когда ты поймёшь, что взрослая жизнь — это не жить под диктовку, мы снова поговорим.
Вскоре он получил официальный вызов в суд — раздел имущества. Мама Лены решила, что Никита обязан «компенсировать всё, что было сделано в её доме». Составила список. От карниза до сломанного пульта, который «работал до Никитиной сборки».
Он пришёл на заседание один. Лена — тоже. Адвокат Валентины Аркадьевны бодро вычитывал пункты, Никита молчал. Судья посмотрела на них устало, как на дежурный конфликт.
— Есть встречные претензии? — спросила она Никиту.
Он покачал головой.
— Только просьба оставить мне возможность видеться с сыном. Мы об этом с матерью ребёнка договорились заранее.
Лена кивнула. Улыбнулась тускло, как по привычке.
Вечером он снова услышал тот самый голос — но теперь уже не через окно, а в голове. «Вот у первого мужа руки золотые были, а этот — одни обещания…»
Он вдруг понял, что всё это время пытался доказать нечто человеку, который заранее определил результат. Как бы он ни старался, как бы ни чинил краны и не гладил детей по голове — в глазах Валентины Аркадьевны он всегда был «этот».
Он встал с кухонного стула, подошёл к окну. Сын в соседней комнате рисовал. На листке был дом, папа, мама и кот. Кота у них не было. Но он вдруг подумал: а ведь может и будет. Свой дом. С сыном. С котом. С новой жизнью.
Без этой вечно раздающей оценки женщины. Без вечного взвешивания, кто лучше, кто золотой, а кто — не оправдал.
Он усмехнулся. Закрыл окно. Вышел в коридор и выключил свет.
Никаких обещаний. Только действия. Только жизнь — своя, без посторонней режиссуры.
– А почему у меня нет доли в нашей квартире? – поинтересовалась жена