Как делили торт, так и дом ей - середина, мне - крошки

— Ты же старшая. Ну, будь умнее, — эта фраза врезалась мне в память лет с десяти.

Когда мама её говорила, она не кричала. Никогда не кричала. Но в голосе был лёд. Не лужа — каток.

Моя младшая сестра всегда была другой. Светлей, звонче, обидчивей. И именно обидчивость почему-то работала для неё как броня. Стоило ей надуть губы — и начинался театр.

Я — деревянная. Так мама называла. Мол, не ранимая, не плакса, а «как дубина».

Когда мне было шестнадцать, я работала по вечерам на почте, сортировала газеты, чтобы накопить на курсы английского. Сестра в это время ходила на танцы. Мама считала, что у неё природные данные, и платить за хореографа — это «вложение». На мои курсы денег не было.

— Английский можно и по самоучителю, — отмахнулась мама, — да и пригодится ли тебе он?

Я выучила. По самоучителю. Потом закончила пед, потом аспирантуру. Работала на трёх ставках. А сестра не пошла в вуз. Прогуляла сначала техникум, потом ещё один.

Мама говорила:

— Ну, не все же должны быть учёными. Она просто ищет себя.

К тому моменту я уже снимала однушку на окраине. Три остановки от родительского дома, но бывала там редко. Мама звонила — просила помочь: то с отчётами по пенсии, то с оплатой ЖКХ. Иногда — денег на продукты, «до пенсии чуть-чуть не хватает».

Я переводила. Всегда.

Потом мама заболела. Серьёзно. Почти год я ездила по больницам, договаривалась, носила контейнеры с домашней едой, договаривалась с сиделками, с врачами. А сестра…

Она появлялась с коробками конфет, устраивала показательные визиты, гладила маму по руке и шептала:

— Ну, держись, мамулечка, ты справишься. Мы с тобой.

«Мы» — это я, за рулём такси, с двумя сумками лекарств и квитанциями в кармане.

Когда мама пошла на поправку, я выдохнула. Думала — теперь будет легче.

Ошиблась.

— Мы тут с Лерой подумали… — начала мама осторожно, пригласив меня на чай.

Лера — так теперь называлась моя сестра. Раньше — Люська, потом — Люся, потом резко — Лера.

Новая прическа, новые губы, новый голос, повадки. Не сестра — блогер из интернета.

— Она хочет открыть своё дело. Нужны вложения. Мы с ней обсудили, что ты могла бы…

Я уже знала, как закончится эта фраза. Я почти машинально полезла в сумку — достать кошелёк.

— Ты же у нас с деньгами, — вставила Лера, не глядя. — Умная, успешная, с высшим. У тебя и так всё есть.

— У меня ипотека, — напомнила я.

— Ну так и не уволишься же завтра, верно? — фыркнула она. — Мы же не просим много.

Я перевела. На карту. Семьдесят тысяч. Молча. И месяц жила на лапшу и замороженные котлеты.

Прошло два года.

Сестра дважды «открывала своё дело», оба раза — неудачно. Мама поддерживала её как могла — и словом, и кивком, и очередным «ты просто не туда пошла».

Я в это время устраивалась на вторую работу — частные уроки. Вела курсы вечером. Деньги были на грани.

Всё изменилось, когда мама позвонила и сказала:

— Я хочу подписать завещание. Всё оформим заранее. Чтоб без споров.

Я не спорила.

Сказала:

— Хорошо. Как решишь — так и будет.

Потому что устала. Потому что знала, что спор будет всё равно.

А через месяц мама позвала на «семейный ужин».

Слово «семейный» показалось странным. Мы не собирались за столом лет десять. Но я пришла.

За столом — сестра, нарядная, в новой кофте. Мама — с уложенными волосами, и даже торт на блюде.

— Мы всё решили, — сказала мама.

— Ты же не против, если дом будет на Леру? Тебе ж своя квартира всё равно, а она только разъехалась с парнем. Осталась ни с чем. Ну нельзя ж вот так — чтобы младшая и на улице…

— А мне? — спросила я, почти спокойно.

