Ты зять, а не хозяин - запомни это, Виталик

Когда Лена предложила пожить у её мамы «пару месяцев, пока вы ремонт доделаете», Виталик сначала только усмехнулся. Он знал Ирину Васильевну — пару раз ездили к ней на праздники, та с показной доброжелательностью предлагала «ещё кусочек» и косилась на его руку с татуировкой. Но в целом — терпимо. Ему тогда казалось, что можно ужиться. Главное — не лезть.

Первую неделю он и правда не лез. Снимал ботинки у самого порога, поднимал сиденье унитаза, складывал полотенце, как она просила. Молча выслушивал замечания: «Ты, Виталик, хоть и не пьёшь, но такой молчаливый, что не знаешь, что хуже». Ел, не высказываясь, хотя вся еда была переваренная, а картошка — полусырая. Думал: ладно, лишь бы Лене было спокойно.

Но спокойно не было.

На третий день тёща сказала:

— Лена, ты видела, что твой благоверный вчера полотенце не туда повесил? Всё по новой стирать пришлось!

— Мам, ну правда, это ж просто полотенце. — Лена натянуто улыбнулась. — Не стоит из-за ерунды…

— А что, если бы у меня гиперчувствительность была? Я ведь в последнее время плохо себя чувствую. Сердце, давление, вены — всё вместе. А вы тут с мужем ваши порядки устраиваете. Я с вами из доброты пустила, а мне потом на таблетки тратиться?

Виталик сделал вид, что не слышал.

Но в голове у него возник первый чёткий вопрос: а кто кого куда пускал?

Квартира принадлежала Ирине Васильевне, да. Но ремонт они делали в своей двушке — ипотечной, в которой пять лет копили на ремонт. Мебель — по частям, с авито, вручную собирали. Стены — он сам шпаклевал после работы. Полы стелили с Леной вдвоём. Тёща туда даже ни разу не заехала.

Но теперь они жили здесь, и он по факту стал вторым после кота, кого упоминали последним в списке нужд.

— Знаешь, Виталик, — однажды сказала тёща, сев напротив него с чашкой цикория, — вот ты мужик взрослый, да? Тридцать два тебе?

— Тридцать три, — уточнил он, не отрываясь от ноутбука.

— Ну вот. А на себя посмотри. Ты хоть раз в магазин сходил? Лена одна таскает пакеты. Я всё вижу. Не думай, что тут стены не слышат.

Виталик вздохнул.

— Я с работы только пришёл. Двенадцать часов на ногах, ещё бы в «Пятёрочку» зашёл — и сразу на кладбище. И то не факт, что примут.

— Ну так работай по-человечески! Кто ж тебя заставлял в ваши эти самозанятые лезть? Был бы нормальный мужик — давно бы в фирме устроился. Со стабильностью.

Это был первый раз, когда он сжал челюсть так, что заскрипели зубы. Второй случился через неделю.

Он зашёл в ванную — и увидел там свой электробритвенный станок в тазике, плавающий рядом с носками. Рядом стоял таз с мокрыми трусами. Женскими. Всё в смеси порошка и, как показалось, хлорки. Бритва мигала красной лампочкой.

— Ир… Ирина Васильевна! — позвал он, не повышая голос, но уже с рывком в плечах.

— А что? — выглянула она из кухни с ложкой в руке. — Не туда положила, да? Да брось ты, Виталик. Я же знаю, вы все эти свои прибамбасы потом в раковине моете.

— У меня на ней лезвие сменное, это опасно. И не нужно мою бритву класть в стирку.

Она глянула на него снисходительно.

— А может, тебе отдельную ванную? С золотым унитазом? Я и так вам обеим угождаю. Всё вам не так. Всё ему — «не класть, не трогать». Мужик в доме — это не тот, кто только по правилам живёт. Мужик — это когда с терпением.

Он не ответил. Просто вышел.

А потом поставил бритву сушиться на подоконник — в их комнате, рядом с Лениными книгами по психологии.

