Когда Ирина с двумя детьми переехала к Ане на время «небольших финансовых трудностей», Аня сомневалась. Сомнение это не афишировала — не тот случай. Всё-таки сестра. И пусть Ирина младшая, капризная и вечно с чужими претензиями — но родная.
— Да мы ненадолго, — заверила тогда Ирина, пряча глаза. — Неделя, максимум две. Дети в школу пока не ходят, я из дома работать буду. Егор вообще паинька, даже мультики не любит. Ну и Алинка — она же тихая, как мышь.
Ане было сложно отказать. Игорь, муж, только плечами пожал.
— Ты решай. Но ты ж сама знаешь, Ира…
Она знала. И всё равно сказала:
— Приезжайте. Разберёмся.
Ирина въехала, как хозяйка. Вещи притащили какие-то знакомые, сгрузили в прихожей. Коляска, пакеты, игрушки, торшер (!) и даже фикус в облупленном горшке. На лице Ирины — ни капли стеснения.
— Мы тебе потом компенсируем всё! У тебя ж место есть, дом большой. А я пока поднакоплю, потом на съём перееду.
Дом был действительно большой. Родительский. После смерти отца Аня с Игорем его выкупили у матери, сделали ремонт. Жили спокойно, вдвоём. Детей у них не было, но они не страдали — зато уют, тишина, порядок.
Теперь тишины не было.
На третий день дети разрисовали стены фломастерами. Не в детской — в гостиной, где стоял диван с белой обивкой. Аня застала эту картину утром, когда вернулась с работы пораньше.
Ирина сидела на кухне, пила кофе и листала телефон.
— Алинка, Егор! Ну что я вам говорила! — она не вскочила, не побежала. — Аня, прости. Мы всё отмоем. Или обклеим. Ты ж вроде хотела обои менять?
Аня сглотнула. Сказала, что да, хотела. Не соврала — просто собиралась через год, не сейчас.
Через день дети обломали ручку от дверцы шкафа. Через два — вывалили на пол коробку с игральными картами и запихнули несколько в вентиляцию. Потом начали играть в «перекрась стул» гуашью. Пока Ирина лежала в ванне с маской и наушниками.
— Ну дети же, — пожимала плечами Ирина. — Это же всё поправимо.
Она вообще часто говорила: «это же дети». Так, будто это пропуск от ответственности.
Мама, как обычно, заняла сторону младшей:
— Ну ты ж взрослая, Ань. У Иры — дети. Сложно ей. Помоги ей немного, она ведь в тебя всегда верила. Скажи спасибо, что хоть к тебе обратилась. Не к подружкам каким.
Подружки, к слову, были — особенно одна, по имени Люба. Именно она и подбила Ирину «не тратить деньги на съём», пока Аня «такая добрая и не откажет». Сама Люба, конечно, никого бы не пустила.
Ане это рассказала соседка Тоня, которой Люба всё выложила во дворе за хлебом. Соседка вообще часто слышала, как Ирина на лавке жалуется на Анины «супержёсткие порядки».
— Ну нельзя у неё детям лишний йогурт съесть, — говорила Ирина. — Всё по графику. Чуть не армия. Алина вон даже спать теперь боится. «У тёти Ани нельзя ничего», — представляешь?
На второй неделе напряжение стало физически ощутимым. Игорь всё чаще задерживался на работе. Аня ловила себя на том, что скрипит зубами, когда слышит топот по коридору. Сидя вечером в тишине, она ощущала, как внутри стучит злость — но всё ещё не умела её выносить наружу.
— Ань, ты чего такая молчаливая? — спрашивал Игорь.
— Устала. Шумно. Бардак. Я не привыкла.
Он кивал, гладил по плечу. Но сам, казалось, тоже не знал, как действовать.
Однажды Ирина ушла «на маникюр», оставив детей на Аню. Ни просьбы, ни предупреждения — просто написала в мессенджере:
«Ты ж сегодня дома всё равно. Я на пару часиков. Спасибочки!»
Аня читала и не верила. Она отпросилась с работы, чтобы заняться отчётом. Думала, посидит в тишине, сосредоточится. В итоге — два часа плача, три разбросанных памперса, каша на ноутбуке.
Вечером она попыталась поговорить.
— Ира, ты не можешь просто вот так оставлять детей. Я ведь тоже работаю. Ты обещала, что будет ненадолго. Уже третья неделя.
— И что? — Ирина пожала плечами. — Это не вечность. Я ж не на год. Ты бы помогла, если б я была не сестра?
Эта фраза особенно больно задела. Аня вдруг почувствовала: ей не помогают, а используют. И даже не скрывают этого.
После разговора Ирина два дня ходила с обиженным видом. По дому стелилось молчание, в котором слышались только мультики и визг детей. Ирина не просила прощения — демонстративно игнорировала Аню, словно та оскорбила её личную свободу.
— Если я тебе так мешаю, — сказала она в пятницу, — мы можем уйти. На улицу. На лавку. В подъезд. Я же не прошу, чтобы ты нас кормила. Мы сами по себе.
Но никуда не уходила. И всё чаще задерживалась «в делах», оставляя детей на Аню.
Аня пыталась говорить спокойно, сдержанно. Напоминала, что у неё работа. Что дом — не детская площадка. Что она не няня.
— Ты просто не умеешь с детьми, — отрезала Ирина. — У тебя их нет. Поэтому и орёшь.
— Я не ору, — сказала Аня.
— Как скажешь.
Это было больно. В точку. Аня не могла иметь детей, и знали об этом только самые близкие. Ирина — в их числе.
После этого Игорь предложил:
— Может, поедем на пару дней к Сашке на дачу? Пусть хоть немного проветритесь. А Ира… Ну, пусть сама решает, что делать.
Аня покачала головой. Уехать — значит сбежать. А ей хотелось расставить всё по местам. Чётко, по-человечески. Без бегства.
Как-то вечером пришла Люба — та самая подруга, что «не могла приютить». Села, развалилась на диване с ногами, достала чипсы.
— У вас так уютненько, — сказала, оглядываясь. — Прям как в кино. Жаль, что детям негде разгуляться. Ну ничего, потом квартиру снимете.
— Мы? — переспросила Аня.
— Ну, Ира говорила, что вы, может, вместе купите что-нибудь побольше. Типа семейный кооператив. У тебя ж заначка есть, вроде.
Аня стояла, как вкопанная. Заначка? Кооператив?
После ухода Любы она спросила Ирину прямо.
— Ты чего ей такое говоришь?
— Ну а что? Ты ж одна. У тебя мужа нет, считай — всё на работе, и тишина, как в морге. А с нами весело. И дети — будущее. Ты ж хочешь, чтобы у тебя семья была, пусть и не своя…
Однажды Аня принесла с работы в подарок коробку красивых бокалов — за хорошую сдачу квартального отчёта. Поставила на верхнюю полку. Ирина нашла их через день.
— Вот, чем детей поить будем? — Она уже наливала сок в один из бокалов, когда Аня вошла.
— Ира, это не детская посуда. Это подарок. И они могут их разбить.
— Ну значит, ты слишком привязана к вещам.
На следующий день один из бокалов разбился. Ирина пожала плечами:
— Видишь, судьба. Не парься так.
Аня выделила детям угол в зале. Купила корзину, в которую можно было складывать игрушки. Несколько раз сама прибирала.
Однажды в воскресенье она вошла и увидела полный хаос — игрушки, одеяла, бумажки, краски, фломастеры, мыло (!), даже лак для ногтей. На полу — пятна. На стене — следы от наклеек.
— Я только утром всё убирала! — сорвалось у неё.
— Ну так не убирай, — отозвалась Ирина с кухни. — Ты ж не уборщица.
— Нет. Но я здесь живу. И я не нанималась разгребать за всех.
— Хочешь — не разгребай. Мы сами как-нибудь.
Но не «как-нибудь» — всё оставалось, как есть.
В один вечер Аня решилась. Подготовилась. Села и спокойно сказала:
— Нам нужно обсудить сроки. Мы договорились на две недели. Уже пятая пошла. Мы не справляемся. У нас не получается сосуществовать.
— То есть выгоняешь, да?
— Нет. Я говорю, что нужно найти решение. Может, я помогу тебе найти квартиру. Или снять комнату. Просто… я не выдерживаю такого хаоса.
— А кто держит в себе и молчит три недели, а потом вдруг «не выдерживает»? — усмехнулась Ирина. — Это у тебя, Аня, проблема с выражением эмоций. Не надо делать вид, что ты святая. Ты просто зажалась, как всегда. В себе. А теперь решила наехать.
Аня вздохнула. Говорить дальше не имело смысла.
Вечерами она лежала и думала: а может, и правда с ней что-то не так? Может, это она — излишне аккуратная, слишком требовательная, не умеющая «жить легко»?
Но потом видела, как Ирина не замечает ни детского плача, ни хлама, ни чужого времени. И понимала — нет. Проблема в другом.
Однажды утром она увидела, как Ирина спокойно берёт из холодильника остатки ужина, которые Аня отложила себе на обед, и отдаёт детям. Не спросив. Даже не подумав.
— А ты, я думала, на работе ешь. Ну, купи себе что-нибудь, — сказала она.
Аня не стала отвечать. Просто достала куртку и вышла.
На шестой неделе случилось то, что Аня потом мысленно называла «точкой невозврата». Это был обычный понедельник: она вернулась домой после встречи с заказчиком, усталая, с лёгкой мигренью и желанием просто лечь в тишине. Но в прихожей её встретил резкий запах ацетона и звуки весёлого детского смеха.
Из кухни доносился голос Ирины:
— Не трогай белую краску! Сначала жёлтая, потом синяя! Аня всё равно не поймёт.
Аня медленно прошла в зал. Там дети сидели на полу, вокруг расстелен старый плед, а рядом стояли банки с гуашью, кисточки, пластиковые формы. И ковёр — тот самый, кремовый, из шерсти, который они с Игорем привезли из Грузии — уже был в зелёных и оранжевых кляксах.
Аня не закричала. Просто замерла. Ирина, заметив её в дверях, сделала вид, что удивилась:
— Ой. А ты уже дома?
Она подошла к детям, вытерла Егорке нос рукавом.
— Я тебе хотела сказать… Аня, ты только не психуй, но дети краской ковёр испачкали, — сказала Ирина и отвернулась, как будто сказала что-то вроде «передай соль».
Ане захотелось что-то швырнуть. Но она лишь прошептала:
— Выйди. Сейчас. Из комнаты. Оставь меня одну.
Ирина фыркнула.
— Не перегибай. Это просто ковёр. Его можно отдать в химчистку. Или заменить. У тебя ж заначка есть, как Люба говорила.
— Ира, — сказала Аня медленно, — я не могу больше.
— Не можешь что?
— Жить с тобой. Разговаривать. Смотреть, как ты ведёшь себя, будто тебе все обязаны. Это не помощь. Это не семья. Это — использование.
— А, ну пошло! — Ирина всплеснула руками. — Ясно. Вот теперь ты настоящая! Не та, что молчит, а та, что срывается. Дожили. Своя же сестра выгоняет. Из-за ковра.
— Не из-за ковра, — отрезала Аня. — Из-за всего. И за то, как ты его пачкала — тоже.
Вечером Ирина не разговаривала. Сидела с телефоном, хмурилась, иногда что-то шептала детям. Аня слышала — через приоткрытую дверь:
— Тётя Аня злая. Мы ей мешаем. Скоро уйдём. Она нас не любит.
Дети заплакали.
Аня закрыла дверь и села на кровать. Она чувствовала в груди холод. Не злость. Не обиду. Просто холод. Как будто внутри уже всё выгорело, и теперь там — только остатки.
Наутро Ирина собрала часть вещей. Сказала:
— Мы поедем к Любе. Там, конечно, не шик, но хоть не с нервной тётей, которая ковры любит больше, чем племянников.
Аня не ответила.
Мама позвонила в обед. Голос был обвиняющий:
— Ну ты даёшь. У сестры и так детей на руках, а ты её на улицу. Она ведь на тебя надеялась. Думаешь, легко одной с двумя?
— Легко — нет. Но это не повод жить за чужой счёт и не считаться.
— Вот ты всегда такая: правильная. А по-человечески — нет.
Соседка Тоня позже подошла у подъезда.
— Да, история… Но ты знаешь, Ань, я думала, ты раньше сорвёшься. Я бы не выдержала. Дети-то хорошие, но Ира — ух… Вечно кто-то ей должен. Всё прикидывается слабой, а сама — ого-го. Не дура.
Игорь вечером спросил:
— Ну как ты?
— Не знаю. Странно. Пусто. Но легче.
Он кивнул. Потом обнял.
— Я тебя давно такой не видел. Целостной.
— Страшно, — призналась Аня. — Вдруг я и правда… жестокая?
— Нет. Просто ты наконец не дала собой вытирать ноги.
Они ужинали в тишине. За окном было тихо, дети больше не бегали по коридору. Только свет в соседнем доме моргал, и на улице шумела сирень.
Через пару дней Люба написала в соцсетях пост:
«Некоторые люди в семье могут быть чужими. Даже если вы вместе ели кашу в детстве. Деньги, комфорт, ковры — вот что важнее для них. А любовь — это не к ним. Печально.»
Пост набрал лайки, в комментариях кто-то писал: «так грустно», «берегите себя», «да, бывают такие «родственники»». Аня прочитала и закрыла вкладку. Ничего не ответила.
Мама больше не звонила.
Аня вечером пылесосила зал. На ковре остались пятна, кое-где краска так въелась, что не оттереть. Она села на пол, провела ладонью по шерсти.
Могла бы закричать. Могла бы вернуть их. Сказать: простите. Могла бы. Но не захотела.
На следующий день позвонили в дверь.
Она открыла. Ирина стояла на пороге с Егором на руках, за спиной — чемодан.
— Аня, ты только не психуй, но дети краской ковёр испачкали, — сказала Ирина и отвернулась. Как будто вернулась домой.
Аня смотрела на неё. Молча. И не делала ни шага назад, ни шага вперёд.
Устроила свекрови новогодний “сюрприз”