— Ну… Ты ж сама говорила — тебе не надо. У тебя всё есть.

Тут я встала. Медленно. И даже не сказала ничего. Потому что в этот момент что-то сломалось.

В голове мелькнула картинка: как я мою маме волосы, оттираю пятна от капельницы, договариваюсь с врачом в платной палате.

А потом — как я ем лапшу вторую неделю подряд, пока сестра снимает сторис в кафе.

И я ушла.

После того разговора я неделю не брала трубку. Мама звонила каждый день. Иногда просто сбрасывала, иногда — оставляла голосовые. Поначалу мягко:

— Понимаю, ты расстроена… ну, просто мы же семья. Надо держаться вместе.

Потом чуть злее:

— Что ты раздула? Это всего лишь дом. Тебе что, жалко?

Дом, к слову, — бабушкина половинка с пристройкой, в деревне под городом. Не царские палаты, но участок приличный. Газ, свет, колодец. И самое главное — мои руки в этом доме.

Я перекрывала крышу — заказывала бригаду, платила. Я меняла окна — пластиковые. Я тянула проводку.

Сестра в это время пробовала себя то флористом, то лэшмейкером.

Я молчала.

Но молчание — тоже нарушение семейного «договора», как быстро выяснилось.

На восьмой день мама сама пришла ко мне домой.

Стояла в дверях, в шали, с немного страдальческим лицом.

— Ты чего ведёшь себя, как чужая? Я же тебя люблю. Но… пойми, Лерке сейчас труднее.

— Почему это меня должно волновать?

— Потому что ты у нас с характером. Ты выдержишь. А она — сломается.

Эта фраза показалась мне каким-то приговором. Почему всё время я должна «выдерживать»? Почему меня всё время назначают сильной, и из-за этого — запасной?

Я сказала:

— Пусть тогда она наконец научится стоять. Не на моих плечах.

Мама ушла, глотая обиду. А я осталась одна. С чувством вины.

Проклятым чувством, которое липло к рукам, как варенье.

Через две недели я случайно увидела в соцсетях фото сестры.

С подписью:

“Новая глава. Мой дом — моя крепость”

И на фоне — знакомый забор. Наш. Точнее — теперь её.

Дом переписали. Без меня. По дарственной.

Я снова не стала звонить. Только написала маме сообщение:

“Поняла. Всё поняла. Живите спокойно.”

Ответа не было. Ни тогда, ни через неделю.

Весна. Я работала, как обычно. Курсы, уроки.

И тут мама слегла.

Почки. Срочная госпитализация.

Звонит сестра. Ревёт в трубку:

— Я не справляюсь! Она же только тебя слушает. Приедь, пожалуйста. Ты же не бросишь семью?

Я поехала.

Собрала пакеты, лекарства, связалась с врачом.

Мама лежала в палате с потухшими глазами.

Когда я зашла, не сказала «спасибо». Только прошептала:

— Ты ж всегда приходишь. На тебя можно положиться.

А мне захотелось закричать.

— Это не любовь, мама. Это использование.

Она отвернулась.

Лето. Мама пошла на поправку, но слабость осталась.

Я продолжала помогать. Невозможно иначе. Старые привычки — как корни в бетоне.

Сестра приезжала иногда. С кофе, с шутками. В больницу — один раз. Сторис сняла:

«Навещаю нашу королеву!»

Я делала всё остальное: договаривалась, лечила, слушала врачей, ходила по аптекам.

— Ну ты же умница, — снова говорила мама. — Не то что Лерка, у неё всё через пень-колоду.

И я поняла: они не считают меня дочерью. Я — функция.

Дежурный вариант. Ремонтник, банкомат, сиделка.

Осень.

Я сидела в кафе с подругой. Ленка знала всю мою историю — с самого начала.

Она слушала и молчала. А потом сказала простую вещь:

— Ты не обязана быть спасательницей. Это не обязанность — жертвовать собой, чтобы им было удобно.

И я вдруг почувствовала, как хочется жить по-другому. Не героиней. Не старшей, которая «должна». А просто человеком.

Я позвонила маме.

— Я уезжаю. На время.

— Как это — уезжаешь? А если нам помощь?

— Тогда звоните Лере. Теперь дом её. Пусть научится быть хозяйкой по-настоящему.

Я не услышала ни крика, ни плача. Только тишину. Очень долгую.

Я уехала на месяц. К морю. Просто пожить. Без звонков, без требований.

А когда вернулась — увидела в ящике повестку в суд.

Сестра подавала иск о разделе наследства — требовала половину моей квартиры.

Мама числилась «в её поддержке».

Я села на кухне. Долго смотрела в окно.

А потом достала лист бумаги. И начала писать:

«Вы отдали ей дом. Пусть отдаст мне хоть справедливость. А если нет — я буду бороться.»

Суд — штука грязная, особенно когда ты судишься с собственной семьёй.

Меня пытались уговорить «решить всё мирно».

Сестра присылала сообщения:

— Ну зачем ты это делаешь? Мы же сёстры. Ты же никогда раньше не скандалила.

Мама говорила в трубку устало:

— Ты просто хочешь всё испортить. Зачем тебе это? Ты всегда была выше этого.

А я молчала.

Потому что в голове звучала только одна мысль:

«Если не я, то кто?»

Пусть я не получу ни копейки. Но я не позволю больше относиться к себе как к фоновому ресурсу.

Адвокат сестры — мужчина лет сорока с масляным голосом — в суде спокойно заявил:

— Истец преследует цель наживы. Ранее не возражала против передачи дома. Получила образование, имеет стабильный доход, в отличие от нашей подопечной, которая всю жизнь страдает от отсутствия поддержки.

Я чуть не засмеялась.

Поддержки?! У неё?

Там, где были мои переводы на карту, мои выходные на автобусах в больницу, мои бессонные ночи с отчётами и долгами.

Судья — женщина. Сдержанная. Смотрела на меня внимательно. Но вопросов почти не задавала.

Когда я говорила, что дом приводила в порядок за свой счёт, у неё дрогнуло веко. Больше — ничего.

После первого заседания мама позвонила сама.

— Ты вообще думаешь, что творишь?

— А ты когда мне говорила, что любишь, ты думала? Или это тоже было выгодно?

Она замолчала.

— Ты хочешь разрушить семью.

— Нет, — сказала я. — Семья уже разрушена. Вы просто притворяетесь, что она ещё жива.

Она бросила трубку.

Суд тянулся три месяца.

Пока длилось всё это, я почти не спала. Преподавала на автомате.

С друзьями почти не виделась — надоело объяснять.

Однажды Лера пришла ко мне домой. Без предупреждения. Села на кухне, как будто всё по-старому.

— Я вообще не понимаю, чего ты добиваешься. Ты всегда была умнее. Зачем тебе эти суды?

— А тебе зачем моя квартира?

— Я просто хочу справедливости!

Я рассмеялась.

— Ты хочешь справедливости? Так я расскажу тебе одну. Помнишь, как в детстве делили торт? Мама резала на две части. Тебе — середину с вишенками. Мне — крошки по краям. Ты тогда сказала: «Ты же старшая, тебе не обидно». И мама добавила: «Она умная, она всё понимает».

— Я не помню…

— А я помню. Так вот. Как делили торт, так и дом: тебе — середина, мне — крошки. И ты до сих пор считаешь это нормой.

Она молчала. Потом прошептала:

— Ты изменилась.

— Нет. Я просто больше не молчу.

Решение суда вышло через неделю.

Суд признал дарственную действительной.

Сестра осталась с домом. Попытка отсудить часть моей квартиры признана необоснованной.

Всё. Ничья.

Я сидела с листком на руках. Не знала, плакать или смеяться.

Справедливости не случилось. Но я хотя бы попробовала.

Прошло полгода.