Лена пришла поздно. Как всегда, с курса.

Он хотел сказать. Спросить. Пожаловаться. Но не стал.

Она вымыла руки, села рядом, обняла.

— Спасибо, что потерпел. Знаю, не сахар тут. Скоро всё сделаем и уедем.

Он кивнул.

Но что-то уже скрипнуло. Внутри. Как дверца шкафа, которую открыли неаккуратно — и петля пошла по шву.

Через две недели после инцидента с бритвой Ирина Васильевна взялась за финансы.

— Лена, — сказала она однажды вечером, глядя на дочку с таким выражением лица, словно собиралась сообщить о тяжёлом диагнозе, — а ты знаешь, сколько я за вас за электроэнергию плачу? Тебе не кажется, что ваш муж слишком много заряжает свою технику? Всё мигает, шумит, трещит.

Лена растерянно посмотрела на Виталика, потом на мать.

— Мам, ну мы же это обсуждали. Мы даём тебе каждый месяц деньги на коммуналку.

— Ты даёшь. А он, извини, нет. Я понимаю, конечно, сейчас модно, чтобы женщины кормили мужей. Но я из другого времени. У нас отец всегда на себе тянул.

— Ира Васильевна, — спокойно сказал Виталик, — я перевожу тебе ежемесячно с карты. Ты сама давала номер.

— Переводы я получаю. Но это, так сказать, «жест доброй воли», не обязанность. И вообще, эти копейки — ты в магазин сходи, посмотри, сколько сейчас мясо стоит. Не кормишь, так хоть по счётчикам не расходуй!

Он сжал руки в кулаки под столом.

На следующее утро он проснулся от звука пылесоса. Было 6:45.

— Это нормально? — прошептал он Лене, зарывшись лицом в подушку.

— Мам, ну зачем так рано? — раздался голос Лены из-под одеяла.

— Выходной день — не значит, что надо лежать до десяти! Кровь застаивается. А пыль дышит. У вас в комнате, между прочим, паутина под кроватью. Я туда заглянула — ужаснулась. Не зря ты, Лена, болеешь часто. Всё из-за грязи.

— А ты зачем под кровать заглядывала? — спросил Виталик, сев на постели.

Ответа не последовало.

Потом началось с ребёнка. Веронике было шесть, и она как раз училась читать. Буквы путала, капризничала, не хотела писать палочки в тетради. Виталик старался — садился с ней каждый вечер, терпеливо объяснял.

Но тёща была против.

— Вот скажи мне, Виталик, — однажды начала она разговор прямо с порога, — зачем ты её мучаешь? Неужели нельзя, чтобы ребёнок сам, своим темпом? Я вчера зашла — она в слезах. Ты зачем на неё давишь?

— Я не давлю. Мы читаем. С ней же в школу осенью.

— Всё ты не давишь! А глаза видел? Красные. Я же мать была — я понимаю. Ей бы сейчас бегать, а не «какие слова на букву Ч» придумывать. У детей стресс из-за таких пап.

Он понял, что в этом доме быть отцом он может, только если его действия совпадают с тёщинами представлениями. А если нет — он не отец, а нарушитель детской психики.

С Лёней, Ленкиным братом, всё было по-другому. Лёня жил отдельно, появлялся редко, но каждый его приход сопровождался фуршетом. «Вот это мужик!» — говорила Ирина Васильевна. Хотя Лёня ничего не платил, нигде толком не работал, зато умел улыбаться, целовать маму в щёку и приносить коробку «Рафаэлло».

— У Лёни трудности сейчас, — сказала она однажды за ужином, — а вот кто у нас тут в доме сидит, тот мог бы помочь. Не вечно же он свою зарплату только на шпаклёвку тратит.

— Я твоему сыну помогать не собираюсь, — сказал Виталик резко. — Он взрослый. И лентяй.

— Что ты сказал?

Он повторил. Медленно.

Тогда она встала.

— Вот это я и хотела услышать. Ты, Виталик, себя показал. Сначала я думала: ну, парень тяжёлый, но дочка любит — ладно. Потом решила: может, ты в быту неуклюжий, но с Вероникой добрый. А теперь всё ясно. Ты эгоист. У тебя на всех один ответ: «мне никто не указ». Ну-ну.

Он молча встал и пошёл на кухню. Закрыл за собой дверь.

В голове крутилось только одно: она просто ждала повода.

Ночью Лена подошла к нему. Он стоял на балконе, курил. Он бросил год назад, но сегодня пошёл и купил пачку.

— Ты знаешь, она перегнула, — тихо сказала Лена. — Но ты тоже… Лёня же всё-таки мой брат.

— А я твой муж. — Он посмотрел на неё прямо. — Или уже не совсем?

Она отвела взгляд.

— Ты просто не понимаешь. Мамы не вечные. Она переживает. Да, иногда перегибает. Но в её доме — свои порядки.

Он затушил сигарету.

— А что наш дом? Мы копим, вкладываем. Ради чего? Чтобы потом слушать, как нас сравнивают с твоим братцем?

— Не передёргивай.

— Я не передёргиваю. Я просто больше не выдерживаю.

Она отвернулась.

А он впервые за годы брака понял: они с Леной в одной лодке, но гребут в разные стороны.

Через месяц Лена сказала, что поедет с Вероникой на неделю к подруге в Тверь.

— Побудем с Юлькой, развеемся. Она зовёт давно.

Он ничего не ответил. Только кивнул. Не стал спрашивать, почему не поехали все вместе. Не стал говорить, что у Юльки — двушка и уже двое детей. И что его, очевидно, туда не звали.

Когда чемодан захлопнули, а дверь за ними закрылась, он остался с Ириной Васильевной вдвоём. Полная неделя.

Виталик привык быть один. Он жил один с восемнадцати, работал с двадцати, и знал, как тишина по утрам греет. Но это была не тишина. Это была выдержка перед залпом.

— Ну вот, — сказала она на следующее утро, — теперь у нас будет порядок. Без истерик, без капризов. Я тут подумала: а почему бы тебе не взять один день без работы и не перебрать кладовку? Там же твои ящики мешают.

— Я их аккуратно сложил, — спокойно ответил он. — Там инструменты, всё по коробкам.

— А мне мешают. Там мои соленья стоят. Я человек старой школы, люблю запасаться. А ты с этими своими дрелями — как на складе. Мужик не должен хранить инструмент у тёщи.

Он поднял глаза.

— А где, по-твоему, должен мужик жить с семьёй, если ты сдавала квартиру, которую мы снимали, и на свои условия нас к себе тащила?

Она замерла.

— Что ты сказал?

— Ты всё это время делаешь вид, что нас «приютила». А на самом деле ты просто решила: вот теперь я контролирую. Ребёнка — через жалость. Лену — через давление. Меня — через придирки.

— Ты меня обвиняешь?

— Нет. Просто ставлю точку. Я сегодня поеду ночевать на съёмную. Пусть без удобств, но там тише.

— А Лена?

— Лена пусть сама решит.

Он думал, она будет кричать. Ломать комедию. Плакать. Но она сделала то, что умела лучше всего:

— Всё ясно. Мужики сейчас пошли безответственные. Моя мама говорила — не жди от них помощи, только проблемы. Я так и знала, что ты в нужный момент бросишь Лену. Как отец её бросил меня.

— Нет, — сказал он, — я ухожу не от Лены. А от тебя.

И ушёл.

Он снял крошечную студию на другом конце города. Без кухни, с душем в углу. Приезжал на стройку своей квартиры, сам доделывал стены. Заказал недорогую дверь. Всё равно её никто не будет выламывать.

С Леной они переписывались. Она не возвращалась из Твери, потом приехала с Вероникой к Ире. На его звонки не отвечала. Один раз написала: